— Блядский рот, какой же ты говнюк, какой же ты…
Я принимаюсь ходить взад-вперед по комнате, но его всхлипывания нервируют меня. Найдя на одной из латунных стоек кровати халат, я прикрываю им уродливую наготу Джиованни.
— Мария! Антонио! — всхлипывает он.
Я не успеваю даже понять, как это случилось, но я уже обнимаю старого мерзавца и утешаю его.
— Извини, приятель. Извини. Прости. Я тебе не хотел делать больно, просто пойми — со мной такое в первый раз случается, чтобы на меня кто-нибудь дрочил.
Это чистая правда.
— Ты такой добрый… что мне теперь делать? Мария, моя Мария… — завывает он.
От Джиованни разит перегаром, потом и спермой. В полумраке кажется, что рот занимает половину его лица: огромная чёрная дыра.
— Слушай, пошли лучше отсюда в кафе… Поболтаем маленько, позавтракаем. Плачу я. Есть одно симпатичное местечко на Ридли-роуд возле рынка, прикинь? Оно, должно быть, уже открылось.
За предложением моим стоял не только альтруизм, но и собственный эгоистичный интерес. Во-первых, так я постепенно приближался к квартире Мела в Далстоне, а во-вторых, мне хотелось как можно быстрее свалить из этого мрачного полуподвала.
Я оделся, и мы тронулись в путь. Мы ковыляли по Хай-стрит и Кингсленд-роуд, пока не оказались возле рынка. В кафе оказалось на удивление людно, но мы все же нашли свободный столик. Я заказал багель с сыром и помидором, а старый удод — какое-то ужасное чёрное варёное мясо, которое с таким удовольствием жрут еврейские парни со Стэмфорд-Хилл.
Старый мудел принялся тараторить что-то об Италии. Он был женат на этой самой Марии уже много лет, и тут семья узнала, что он трахается с её младшим братом Антонио. Трахается, это я грубовато выразился, потому что у них была самая настоящая любовь. Он любил этого парня, но и Марию тоже очень любил. Я думал, что я погубил всю свою жизнь наркотиками, но, оказывается, некоторым удаётся погубить её и при помощи любви. Трудно в это даже поверить.
Короче, у неё имелись ещё два брата — оба настоящие мачо, католики до мозга костей и (если верить Джи) со связями в неаполитанской коморре. Естественно, этим уродам такая история была все равно что серпом по яйцам. Они подстерегли Джи на выходе из принадлежавшего его семье ресторана, и отмудохали беднягу в говно. Антонио чуть позже досталось ничуть не меньше.
После этого Антонио наложил на себя руки. У них там, как объяснил мне Джи, это совсем не приветствуется. Он бросился под проходящий поезд. Впрочем, это нигде особенно не приветствуется. Джи сбежал в Англию, где работает то в одном, то в другом итальянском ресторане, живёт во всяких грязных комнатушках, паразитируя на молодых парнишках и стареющих бабах. Впрочем, иногда это они, напротив, паразитируют на нем. Жуткая жизнь, как послушать.
Дух мой воспарил, когда мы приблизились к дому Мела, и я увидел, что в окнах горит свет, и услышал громкую музыку в стиле «рэггей». Видно было, что там подходит к концу затянувшаяся вечеринка.
Как приятно было снова увидать знакомые лица! Все сукины дети оказались там — и Дэйво, и Сюзи, и Ннксо (нажравшийся до полной потери пульса), и Шарлин. Тела валялись по всему полу квартиры. Две клюшки танцевали друг с другом, а Шар танцевала с их парнями. Поль и Никси курили: опиум, не гашиш. Большинство английских торчков, которых я знаю, предпочитают курить героин, а не ширяться по вене. Игла куда привычнее у нас в Шотландии, в Эдинбурге. Тем не менее я завожу беседу с этими уродами.
— Охуительно, что ты снова к нам нагрянул, старик!
Никси хлопает меня по плечу, но, заметив Джи, шепчет:
— А это что за старый хрен с тобой?
Я ведь, как вы поняли, притащил его с собой: после того как я выслушал его историю, у меня не хватило духу оставить бедолагу на улице.
— Всё в порядке, приятель. Рад тебя видеть. Это Джи, мой дружбан. В Стоуки живёт. — Я хлопаю старину Джи по плечу
У старого пня на лице такое выражение, какое бывает у кроликов, когда они тыкаются мордой в решетку клетки, выпрашивая листик салата.
Я отправляюсь шарашиться по квартире, оставляя Джи в компании Поля и Никси болтать о Неаполе, Ливерпуле, но не о городах, а о том, о чём могут говорить настоящие мужчины, — о соответствующих футбольных клубах. Иногда я и сам прусь от таких разговоров, но чаще их бесцельная занудность вгоняет меня в глубочайшую депрессию.
В кухне два парня спорят о подушном налоге. Один из мальчиков полон подозрений, другой же явно из тех, кто радостно вылизывает жопу лейбористам или тори в ответ на любую их инициативу.
— Ты — полный мудак, по меньшей мере в двух случаях. Во-первых, если ты думаешь, что у сраных лейбористов есть хоть малейший шанс пролезть во власть ещё один раз в этом столетии, во-вторых, если ты думаешь, что от этого в этой говённой стране хоть что-нибудь изменится к лучшему, — вмешиваюсь я в их беседу.
Тот чувак, к которому я обращался, стоит разинув рот, а его собеседник довольно улыбается.
— Именно это я и пытался объяснить этому козлу, — говорит он с сильным бирмингемским акцентом.
Я покидаю помещение, оставляя приспешника правящего класса в полном замешательстве, и захожу в помещение, где один из парней вылизывает свою клюшку, в то время как в метре от него несколько торчков варят дозу. Я смотрю на торчков: эти делают всё по правилам — ложка, машинка, всё путём. Моя теория накрылась медным тазом.
— Хочешь сфотографировать? — спрашивает меня маленький тощий мошенник в готском прикиде.
— А ты хочешь в торец получить? — отвечаю я вопросом на вопрос. Он отворачивается и продолжает варить. Какое-то время я созерцаю его затылок. Удовлетворившись тем, что засранец заткнул свое хлебало, я расслабляюсь. Стоит мне только поехать на юг, как я начинаю вести себя подобным образом. Через пару дней это само собой проходит. Мне кажется, я догоняю, почему я так веду себя, но это слишком сложно объяснить, и объяснение выйдет неубедительным. Уже на выходе из комнаты я слышу, как клюшка на кровати издаёт громкий стон, а парень говорит ей:
— Боже мой, какая у тебя сладенькая дырочка…
Я выхожу за дверь, а его тихий, медленный голос продолжает звенеть у меня в ушах:
— Боже мой, какая у тебя сладенькая дырочка…
И тут я моментально понимаю, чего я, собственно говоря, ищу.
Выбор у меня, откровенно говоря, небогатый. Потенциальной добычи в поле зрения практически не наблюдается. К этому времени наиболее привлекательные женщины, как правило, или кем-то уже сняты, или расходятся по домам. Шарлин уже занята, как, впрочем, и девушка, которую Кайфолом трахал на своё совершеннолетие. Даже клюшка с глазами как у Марти Фельдмана и с волосами, похожими на лобковую растительность, — и та уже оприходована.
Так всю жизнь: приходишь слишком рано — напиваешься или удалбываешься со скуки и обламываешься, приходишь поздно — тоже обламываешься.
Джи стоит возле камина, отхлебывая пиво из банки. У него удивлённый и испуганный вид. Я начинаю думать, что сейчас я не отказался бы даже от задницы этого засранца.
Эта мысль окончательно вгоняет меня в уныние. Но ничего не попишешь — на отдыхе-то мы все крутые.
Дурная кровь
Впервые я повстречал Алана Вентерса в группе поддержки «Болен СПИДом с бодрым видом», хотя он уже давно не входил в нее. Вентерс плохо следил за собой, и вскоре у него развилась одна из сопутствующих инфекций, которым мы так подвержены. Мне всегда казался забавным этот термин — «сопутствующие инфекции». В нашей культуре «сопутствующее» — это всегда нечто второстепенное и незначительное, а ведь именно от этих инфекций мы и умираем. Сволочная штука, эти сопутствующие инфекции.
Все члены группы находились примерно в одинаковом клиническом состоянии. У нас у всех была положительная реакция на антитела, но ярко выраженная симптоматика отсутствовала. Паранойя царила во время наших встреч — все внимательно изучали другу друга лимфатические узлы на предмет вздутия. Очень неприятно, когда во время разговора собеседник старательно заглядывает тебе за ухо.
Подобное поведение только усиливало постоянно испытываемое ощущение нереальности всего происходящего. Я не мог сам поверить в то, что случилось со мной. Результаты анализов сначала казались абсолютно несовместимыми с моим отличным самочувствием. Несмотря на то что я сдавал анализы три раза, я не мог до конца поверить в то, что это не ошибка. Когда Донна отказался встречаться со мной, я должен был бы потерять всякие иллюзии, но они по-прежнему с мрачной решимостью маячили где-то, на периферии моего сознания. Мы всегда верим в то, во что хотим верить.
Я перестал ходить на встречи группы после того, как Алана Вентерса перевели в хоспис. Кроме того, что это усилило моё уныние, всё моё время теперь уходило на визиты к нему. Том, один из советников группы и мой личный советник, согласился с моим решением не без сопротивления.
— Послушай, Дэйв, по-моему, это замечательно, что ты собираешься навещать Алана в больнице, но замечательно это в основном для него. Меня же в настоящий момент больше волнуешь ты. У тебя прекрасное здоровье, а цель нашей группы как раз и заключается, чтобы её участники жили как можно более активной жизнью. Жизнь не кончается только потому, что у нас положительная реакция…
Бедный Том, первая ошибка за целый день работы, зато какая!
— Откуда вообще взялось это королевское «мы», скажи-ка мне? Если у тебя тоже СПИД, Том, то я пока об этом ничего не слышал.
Пышущие здоровьем щёки Тома заливает румянец. С румянцем ему пока не удается справиться, хотя долгие годы работы с людьми научили его удерживаться от вербальной реакции. Он не отводит взгляда в сторону в затруднительных ситуациях и голос его не дрожит. К несчастью, Том и не подозревает о ярких алых пятнах, которые покрывают его лицо в такие моменты.
— Извини, ради всего святого, — чрезмерно энергично извиняется Том.
У него есть право ошибаться. Он всегда утверждает, что у людей есть это право. Пусть только он попробует объяснить это моей поврежденной иммунной системе.