Возможность подвернулась в самое подходящее время — я думаю, что это была только наполовину моя заслуга, вторая половина была обусловлена чистым везением. Вентерс из последних сил боролся со смертью: от него всего-то и осталось, что кожа да кости. Врач сказал, что он может умереть в любой день.
Я добился от Фрэнсис, чтобы она позволила мне сидеть с ребёнком, поскольку я настаивал на том, чтобы она как можно больше времени проводила с друзьями. Вечером в субботу она собралась к подруге на карри, оставив меня дома наедине с мальчиком. Я не мог не воспользоваться подвернувшейся возможностью. В пятницу накануне великого события я решил навестить моих родителей. Я решил сообщить им о моём диагнозе, зная, что это скорее всего будет мой последний визит к ним.
Квартира моих родителей находится в Оксганге. Этот район всегда казался мне в детстве ужасно современным. Теперь он выглядел очень странно, как пришедшая в упадок реликвия давно минувшей эпохи. Дверь открыла моя прародительница. Какую-то секунду она смотрела на меня настороженно, затем поняла, что это я, а не мой младший брат, так что деньги из чулка сегодня вытаскивать не придётся. Облегчение было таким сильным, что она вся стала сама любезность.
— О, привет, бродяга! — пропела она, поспешно впуская меня внутрь.
Причина поспешности стала мне ясна, когда я увидел, что по телевизору показывают «Улицу Коронации». Майк Болдуин как раз находился в той точке сюжета, когда он ссорится со своей сожительницей Альмой Седжуик и заявляет ей, что на самом деле он влюблён в богатую вдову Джеки Инграм. Майк ничего не может с этим поделать, потому что стал рабом любви и им управляет внешняя сила, которой он не в состоянии сопротивляться. Я, как выражается Том, «испытывал к нему сочувствие», поскольку сам был рабом, но не любви, а ненависти — силы не менее могущественной. Я сел на диван.
— Привет, бродяга! — подхватил мой предок, так и не высунувшись из-за номера «Ивнинг ньюс». — Какие новости?
— Да ничего особенного.
Ничего особенно, папик. Ах да, совсем забыл тебе сказать, что у меня положительная реакция на СПИД. Впрочем, сейчас это очень модно, ты же знаешь. В наши дни без иммунодефицита просто стыдно на люди показаться.
— Два миллиона китаёз. Два миллиона узкоглазых мерзавцев. Вот что нас ждёт в тот день, когда Гонконг перейдёт к Китаю. — Он тяжело вздохнул и повторил задумчиво: — Два миллиона жёлтых таракашек.
Я ничего не сказал, я не клюнул на эту наживку. С того момента, как я поступил в университет, отказавшись от того, что мои предки считали «хорошей профессией», старик постоянно разыгрывал твердолобого реакционера, чтобы позлить своего сына — революционного студента. Сначала это выглядело как шутка, но по мере того как я мою роль перерастал, он врастал в свою всё глубже и глубже.
— Ты просто фашист. Все дело, как обычно, в недоразвитом пенисе. — шутливо откликнулся я.
Мамина душа на мгновение вырвалась из удушающих тисков «Улицы Коронации», и её хозяйка посмотрела на нас с понимающей улыбкой.
— Не неси чушь. Я свою мужественность доказал, — воинственно откликнулся он, намекая на тот факт, что я умудрился дожить до двадцати пяти лет, не заведя ни жены, ни детей.
На какое-то мгновение мне даже показалось, что он вот-вот вытащит свой член из ширинки, чтобы доказать мою неправоту. Вместо этого он просто вернулся к тому, с чего начал:
— Как бы тебе понравилось, если к тебе на кухню заявились два миллиона жёлтых таракашек?
При слове «таракашки» я живо представил себе два миллиона тараканов у себя на кухне, что было в общем-то нетрудно, потому что нечто похожее я довольно регулярно наблюдал.
— Ко мне они уже заявились, — высказал я свои мысли.
— Тогда ты понимаешь, что я имею в виду, — сказал он так, словно я согласился с его словами. — А вслед за ними ещё два миллиона уже в пути.
— Сомневаюсь, что все два миллиона пожалуют к нам на Каледониан-плейс. В Далри, в гетто, и так уже негде присесть.
— Смейся, смейся. Подумал бы лучше про рабочие места. И так уже два миллиона человек в Шотландии живут на пособие. А жильё? Они же все настроят себе картонных домиков кругом.
Боже мой, как он меня достал! По счастью, в разговор вмешалась мама — верный цербер на страже говорящей лампы:
— Ну-ка замолкните и не мешайте мне смотреть телик!
Извини, мамик. Я понимаю, что ужасно самонадеянно со стороны твоего ВИЧ-инфицированного потомка тянуть одеяло на себя, когда Майк Болдуин стоит перед важным выбором, который во многом определит его будущее. И что ещё учудит эта гротескная сморщенная старая климактерическая блядь? Смотрите продолжение в следующей серии.
Я решил не упоминать про мой ВИЧ. Взгляды моих родителей на эту проблему не отличаются особенной прогрессивностью. А может, и отличаются. Кто знает? В любом случае момент казался неподходящим, а Том учил нас всегда доверять собственной интуиции. А интуиция подсказывала мне, что мои родители поженились в восемнадцать лет и к моим годам уже произвели на свет четверых орущих потомков. Они и так меня уже считают педиком. Если я заикнусь про СПИД, это только усугубит их подозрения.
Вместо этого я выпил банку пива и спокойно побеседовал с моим стариком на футбольные темы. Он не был на стадионе с 1970 года. Цветной телевизор заменил ему ноги. Через двадцать лет появилось спутниковое телевидение, и ноги у него отнялись окончательно. Тем не менее он по-прежнему считал себя большим специалистом в области игры. Мнения всех остальных не имели никакого значения. В любом случае не стоило усилий оспаривать их. Как и в случае с политикой, он часто менял свою точку зрения на абсолютно противоположную и отстаивал её с тем же пылом, что и предыдущую. Нужно было только не сталкиваться с ним лбами и выждать, и тогда вскоре он переходил на твою позицию.
Я сидел некоторое время, сосредоточенно кивая. Затем под каким-то банальным предлогом я распрощался и вышел.
Вернувшись домой, я открыл свой ящик с инструментами, оставшийся с тех времен, когда я ещё плотничал. В субботу я отправился с ним к Фрэнсис в Уэстер-Хэйлс. Там мне предстояло сделать кое-какую работёнку, о которой она ничего не подозревала.
Фрэн находилась в предвкушении ужина с друзьями. Одеваясь, она беспрестанно болтала. Я пытался поддерживать с ней беседу, постоянно мыча что-то утвердительное, но голова моя была занята мыслями о том, что мне предстояло сделать. Я сидел, сгорбившись, на краю постели, время от времени вставая и выглядывая в окно, пока Фрэнсис наводила красоту.
После того, что показалось мне целой вечностью, я услышал, как в пустынный, захламленный двор въехала машина. Подскочив к окну, я радостно объявил:
— Такси приехало!
Фрэнсис покинула дом, оставив спящего ребёнка под моим присмотром.
Сама операция прошла без особых проблем. Но после я начал чувствовать себя просто ужасно. Чем я лучше Вентерса? Бедный Кевин. Мы иногда весело проводили вместе время. Я водил его на концерты во время фестиваля, в Киркальди на матчи Кубка Лиги и в Музей детства. Всё это, конечно, пустяки, но я сделал для маленького ублюдка гораздо больше, чем его собственный папаша. По крайней мере так мне сказала Фрэнсис.
Но как плохо я себя ни чувствовал тогда, это были всего лишь цветочки по сравнению с тем, что я почувствовал, когда проявил фотографии. Как только изображение проступило, я затрясся от страха и угрызений совести. Я положил снимки на сушилку и сварил себе кофе, чтобы запить им пару таблеток валиума. Затем я взял фотографии и отправился в хоспис к Вентерсу.
В физическом смысле от него уже почти ничего не оставалось. Я опасался худшего, заглянув в его тусклые глаза. У некоторых больных СПИДом развивается нечто вроде старческого слабоумия. Болезнь может делать все, что ей угодно, с его телом, но если она затронет его разум, мой план мести так и останется неисполненным.
К счастью, Вентерс вскоре зафиксировал мое присутствие. Видимо, безразличие, с которым он встретил меня вначале, было всего лишь побочным эффектом принимаемых лекарств. Глаза его остановились на мне и приняли знакомое мне и привычное подло-вороватое выражение. Я чувствовал, как презрение ко мне так и сочится из его самодовольной улыбки. Ему казалось, что такой, по его мнению, слюнтяй, как я, будет терпеть его до последнего. Я сел рядом с ним и взял его руку в свою. Меня так и подмывало отрывать его костлявые пальчики по одному и засовывать их ему в разные отверстия. Я ненавидел его теперь ещё и за то, что мне пришлось сотворить с Кевином.
— Ты — славный парень, Дэйви. Жаль, что мы не познакомились при других обстоятельствах, — хрипит он, повторяя эту истасканную фразу, которая сопровождает каждый мой приход.
Я ещё крепче сжимаю его руку. Он смотрит на меня непонимающим взглядом. Отлично. Этот ублюдок ещё в состоянии чувствовать физическую боль. Вряд ли это больнее, чем то, что он уже ощущает, но лишним тоже не будет. Я начинаю говорить медленно и внятно:
— Я рассказывал тебе, что заразился через иглу. Так вот, Ал, я солгал тебе. Я много в чем тебе солгал.
— О чём ты это, Дэйви?
— Послушай меня минутку, Ал. Я заразился от девушки, с которой встречался. Она не знала, что инфицирована. А её заразил один говнюк, с которым она как-то познакомилась в пабе. Она была немного пьяна и слегка наивна, прикинь? Говнюк, о котором идёт речь, сказал ей, что у него есть немного травы у себя в берлоге. И она с ним поехала. К нему домой. И там этот ублюдок изнасиловал её. Знаешь, что он с ней сделал, Ал?
— Дэйви… что ты городишь…
— Нет уж, ты у меня, блядь, все до конца выслушаешь! Он стал угрожать ей бритвой. Привязал её. Выебал её во все дыры, заставил её отсосать. Девчушка просто перепугалась до смерти, к тому же он сделал ей больно. Ничего похожего не припоминаешь, падла?
— Я не знаю… Я не понимаю, о чем ты это, Дзйви…
— Не ври мне, сука. Ты же помнишь Донну. Ты же помнишь паб «Зе Саутерн».
— Мне тогда было очень херово… Ты же сам помнишь, что ты про себя рассказывал…