27
Ближе к обеду я снова выбираюсь за едой, и тут вижу на улице знакомое лицо. Мой кузен Ласло стоит перед кинотеатром. Держится за руки с мужчиной, явно постарше. Ласло сейчас восемнадцать. Я перевожу взгляд на афишу маленького артхаусного кинотеатра: «Моя прекрасная прачечная», дневной сеанс.
– Юла? – окликает меня Ласло и быстро отпускает руку своего спутника.
Мы с ним не виделись три года. Прежде дружили, а потом у моего папы вышла размолвка с его мамой. Точнее, папа называет это «размолвка». А мама называет «смех один».
– Что это с тобой? – спрашивает Ласло. – Что у тебя с головой?
– Кажется, упала, – отвечаю я, показывая на верхний край уха. Саму рану не трогаю, это больно.
– «Кажется»? – переспрашивает он.
– Ага, – отвечаю я.
Он еще подросток, но над верхней губой уже усики, которых я прежде не видела. Темно-русые волосы, круглые щеки, глубоко посаженные глаза. Нас с ним можно принять за брата и сестру.
– Давай я отвезу тебя домой, – говорит он.
– На машине? – спрашиваю я.
– Ну да, – отвечает он, поколебавшись.
– У тебя есть машина?
– У моего друга есть, – отвечает он и оглядывается. Но мужчина, что держал его за руку, уже исчез. – Джоэл! – зовет Ласло.
– Куда это он? – спрашиваю я.
– К жене и детям, должно быть, – отвечает Ласло. Старается говорить спокойно, но от этого особенно заметно, что злится.
– Подожди секунду! – говорит он.
– Ладно, – отвечаю я с неохотой, словно он меня задерживает. Как будто мне есть куда идти.
Ласло бросается вдоль по улице и возвращается, обежав квартал, потом бежит в другую сторону. Я смотрю ему вслед: мне кажется, что торс у него слишком длинный, а ноги коротенькие, и он ими перебирает, как сороконожка.
– Джоэл! – зовет он. – Джоэл! – И синяя куртка «Members Only» на нем вздувается от ветра, точно парус.
Наконец он возвращается, понурый, погруженный в свои мысли.
– Хочешь, провожу тебя домой? – говорит он.
– Мне нельзя домой, – отвечаю я.
– Ясно, – говорит он. – Со мной тоже такое бывало.
«Ну нет, вряд ли ты кого-то доводил до смерти!» – хочу ответить я, но вместо этого говорю:
– Я по тебе скучала.
В конце концов мы едем на автобусе с пересадкой до его дома – точнее, дома бабушки, когда она была жива. Теперь там живет горстка моих венгерских родственников: Ласло, его мать Агота (моя тетка), его сестра Жасмин, еще один мой кузен Золт со своей семьей. Не уверена, кем мне приходится Золт; слышала от мамы с папой, что он нам вообще не родственник. Но он то ли строитель, то ли плотник и помогает содержать в порядке дом.
– Они все там будут? – спрашиваю я.
Мы сидим бок о бок на скользких оранжевых автобусных сиденьях.
– Не знаю, – говорит Ласло. – Многие ведь работают. А Жасмин в положении, – добавляет он.
Моей кузине Жасмин двадцать.
– Кто был тот старик возле кино?
– Вовсе он не старик.
– Да ему не меньше сорока!
– Тридцать четыре. – Ласло мрачнеет. – Я с ним познакомился в ресторане, где работаю. Он… он не знает, что делать.
– Вы с ним целуетесь? – спрашиваю я.
– На такие вопросы не отвечаю.
– А твоя мама знает, что ты гей?
– Я ей ничего не говорил, но, кажется, знает, – с этими словами он наклоняется, опирается на пустое сиденье напротив и добавляет, глядя в пол: – Вечно поминает Харви Милка.
– А мой папа однажды встречался с мэром Фейнстайн, – гордо сообщаю я. – И потом говорил, что у нее красивые ноги.
Ласло выпрямляется и смотрит на меня, как на идиотку.
Агота, мама Ласло, и мой папа расплевались из-за того, из-за чего обычно расходятся братья и сестры – денег и любви. Папа нажил состояние, а тетя Агота все потеряла. Потом у них вышел спор из-за того, где и как будет жить их мать, моя бабушка. Папа хотел устроить ее в дом престарелых. Агота готова была за ней ухаживать, но только чтобы ей за это платили. Спорили долго, а что толку? Все равно бабушка умерла.
После этого все родственники, которые не могли себе позволить собственное жилье, съехались в старый бабушкин домик – честно сказать, не такой уж большой. Об этом я сейчас слышу от Ласло впервые. После смерти бабушки я в этом доме не была.
Мы выходим на Уэст-Портале, проходим несколько сонных жилых кварталов и входим в маленький серый домик. Удивительно, но здесь почти ничего не изменилось после бабушки: тот же желтый холодильник и на нем радио с часами, та же бабушкина коллекция фарфоровых собачек.
Из окна кухни виден прямоугольный садик, а в саду под яблоней спит Жасмин. Под таким углом она выглядит как-то очень естественно, словно сама мать-Земля прилегла отдохнуть в саду солнечным зимним днем. Хотя Жасмин – вовсе не мать-Земля. Она ходит в черном и носит длинные накладные ногти.
– Хочешь пойти поздороваться? – спрашивает Ласло.
– Не-а, – говорю я. – Наверное, не стоит ее будить. Пусть поспит, она же беременна.
– И то верно, – говорит он.
Оба мы молча смотрим на Жасмин, и даже странно, что она не просыпается от наших пристальных взглядов.
– Если честно, не знаю, что я здесь делаю, – говорю я.
Мы садимся играть в «сороконожку» и в «пакмэна». Наконец Жасмин входит на кухню.
– Что за…? – говорит она, увидев меня, – и не бросается обнимать.
Я поздравляю ее с будущим малышом. Она пожимает плечами. Теперь, когда она набрала вес, маленькие зеленые глаза ее кажутся еще меньше, а темно-русая челка как будто стала намного гуще. В другой комнате звонит телефон, и Жасмин идет снять трубку. Даже сейчас, с огромным животом, она ходит вприпрыжку, будто жеребенок. Через несколько минут возвращается, смотрит на меня каким-то странным, слишком долгим взглядом.
– Юлаби, – говорит она, – давай-ка отмоем тебе голову.
Я иду за ней в ванную. Когда она открывает медицинский шкафчик над раковиной, у меня вдруг все сжимается внутри от горя. На нижней полке все еще стоят бабушкины кремы – розовый флакончик «Ойл оф Олэй» и «Понд». Я помню, как они пахнут, помню, как сияло от них бабушкино лицо, каким было прохладным и ароматным, когда я, оставаясь здесь ночевать, целовала ее перед сном.
Жасмин берет салфетку, мочит под краном и начинает резкими движениями тереть мне голову.
– Ой!
– Просто хочу отмыть, – говорит она.
От мокрой салфетки кровь начинает идти сильнее; по лицу стекает розовая струйка. Жасмин достает из шкафа эластичный бинт и пытается обмотать мне вокруг головы, больно царапая накладными ногтями.
– Эй, больно! – говорю я, когда она затягивает бинт, и тут же начинаю его снимать.
– Все отлично, – отвечает она, хотя, судя по голосу, это совсем не так.
Она выходит из ванной, а я разматываю бинт. Он заляпан кровью, теперь его осталось только выбросить, но все же я скатываю его и кладу обратно в шкафчик. Затем достаю «Ойл оф Олэй» и втираю в лицо мягкими круговыми движениями, как учила меня бабушка.
Когда выхожу из ванной, Ласло сидит в общей комнате и тасует колоду карт. Я присаживаюсь напротив. Едва он заканчивает, я слышу, как по лестнице поднимаются люди. Входит Золт, строитель, мой загадочный родственник. Ему под тридцать, на нем пиджак с люрексом. За ним его жена Эйлин в платье с подкладными плечами. У нее буйная черная грива, необычайно высоко зачесанная надо лбом. На блузке не хватает пуговицы, так что виден ее бежевый лифчик. С шумными восклицаниями она меня обнимает, и я вижу, что на руках у нее бабушкины кольца.
Они, кажется, не особенно удивлены, увидев меня: должно быть, Жасмин им сказала по телефону. Никто не спрашивает, почему я сегодня не в школе. Пока Эйлин готовит ужин – до меня доносится запах вареной капусты, – Золт идет в общую комнату и включает телевизор, чтобы посмотреть новости. Садится он в мягкое кресло, где любил сидеть дедушка.
Телевизор работает тихо, и я не слышу, что говорит дикторша, но вижу красочный заголовок через весь экран: «В СИ-КЛИФФЕ ИСЧЕЗ ЕЩЕ ОДИН РЕБЕНОК!»
Значит, Кита так и не нашли? Я сильно моргаю. А в следующую секунду вижу на экране знакомое лицо. Это же я! Мое фото из прошлогоднего школьного альбома. На фотографии я стою перед кустом, где мы в «Спрэгг» ловим бабочек. Целая минута требуется мне, чтобы сообразить, о чем рассказывают в новостях: это я пропала, а не Кит! Я пропала. Еще секунда – и этот сюжет позади, и я сменяюсь аварией на шоссе.
– Юлаби! – кричит Золт.
Я поворачиваюсь к нему, но заговорить не могу. Никогда бы не подумала, что так быстро окажусь в телевизоре.
Ласло поворачивается ко мне:
– Тебе лучше позвонить родителям.
– Ладно, – говорю я. – Где у вас телефон?
Ласло ведет меня на кухню; Золт и Эйлин уже сидят здесь за столом. Телефон висит на стене, рядом с хлебницей. Я снимаю трубку.
– Что это ты делаешь? – спрашивает Эйлин с такой тревогой, словно я достала пистолет.
– Ей надо позвонить домой, – говорит Ласло.
– Не надо, – подумав, отвечает жена Золта. – Мы все еще платим за телефон по тарифу твоей бабушки. Всего три звонка в месяц.
Я помню эту систему. Чтобы позвонить родителям от бабушки, надо было набрать номер, прождать два гудка и повесить трубку. Это был сигнал: родители понимали, что это я, и перезванивали. Может быть, и сейчас так сделать – набрать номер и повесить трубку после двух гудков? Но ведь сейчас они не ждут, что я позвоню от бабушки. Как они поймут, что это я?
– Может быть, дадите ей позвонить всего один раз? – спрашивает, прочитав мои мысли, Ласло.
– А на фига? – отвечает Золт. – Пускай твой папаша попотеет. Мы от него ни гроша не видим. Пусть хоть телефон нам оплатит, это-то он может себе позволить.
– Да вы рехнулись, – говорит Ласло. – Юлаби уже по телевизору показывают! Джо и Грета наверняка думают, что ее похитили или убили.
– С ней же все хорошо! – отвечает Эйлин. – Ничего страшного, позвоним им позже.
– А копы? – настаивает Ласло. – Копы ее ищут.
– Да и хер с ними! – подытоживает Золт.