Общество использует фальшивую и извращенную логику, чтобы подмять под себя и перевоспитать людей, поведение которых не соответствует его стандартам. Предположим, что я знаю все «за» и «против», знаю, что меня ожидает низкая продолжительность жизни, нахожусь при этом в здравом уме и рассудке и т. д. и т. п., и всё же сознательно продолжаю употреблять героин? Они мне этого просто не позволят; ведь то, что я отверг жизнь, предложенную ими, они воспринимают как намек на то, что сами сделали неверный выбор. Выбери нас. Выбери жизнь. Выбери ипотечные платежи и стиральные машины, выбери новые автомобили, выбери сидение на софе, уставившись в экран, на котором показывают отупляющие сознание и вредные для души игровые шоу, выбери бездумно засовываемую в рот псевдопищу. Выбери смерть в собственной постели по уши в дерьме и моче под присмотром ненавидящих тебя эгоистичных, бестолковых ублюдков, которых ты породил на свет. Выбери жизнь.
Я не стал выбирать жизнь. Если мой выбор кому-то не нравится, то это их проблемы. Как говорит Гарри Лаудер, эту дорогу я намереваюсь пройти от и до.
Домашний арест
Мне знакома эта кровать, а вернее — стена напротив. Пэдди Стэнтон, украшенный бакенбардами в духе семидесятых, взирает с неё на меня. Рядом с ним сидит Игги Поп, который разбивает гвоздодёром лежащую перед ним стопку пластинок. Моя старая спальня в родительском доме. Моя голова раскалывается в попытках понять, как я сюда попал. По-моему, я был в гостях у Джонни Свона, а затем мне стало так плохо, что я думал, что умру. И тут я всё вспоминаю, как Свонни и Элисон сносили меня по лестнице вниз, как посадили в такси и отправили в больницу «Скорой помощи».
Забавно: как раз незадолго до этого я хвастался, что не передозировался ни разу в жизни. И тут-то это и случилось. Во всём виноват Джонни. Он обычно так безжалостно банчит препарат, что мы всегда кладем в ложку его чуть-чуть больше, чтобы компенсировать дозу. И что, вы думаете, вытворил этот говнюк? Взял да и подсунул мне чистый героин. Такой, от которого в буквальном смысле перехватывает дыхание. Тупой он после этого засранец. Свонни, видно, дал врачам адрес моей мамы. Поэтому, после того как моё дыхание пришло в норму, меня привезли из больницы сюда.
И вот я очутился в круге ада, знакомом всем торчкам. Меня ломает так сильно, что я не могу спать, но я так слаб, что не могу бодрствовать. Сумерки чувств, когда не ощущаешь ничего, кроме сокрушительной, всепроникающей боли в душе и теле. Внезапно я замечаю, что моя мама сидит рядом на краю кровати и молча смотрит на меня.
Как только я замечаю её, мне становится так неуютно, словно она уселась у меня прямо на груди.
Она кладёт руку на мой потный лоб: её прикосновение вызывает у меня отвращение и омерзение, я чувствую, что меня унизили.
— Ты весь горишь, мой мальчик, — говорит она ласково и покачивает головой, глядя на меня с заботой.
Я вытаскиваю руку из-под простыни, чтобы оттолкнуть её, но она понимает мой жест неверно и, схватив мою руку обеими своими, сильно сжимает её. Я готов заорать от боли.
— Я помогу тебе, сынок. Я помогу тебе справиться с болезнью. Ты останешься здесь со мной и отцом, пока тебе не полегчает. Мы победим, сынок, мы обязательно победим.
Её глаза поблескивают, а в голосе звучит нездоровый энтузиазм борца за святое дело. Ох, помолчала бы ты, мама!
— Это скоро пройдёт, сынок. Доктор Мэттью сказал нам, что абстинентный синдром — это вроде тяжёлой простуды.
Интересно, когда это в последний раз доктор Мэттью проходил через ломку? Мне бы очень хотелось запереть этого опасного старого хрена в камере с обитыми стенами на пару недель, вкатить ему пару инъекций диаморфина на прощание, а затем оставить наедине с собой. Думаю, он мне этого никогда не забудет. А я в ответ буду просто покачивать головой и говорить; «Да что ты, право, приятель? Что ты ноешь, какие проблемы? Подумаешь, тяжёлая простуда!»
— Он хотя бы дал тебе темазепан? — спрашиваю я.
— Нет! Я сказала ему, что мы обойдёмся безо всякой этой пакости. Я помню, что тебе потом отказаться от него было ещё тяжелее, чем от героина. Судороги, тошнота, понос… ты был просто в жутком состоянии. Хватит лекарств!
— А может, мне всё же будет лучше полежать в больнице? — с надеждой спрашиваю я маму.
— Нет! Никаких больше больниц, никакого метадона. Тебе от него только хуже, сынок. Ты же сам мне это говорил. Ты солгал мне, сынок. Солгал собственным матери и отцу. Ты принимал метадон и продолжал при этом колоться. С сегодняшнего дня, сынок, ты должен завязать с этим навсегда. Ты останешься здесь, чтобы я могла не спускать с тебя глаз. Одного мальчика я уже потеряла, я не хочу потерять второго! — И слёзы переполняют глаза моей мамы.
Бедная мамочка, она всё ещё не может простить себя за этот дурацкий ген, из-за которого мой братец Дэйви родился овощем. Винит себя за то, что после стольких лет борьбы за него она не выдержала и поместила его в больницу. Я помню, как она страдала, когда он умер в прошлом году. Мама знает все, что думают о ней соседи, а соседи считают её легкомысленной и бесстыжей из-за того, что она красится под блондинку, носит молодежную одежду и употребляет пиво «Карлсберг спешиал» в больших количествах. Они также считают, что мать и отец воспользовались инвалидностью Дэйви для того, чтобы выбраться из Форта и получить эту уютную муниципальную квартирку у реки, а затем цинично спихнули бедного уёбка в психиатрический интернат.
Подобные тривиальные рассуждения, забивающие болт на факты и подпитанные мелкой завистью, быстро становятся частью городской мифологии в таком местечке, как Лейт, населенном в основном мерзкими ублюдками, постоянно сующими нос в чужие дела. Лейт — это помойка для обездоленных белых отбросов общества, которых полным-полно в стране, которая сама по себе — помойка. Часто говорят, что Ирландия — это помойка Европы. Наглый пиздеж. Помойка Европы — это Шотландия. У ирландцев хватило духу, чтобы отвоевать назад свою страну — хотя бы большую её часть. Я помню, как меня однажды задело, когда в Лондоне Никсин братец назвал шотландцев белыми ниггерами в юбках. Теперь я понимаю, что оскорбительным в этом заявлении был только расизм, проявленный по отношению к чернокожим. В остальном это просто констатация факта. При этом все считают, впрочем, что из шотландцев получаются хорошие солдаты. Возьмите хотя бы моего братца Билли.
К моему старику здесь тоже относятся с подозрением. Им не нравится его выговор уроженца Глазго и то, что, после того как его по сокращению штатов уволили от «Парсона», он приторговывает барахлом на рынках в Инглистоне и Ист-Форчуне вместо того, чтобы весь день сидеть в баре «У Стрэтти» и ныть о том, как ему плохо живется.
Родители любят друг друга, и меня они тоже любят, но им ни за что на свете не понять, что я чувствую и чего я хочу от жизни.
Боже, защити меня от тех, кто мне хочет помочь!
— Мама… я очень ценю то, что ты хочешь для меня сделать, но мне нужно хоть один раз вмазаться, иначе я не слезу. Один-единственный, последний раз.
— Даже и не проси меня об этом, сын.
В это время в комнату бесшумно входит мой отец, так что маме приходится заткнуться на середине фразы.
— Ты к чаю даже не прикоснулся. Я тебе советую, приятель, приходи в себя как можно скорее.
На лице у него непроницаемое выражение, подбородок выдвинут вперёд, руки напряжены, как будто он собрался драться со мной.
— Да, да, конечно, — жалко бормочу я из-под одеяла.
Мама кладёт мне на плечо руку, словно пытаясь защитить меня. Мы оба инстинктивно отклоняемся назад.
— Ты провалился на всех фронтах, — говорит он тоном обвинителя. — Плотником ты не стал. Из университета тебя выгнали. Та милая девушка, с которой ты встречался, где она? Не было ни одной возможности, которую ты бы не упустил.
К этому он мог бы добавить, что у него, который вырос в Гоувене и оставил школу в пятнадцать лет, чтобы учиться ремеслу, таких возможностей никогда не было. Но я это и так знаю. С другой стороны, если задуматься, то настолько ли все отличается, если ты вырос в Лейте и оставил школу в шестнадцать лет, чтобы учиться все тому же ремеслу? Особенно учитывая тот факт, что, когда мой отец был молодым, о массовой безработице никто ещё и слыхом не слыхивал. Но я всё равно не в состоянии с ним спорить, а если бы даже и был в состоянии, то бесполезно спорить с человеком из Глазго. Все они, сколько я их встречал, уверены в том, что они единственные пролетарии в Шотландии — да что там в Шотландии! — в Западной Европе, во всём мире, — которым действительно тяжело живется. Только им известно, что такое хлебнуть лиха, и больше никому. Поэтому я захожу с другой стороны.
— Э-э-э… может, я вернусь назад в Лондон. Найду работу… — Я уже на грани бреда, мне кажется, что в комнате присутствует Мэтти. — Мэтти! — зову я его, или Мне кажется, что зову.
Проклятая боль не отпускает.
— Ты в заоблачной стране кукушек, сынок. Это тупик. Если обосрёшься, дай мне знать.
Это уж вряд ли. Мои кишки окаменели, и их, очевидно, придется удалять хирургически. Чтобы добиться хоть какого-то результата, мне теперь придётся день за днем глотать, давясь, раствор магнезии в молоке. Когда мой предок высказался и ушёл, я уломал маму выдать мне пару таблеток валиума. Мама сидела на валиуме шесть месяцев после смерти Дэйви. Беда в том, что, после того как мама с него слезла, она возомнила себя экспертом в области реабилитации наркоманов. Ах, мамочка, мамочка, ширево — это тебе не транквилизаторы!
Итак, я очутился под домашним арестом.
Первое утро нельзя было назвать праздничным, но оно показалось мне раем по сравнению с тем, что началось ближе к вечеру. Мой предок вернулся с познавательной экскурсии по библиотекам, учреждениям здравоохранения и социального обеспечения, вооружённый кучей полезных сведений, ценных советов и бесплатных брошюр.
Прежде всего он хотел, чтобы я сдал анализы на ВИЧ. А мне совсем не улыбалось проходить через все это дерьмо по-новой.