После того как ты отрубаешься после укола, это они следят, чтобы ты оставался под анестетиками в бессознательном состоянии, и следят за системами поддержания твоей жизнедеятельности. Все параметры твоего организма находятся у них под контролем. Об этом тоже заботятся анестезиологи.
Хлороформ намного грубее и намного опаснее. Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая, какому риску я подверг маленького человечка. К счастью, Кевин проснулся, отделавшись только головной болью и обрывками кошмаров, в которых отразилось невольное путешествие на кухню.
Раны я изобразил при помощи кое-каких товаров из магазина розыгрышей и эмалевых красок «Хамброл». Используя косметику, принадлежавшую Фрэн, и обычный тальк, мне удалось превратить лицо Кевина в на редкость убедительную маску смерти. Но самой моей большой удачей было, разумеется, то, что мне удалось похитить три пластиковых мешка с кровью по пинте в каждом. Я украл их из холодильника в патологоанато-мической лаборатории при нашей больнице. Я чуть не сошел с ума — ведь этот козел Ховисон подозрительно посмотрел на меня, когда я прошел по коридору мимо него, но, впрочем, он всегда на меня так смотрит. Думаю, это потому, что я однажды обратился к нему «доктор» вместо обычного «мистер». Он странный тип. Впрочем, большинство хирургов — странные. Без этого на такой работе не выдюжишь. То же самое относится, пожалуй, и к работе типа той, что у Тома.
Усыпить Кевина было совсем нетрудно. Гораздо труднее оказалось поставить всю сцену, а затем устранить её следы в течение каких-то тридцати минут. Сложнее всего было отмыть мальчугана от краски перед тем, как уложить его обратно в постель. Пришлось использовать не только воду, но и растворитель. Остаток вечера я провел, драя кухню, чтобы не осталось следов крови. Овчинка, впрочем, стоила выделки. Фотографии казались подлинными. Достаточно подлинными для того, чтобы одурачить Вентерса.
После того как я помог отправиться Алу в мир лучший, всё пошло просто замечательно. Мы с Фрэнсис разошлись. Впрочем, мы с самого начала не очень подходили друг другу. Она, по большому счёту, видела во мне только сиделку и источник денег, для меня же отношения с ней и вообще потеряли всякий смысл после смерти Вентерса. С Кевом расстаться мне было гораздо тяжелее. С тех пор я начал сожалеть, что у меня нет ребёнка. Теперь уже и не будет никогда. Фрэн мне, кстати, сказала, что я спас её веру в мужчин, которая совсем пропала после Вентерса. По иронии судьбы оказалось, что, видимо, у меня на роду было написано подбирать за этим ублюдком все, что он нагадил.
Моё здоровье — постучу по дереву! — в полном порядке. Болезнь по-прежнему протекает без симптомов. Я очень боюсь простуды и время от времени впадаю в панику, но старательно соблюдаю режим. Иногда я позволяю себе банку пива, но не больше. Слежу за питанием и каждый день делаю легкую гимнастику. Регулярно сдаю кровь на анализ и слежу за уровнем Т-лимфоцитов. Он всё ещё выше критической отметки: честно говоря, он у меня почти такой же, как у здорового человека.
Мы снова живём вместе с Донной, которая, сама не подозревая, стала переносчиком вируса между Вентерсом и мной. Мы научились друг у друга многим вещам, которым нам никогда не удалось бы научиться при иных обстоятельствах. А может быть, и удалось. У нас не так уж много времени осталось, чтобы заниматься досужими домыслами. Впрочем, не могу не выразить своей благодарности в адрес старины Тома из группы поддержки. Он сказал, что я должен справиться с моим гневом, и он был абсолютно прав. Я, правда, выбрал для этого кратчайшую дорогу, отправив Вентерса к праотцам. Я иногда испытываю легкие угрызения совести, но мне удается подавлять в себе подобные порывы.
Я наконец сказал родителям о том, что у меня ВИЧ. Мама просто заплакала и обняла меня. Мой предок ничего не сказал, но на лице его не было ни кровинки, когда он сидел и смотрел «Новости спорта». Когда рыдающая жена попыталась добиться от него хоть какого-нибудь ответа, он промолвил только: «А что тут можно сказать?» — а затем повторил эту фразу ещё несколько раз. Он так и не осмелился посмотреть мне в глаза.
Вернувшись вечером к себе домой, я вдруг услышал, что в дверь позвонили. Решив, что это Донна, которая куда-то уходила, я открыл двери в подъезд и в квартиру. На пороге стоял мой предок со слезами в глазах. Он пришёл ко мне домой впервые. Сделав шаг мне навстречу, он заключил меня в крепкие объятия и повторял, рыдая:
— Мальчик мой…
Это было неизмеримо лучше, чем: «А что тут можно сказать?»
Я рыдал громко и самозабвенно. А потом то, что случилось между мной и Донной, случилось и между мной и моей семьёй. Мы обнаружили ту близость, которой нам никак не удавалось достигнуть раньше. Какая жалость, что я стал настоящим человеком так поздно. Впрочем, поверьте мне — лучше поздно, чем никогда.
За домом на зеленой траве, сверкающей в лучах солнца, играет кучка детей. Небо — пронзительно голубого цвета. Жизнь прекрасна. Мне она нравится, поэтому я собираюсь жить долго. Я стану тем, кого на медицинском жаргоне зовут терминальным долгожителем. В этом я уверен на все сто.
Свет негасимый
Они выплыли из двери подъезда в темноту неосвещённой улицы. Некоторые из них демонстративно много болтали, манерно и дергано, другие перемещались бесшумно, как привидения, словно испытывали тайную боль, зная при этом, что это ещё только начало.
Они направлялись в паб, который расположился в осыпающемся здании где-то между Истер-роуд и Лейт-уоком. На этой улице в отличие от соседних дома не чистили пескоструйным аппаратом, поэтому их стены выглядели как легкие курильщика, который выкуривает по две пачки в день. Ночь была так темна, что на фоне неба невозможно было даже рассмотреть контуры здания. Определить их удавалось только благодаря тому, что на верхних этажах горело несколько окон да яркий уличный фонарь был прикреплен к одному из его углов.
Фасад паба был выкрашен густой и блестящей тёмно-голубой краской. Все в нем выдавало то, что построили его где-то в семидесятых годах, когда пивоваренные компании, которым принадлежали пабы, полагали, что все пабы должны выглядеть абсолютно стандартно и иметь как можно меньше различий между собой. Как и другие здания в округе, паб этот за последние двадцать лет практически не подвергался ремонту. На часах шесть минут шестого, и желтые огни харчевни, горящие посреди мокрой, темной и безжизненной улицы, манят зайти внутрь. Прошло, рассуждает Кочерыжка, несколько дней с тех пор, как он в последний раз видел свет. Подобно вампирам, они перешли к ночному образу жизни, полностью утратив связь с миром обычных людей, которые живут в этих домах и сочетают сон с трудовой деятельностью. Как приятно быть не такими, как все!
Несмотря на то что паб открыт всего несколько минут, в нем полным-полно народу. Внутри — длинная стойка, покрытая пластиком и снабженная несколькими пивными насосами и кранами, побитые столы, облицованные тем же пластиком и шатко стоящие на грязном линолеуме. За баром возвышался несоразмерно грандиозный сервант из резного дерева. Болезненный желтый свет лампочек без абажуров отскакивал от покрытых никотиновыми пятнами стен.
В пабе изрядное количество закончивших смену рабочих с пивоварни и медицинского персонала из больницы, для каковой публики, собственно говоря, и существуют заведения, открытые в такое время. Но, кроме них, наблюдается и более отчаянный контингент — те, кто пришел в питейное заведение гонимый нуждой.
Группа, вошедшая в паб, тоже была гонима нуждой — нуждой в том, чтобы при помощи постоянного приёма алкоголя поддержать или, скорее, вернуть состояние опьянения и тем самым преодолеть особо лютое и гнусное похмелье. Кроме того, имелась у них нужда и высшего порядка — потребность находиться рядом, принадлежать друг другу, подчиняться во всем той силе, что сблизила их за несколько дней пьянки.
Их появление в пабе заметил старый пьяница неопределенного возраста, который прислонился к стойке бара. Лицо этого мужчины обезобразило неумеренное потребление дешёвых спиртных напитков и долгое знакомство с ледяными ветрами Северного моря. Казалось, что на лице этом полопались абсолютно все кровеносные сосуды, так что оно стало напоминать недожаренные квадратные сосиски, которые подавали в местных кафе. Холодные голубые глаза мужчины резко контрастировали с его лицом, хотя белки по цвету ничем не отличались от грязных стен паба. Когда шумная толпа молодежи ввалилась в паб, пьяница нахмурил лоб, словно пытаясь что-то припомнить. Вполне возможно, думал пьяница с горечью, он приходится отцом одному из этих молодых людей, а может быть, и не одному. В те времена, когда женщины определенного сорта ещё находили его привлекательным, он породил на свет несколько отпрысков. Это случилось ещё до того, как алкоголь испортил его внешность и превратил его некогда злой и острый язык в инструмент, способный воспроизводить только невнятное мычание. Он посмотрел на того молодого человека, который первым привлёк его внимание, и собрался что-то сказать ему, но затем передумал, поскольку сказать-то, в сущности, было нечего. А юноша вообще не заметил его, всецело поглощенный мыслью о предстоящей выпивке. Старый пьяница видел, что молодому нравится и выпивка, и общение с друзьями. В его же жизни теперь оставалась только выпивка: друзья все исчезли, а образовавшуюся после их исчезновения пустоту стремительно заполнил алкоголь.
Меньше всего на свете Кочерыжка хотел сейчас ещё одну кружку пива. Перед тем как они вышли на улицу, он изучил своё, отражение в зеркале, висевшем в ванной у Доуси дома. Бледное лицо усеивали пятна, а тяжелые, опухшие веки, казалось, готовы были вот-вот захлопнуться, навсегда отгородив их владельца от окружающей реальности. Довершали эту картину слипшиеся и вставшие торчком пучки волос, похожие на грязную солому. Возможно, бурчащие кишки успокоятся, подумалось ему, если выпить томатный сок, а обезвоживание организма можно преодолеть при помощи свежевыжатого апельсинового сока и лимонада, а уж потом снова налечь на алкогольные напитки.