Так оно и вышло: вскоре у него развилось множество инфекционных заболеваний. Впрочем, ничего не изменилось — Вентерс вёл себя точно так же, как и прежде. Он начал всё чаще наведываться в хоспис: сначала на правах амбулаторного пациента, а затем ему выделили собственную койку.
Когда бы я ни отправлялся в хоспис, всегда лил дождь — мокрый, ледяной, настойчивый, — сопровождавшийся ветром, который пронизывал меня насквозь через все слои одежды, словно рентген. Переохлаждение означает простуду, а простуда означает смерть, но в то время мне было на это наплевать. Теперь я, разумеется, слежу за собой. Но тогда я был всецело поглощен одной-единственной задачей.
Здание хосписа довольно симпатичное: они заложили серый бетон желтым кирпичом. Однако дорога из жёлтого кирпича не ведёт к этому месту.
С каждым визитом к Алану Вентерсу последнее посещение становилось все ближе и ближе, а вместе с ним — и моя месть. Вскоре время, когда ещё можно было надеяться на то, чтобы вырвать у него прочувствованное извинение, миновало. На каком-то этапе мне казалось, что я хочу не столько отомстить Алану Вентерсу, сколько услышать раскаяние из его уст. Тогда бы я мог умереть с верой в фундаментальную доброту человеческой природы.
Сморщенное вместилище из кожи и костей, которое заключало в себе жизненную энергию Вентерса, выглядело несколько неподходящим жилищем даже для самого завалящего духа, не говоря уж о таком, которому предстоит спасти чью-то веру в человечество. Считается, что изможденное и распадающееся тело позволяет духу выступить несколько наружу и сделать его существование более наглядным для нас, смертных. Это мне сказала Гиллиан из госпиталя, в котором я работал. Гиллиан очень набожная, и ей нетрудно верить в такие штуки. Каждый видит то, что хочет видеть.
Чего же я хотел на самом деле? Боюсь, что с самого начала скорее мести, чем раскаяния. Вентерс мог бы молить о прощении, как нашкодивший ребенок: это все равно не удержало бы меня от осуществления моих намерений.
Беседы с самим собой — это побочный продукт моих бесед с Томом. Он всегда напирает на прописные истины: ты пока что ещё не умер и ты должен жить до того момента, пока не умрёшь. За всеми этими рассуждениями лежит вера в то, что о суровой реальности неминуемой смерти можно забыть, если больше думать о нынешней реальности, в которой ты ещё жив. Тогда я в это не верил, но теперь верю. Ты по определению должен жить до того момента, пока не умрешь. А значит, лучше прожить эту жизнь весело и с удовольствием на тот случай, если после смерти тебя ни хера не ждёт (а я подозреваю, что так оно и есть).
Медсестра в больнице немного походила на Гэйл — девушку, с которой у меня в своё время был роман, который кончился, как обычно, печально. У неё на лице было постоянно то же самое холодное выражение, но в случае медсестры оно во многом диктовалось профессиональными соображениями. В случае же с Гэйл подобная отрешенность не диктовалась ничем. Медсестра посмотрела на меня взглядом, в котором читались усталость, ответственность и покровительственность.
— Алан очень слаб. Пожалуйста, не задерживайтесь надолго.
— Понимаю, — улыбнулся я кротко и хмуро.
Поскольку она играла роль озабоченного профессионала, я решил играть роль заботливого друга. По-моему, с ролью я справлялся очень неплохо.
— Какое счастье, что у него есть такой преданный друг, — сказала она, выказывая явное удивление тем фактом, что у такого омерзительного ублюдка могут вообще быть какие-либо друзья.
Я прохрюкал что-то неразборчивое и вошел в комнатку. Алан выглядел ужасно, и я забеспокоился: а вдруг этот ублюдок не протянет ещё одну неделю и избежит ужасной участи, которую я уготовил ему? Надо торопиться.
Для начала мне доставляло огромное удовольствие созерцать физические страдания Алана. Когда я заболею, я не позволю себе дойти до подобного состояния — вот уж хер! Лучше уж я закрою гараж, сяду в машину и заведу мотор. Вентерс, дерьмо такое, не осмелился сойти со сцены по собственной воле. Он решил тянуть до самого последнего, очевидно, для того, чтобы причинить как можно больше неудобств всем окружающим.
— Как дела, Ал? — спросил я.
Дурацкий вопрос, конечно же. Но тем не менее, несмотря на всю его идиотичность, у людей принято постоянно задавать его в подобных ситуациях.
— Неплохо… — прохрипел он в ответ.
Ты уверен, Алан, мальчик? Совсем уж так неплохо? Выглядишь ты нездорово. Возможно, просто подцепил эту заразу, которая сейчас ходит по городу. Прими пару таблеточек дисприна, ляг в постельку и завтра будешь как огурчик.
— Болит? — спросил я с надеждой.
— Не-а… они дают мне наркотики… дышать тяжело… — Я взял его руку и удивился, заметив, как он вцепился в мою своими костлявыми слабыми пальцами. Я готов был расхохотаться в его лицо, похожее на лицо мертвеца, увидев, что он с трудом удерживает веки в приподнятом положении.
Увы, бедняга Алан. Я знал его, сестра. Он был редкостный мудак, совершенно несносный тип. Я смотрел, с трудом сдерживая ухмылку, как он ловит ртом воздух.
— Всё в порядке, приятель. Я здесь, — сказал я.
— Ты отличный парень, Дэйви… — пробулькал он, — какая жалость, что мы раньше друг друга не знали…
Он на миг открыл глаза и снова закрыл их.
— Действительно, ужасно жалко, говенный уродливый ублюдок, что я не знал тебя раньше, — прошипел я в его закрытые глаза.
— Что?.. Что ты сказал? — От истощения и наркотиков Вентерс почти бредил.
Ах ты, ленивая сука! Все валяешься и валяешься на носилках? Нет, чтобы выбраться на свежий воздух и слегка подразмяться? Пробежка вокруг парка, пятьдесят отжиманий, пару десятков приседаний.
— Я сказал — жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах.
Он довольно застонал и впал в сон. Я освободил руку от хватки его костлявых пальцев.
Желаю тебе кошмаров, урод.
Явилась сестра, чтобы проверить состояние моей жертвы.
— Однако какой необщительный. Разве так обращаются с гостями? — сказал я, с улыбкой взирая на бесчувственный полутруп, в который превратился Вентерс.
Она выдавила из себя нервный смешок, очевидно, решив, что это — образчик чёрного юмора, распространенного среди торчков, или гомосексуалистов, или больных гемофилией — в общем, среди тех, одним из кого она меня считала. Впрочем, мне начихать на то, кем она меня там считает. Сам я себя считаю ангелом мщения.
Убить этот мешок с дерьмом означало оказать ему большую услугу. Это было основной закавыкой, но я её успешно разрешил. Как можно сделать больно человеку, который знает, что вскоре умрёт, и которому даже на это начихать? Разговаривая, а больше слушая, что говорит Вентерс, я понял как. Умирающим можно сделать больно, причинив боль живым — тем, кого они любят.
В одной песне поется, что «каждый когда-нибудь любит кого-то», но, похоже, Вентерс был исключением из этого правила. Этот человек просто терпеть не мог других людей, и они отвечали ему взаимностью. Он испытывал антагонизм абсолютно ко всем и каждому. О бывших его знакомых он отзывался с озлоблением («вороватый торгаш») или же с насмешкой («умник сраный»). Выбор эпитетов зависел от того, кто кого в каждом конкретном случае мучил, эксплуатировал или водил за нос.
Женщины делились на две категории, между которыми отсутствовала четкая граница, — «дыра такая, что кит проплывет» и «дыра такая, что поезд проедет». Судя по всему, Вентерс, кроме, как он выражался, «волосатых дырок», не видел в женщинах вообще ничего, Редкие пренебрежительные замечания по поводу задницы или груди воспринимались из его уст почти как откровение. Я был на грани отчаяния. Неужели этот урод никогда и никого не любил? Но я не торопился с выводами, и терпение постепенно принесло свои плоды.
Каким бы жалким дерьмом ни был Вентерс, а одного человека он всё-таки просто обожал. Было явно заметно, как меняется его тон, когда он заводил речь об «этом пареньке». Постепенно я вытянул из него, что в виду имеется пятилетний сынишка от одной женщины из Уэстер Хэйлса, «коровы», которая не позволяет ему встречаться с мальчиком по имени Кевин. Я заочно полюбил эту мудрую женщину.
Ребёнок — вот где следовало нанести удар по Вентерсу. Стоило ему заговорить о том, что он никогда не увидит своего сына взрослым, как вместо обычного цинизма он начинал выказывать признаки истинного страдания и впадать в сентиментальность. Именно поэтому Вентерс не боялся смерти. Ему действительно казалось, что в некотором смысле он будет жить в своём сыне.
Войти в жизнь Фрэнсис, бывшей подруги Вентерса, не составило особых трудов. Она ненавидела отца своего ребёнка с такой силой, что даже стала мне симпатична, хотя во всех остальных отношениях совсем меня не привлекала.
Присмотревшись к ней, я несколько раз ненароком пригласил её в какую-то паршивую дискотеку, где изображал из себя внимательного и обаятельного ухажёра. Разумеется, денег я не жалел. Вскоре она уже капитулировала — видно, до того ни один мужик в жизни не обращался с ней прилично, — к тому же, воспитывая одна ребёнка, она давно не видела столько наличных.
Всё стало гораздо сложнее, когда дело дошло до секса. Я, разумеется, настаивал на том, чтобы мы пользовались презервативом. Она к тому времени уже успела рассказать мне всё про Вентерса. Я, изображая благородство, сказал, что доверяю ей и готов заниматься с ней любовью без презерватива, но, чтобы у неё не оставалось никаких сомнений, я обязан честно признаться ей, что в прошлом был неразборчив в связях. Учитывая историю с Вентерсом, она просто обязана знать об этом. Тут она пустилась в рев, и я уже было решил, что дело моё пропало, но, как выяснилось, это были слёзы признательности.
— Знаешь ли ты, Дэйви, какой ты замечательный человек? — сказала она.
Если бы ей было известно, что я собираюсь сделать, она не стала бы торопиться со столь поспешными выводами. Мне стало не по себе, но я вспомнил о Вентерсе и моя уверенность тут же вернулась обратно.
Я рассчитал все так, что ухаживал за Фрэнсис как раз в то время, когда Вентерс стал уже совсем плох и не мог покидать хоспис. За его организм принялись сразу несколько болезней, но безусловным лидером среди них была пневмония. Вентерс, как и большинство торчков, заразившихся СПИДом через иглу, избежал этих жутких раков кожи, которые преобладают среди голубых. Основным соперником пневмонии была острая молочница, поразившая его горло и пищевод. Молочница была не самым страшным из недугов, терзавших этого ублюдка, но именно она, не поспеши я, могла его доконать. Он угасал очень быстро — даже чересчур быстро для моего плана, и я боялся, что вонючий урод откинет ласты прежде, чем я приведу этот план в исполнение.