Я вспомнил сквот, на котором я и Мэтти жили в Шеппердс Буш; тогда он был ещё совсем ничего. Обожал панк. Народу нравился. Оттрахал всех курочек на том сквоте, включая одну крошку из Манчестера, за которой я увивался целую вечность, урод. Всё пошло наперекосяк, как только этот мудила вернулся сюда. И с тех пор улучшений не наблюдалось. Бедняга Мэтти.
— Мать твою, — процедил Гэв. — Сюда валит этот ублюдок Джеймс Парфюм. Только этого нам и не хватало.
Я поднял глаза и увидел улыбающуюся рожу Джеймса Парфюма, который направлялся прямо к нам со своим неизменным «дипломатом» в руках.
— Как дела, Джеймс?
— Неплохо, ребята, неплохо. А ты где прятался, Марк?
— В Лондоне, — бросаю я.
Джеймс Парфюм был редкостной достачей, к тому же он неизменно пытался всем всучить свой парфюмерный товар.
— Как у тебя с личной жизнью, Марк?
— Никак, — радостно сообщаю я ему.
Джеймс Парфюм кривит лицо и надувает губки.
— А как поживает твоя прекрасная половина, Гэв?
— Отлично, — бормочет Гэв.
— Если память мне не изменяет, последний раз, когда она гостила здесь, от неё пахло «Ниной Риччи», верно?
— Я не куплю у тебя никаких духов, — с холодной решимостью заявляет Гэв.
Джеймс Парфюм склоняет голову набок и разводит руками:
— Тебе же хуже. Поверь мне — нет лучшего способа произвести впечатление на девушку, чем подарить ей духи. Цветы быстро вянут, а шоколадки стоят слишком дешёво, чтобы кто-то придавал им значение в наше практичное время. Впрочем, я не обижаюсь.
Тут Джеймс Парфюм с улыбкой открывает свой «дипломат», словно от одного вида этих бутылочек с мочой мы переменим своё мнение.
— Впрочем, грех жаловаться, у меня сегодня удачный день. Твой приятель Гроза Ринга, в частности. Я столкнулся с ним в пабе «Куст» пару часов назад. Он уже прилично накатил. Он мне сказал: «Продай мне какие-нибудь духи, и я порулю к Кэрол. Я вел себя с ней как последнее говно, и сейчас самое время немного побаловать её». Он купил у меня целый набор, вот оно как.
У Гэва челюсть так и отвалилась. Он сжимает кулаки и трясёт головой в благородном негодовании. А Джеймс Парфюм направляется в бар искать новые жертвы.
Я заглатываю содержимое моей кружки.
— Давай попытаемся отловить Грозу Ринга прежде, чем этот мудак пропьет все твои деньги. Сколько ты ему дал?
— Пару сотен, — говорит Гэв.
— Во тупица, — хихикаю я в ответ.
Не могу удержаться, нервы совсем никуда стали.
— Надо мне головку подлечить, — пытается под держать тон Гэв, но ему так и не удается выдавить из себя улыбку.
Видно, скорее всего потому, что улыбаться здесь особенно нечему.
Воспоминания о Мэтти
1
— Как дела, Нелли? Хуй знает, сколько времени я тебя не видел, пизда такая, — говорит Франко с улыбкой, обращаясь к Нелли, которая выглядит довольно нелепо в костюме, поскольку лоб её украшает татуировка в виде острова с одинокой пальмой, а шею обвивает вытатуированная змея.
— Жаль, что встретились по такому печальному, типа, поводу, — рассудительно добавляет Нелли.
Рентой, который проходит мимо, направляясь к группе, состоящей из Элисон, Кочерыжки и Стиви, позволяет себе слегка улыбнуться, услышав первую типичную для похорон фразу за день.
Подхватывая тему, Кочерыжка говорит:
— Бедный Мэтти. Вот ведь хуйня какая, типа, вышла, прикинь?
— Это мне намёк. Я ни за что не развяжу, — говорит Элисон, которая, обхватив себя обеими руками, всё равно дрожит от холода.
— Мы все вымрем один за другим, если не возьмемся за голову. Ясно как хуй, — признает Рентой. — Ты ещё не сдавал анализы, Кочерыжка?
— Эй… ну не надо, чувак. Сейчас не время об этом базарить. Похороны Мэтти и всё такое.
— А когда время, если не сейчас? — спрашивает Рентой.
— Ты должен, Дэнни. Обязательно должен, — умоляет его Элисон.
— Возможно, лучше не знать. Я в смысле, типа, что это за жизнь, когда знаешь, что у тебя СПИД? Как Мэтти в свои последние дни…
— А что Мэтти? Когда он и знать не знал, что у него СПИД, разве у него жизнь была? — говорит Элисон.
Кочерыжка и Рентон кивают головами в знак молчаливого согласия.
Внутри маленькой часовенки, примыкающей к крематорию, пастор толкает краткую надгробную речь. Мэтти у него сегодня далеко не первый покойник, так что он особо не распинается: несколько дежурных фраз, пара гимнов, одна-две молитвы — и щелчок выключателя отправляет труп в камеру сгорания. Ещё несколько покойников — и у попа смена закончится.
— Для тех из нас, кто собрался сегодня здесь, Мэттью Коннелл играл в жизни различную роль: кому-то он приходился сыном, кому-то — братом, кому-то — отцом, а кому-то — другом- Последние дни жизни Мэттью были наполнены страданиями и горем, но нам следует помнить истинного Мэттью — любящего молодого человека, полного огромной жажды жизни. Талантливый музыкант, Мэттью очень любил играть для своих друзей на гитаре…
Рентой боится встретиться глазами с Кочерыжкой, который сидит с ним рядом на скамье, потому что его разбирает нервный смех. Бездарнее гитариста, чем Мэтти, Рентой в жизни не встречал. Репертуар, который тот мог сыграть с достаточной сноровкой, сводился к «Блюзу придорожной забегаловки» из репертуара «The Doors» да паре песен «Clash» и «Status Quo». Он мучительно пытался выучить рифф из «Рокеры из Клэш-Сити», но так и не смог. Тем не менее Мэтти обожал свой «Фендер Стратокастер»: это было последнее, что он продал из своего имущества. Он за него держался даже тогда, когда усилитель давно уже был обменян на героин. Бедняга Мэтти, подумалось Рентону. Знали ли мы его толком? И вообще знает ли любой из нас толком хоть одного человека?
Стиви больше всего хотелось очутиться за четыреста миль отсюда в своей лондонской квартире вместе со Стеллой. Это была их первая разлука с тех пор, как они начали жить вместе. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Как он ни пытался, он не мог вспомнить, как выглядел Мэтти: вместо этого ему постоянно представлялась Стелла.
Кочерыжка стоял и думал, что, наверное, жизнь в Австралии — полное дерьмо. Жара, насекомые и все эти унылые городишки, которые показывают в «Соседях» и в «Дома и на чужбине». Складывалось ощущение, что там и пабов-то приличных нет, так что в целом вся страна напоминает Бабертон-Мзйнс, Бакетоун или Восточный Крзйгс в тропическом исполнении. В общем, говно эта Австралия, и тоска там страшная. Он гадал, как выглядят старые кварталы Сиднея и Мельбурна, есть ли там большие многоквартирные дома, как в Эдинбурге, Глазго или, скажем, Нью-Йорке, а если есть, то почему их никогда не показывают по телику. Затем он задумался, почему мысли об Австралии пришли ему в голову именно на похоронах Мэтти. Возможно, потому, что, когда бы они ни заходили к нему, он лежал вмазанный на своем матрасе и смотрел по телевизору какую-нибудь австралийскую «мыльную оперу».
Элисон вспоминала времена, когда они ещё занимались с Мэтти любовью. Это было целую вечность назад, когда она ещё не пристрастилась к ширеву. Наверное, лет восемнадцать ей тогда стукнуло. Она попыталась вспомнить член Мэтти, его форму и размеры, но не смогла его визуализировать. Тело Мэтти она, впрочем, вспомнила. Крепкое и худое, хотя не особенно мускулистое. Худощавое приятное лицо и-внимательный, пристальный взгляд, который выдавал неугомонный характер. Но особенно ей запомнилось то, что сказал ей Мэтти, когда они впервые очутились в постели. Он сказал ей: «Я сейчас тебя так выебу, как тебя никто в жизни не ёб». Он не обманул её. Её никогда не ебли так плохо ни до того, ни после. Мэтти кончил в считанные секунды, излился в неё и откатился в сторону, тяжело дыша.
Она даже и не попыталась скрыть своё неудовольствие. «Это полная хуйня, а не секс», — сказала она ему, вставая с кровати, напряжённая и злая, возбужденная, но настолько неудовлетворенная, что ей хотелось выть от отчаяния. Она поспешно оделась. Он ничего не ответил и даже не пошевелился, но она не сомневалась, что он разглядел слезы в её глазах, когда она вставала. Всё это ей вспомнилось, пока она глядела на гроб, и она пожалела, что не обошлась тогда с ним мягче.
Франко Бегби злился и не знал, что делать. Он привык воспринимать любую обиду, нанесенную другу, как личную. Он гордился тем, что никогда не бросал друзей в беде. Смерть одного из них заставила его осознать собственную беспомощность. Франко разрешил возникшее затруднение, обратив весь свой гнев на покойного. Он вспомнил, как однажды Мэтти струхнул и оставил его наедине с Гипо и Майки Форрестером на Лотиан-роуд, и ему пришлось управляться с ними обоими в одиночку. Не то чтобы это составило для него особую проблему, но дело было в принципе. Друзей бросать нельзя. Он заставил Мэтти дорого заплатить за ту историю и физически — надавав ему по роже, — и морально — подвергнув его унизительным издевательствам. Теперь он внезапно понял, что слишком мягко обошелся с этим пидором.
Мисс Коннелл вспоминала, каким Мэтти был в детстве. Все мальчики обычно ужасные грязнули, но Мэтти был в этом отношении хуже многих. Обувь на нём горела, одежда превращалась в лохмотья прямо на глазах. Поэтому она не особенно удивилась, когда, став подростком, он увлекся панком. Создавалось впечатление, что он просто превратил таким образом свой недостаток в достоинство. Мэтти всегда, по сути, был панком. В частности, ей вспомнился один случай. Ещё маленьким она как-то взяла его с собой к протезисту, у которого она вставляла себе новые зубы. На обратном пути домой, в автобусе, он привёл её в смущение, объявив во всеуслышание, что его матери вставили фальшивые зубы. Ребенком он был весьма мил. «А потом мы их теряем», — подумалось ей. Как только им исполняется семь лет, они уже тебе не принадлежат. Не успеешь с этим смириться, как в четырнадцать они становятся от тебя ещё дальше. Что-то с ними происходит. А уж когда дело доходит до героина, то тогда они уже и себе самим не принадлежат. В последнее время в Мэтти содержалось больше героина, чем самого Мэтти.
Она начала рыдать тихо и ритмично, поскольку валиум, удушив в своих объятиях ураган её необузданного страдания, превратил его в тихий, но пронзительный ветерок.
Энтони, младший брат Мэтти, мечтал о мести. Он хотел отомстить всем тем подонкам, которые извели его брата. Он их прекрасно знал: некоторым даже достало наглости явиться на похороны. Мерфи, Рентой и Уильямсон. Эти жалкие засранцы, которые держали себя так, будто срут не говном, а сливочным мороженым, будто посвящены в какие-то тайны, недоступные простым смертным, хотя на самом деле они всего-то навсего обыкновенные поганые торчки. Это они во всем виноваты — они и те, кто стоит за ними. Его брат, его слабовольный, глупый брат связался с этими гадами ебучими.
Энтони вспомнился тот случай, когда Дерек Сутер-ленд жестоко поколотил его на заброшенной товарной станции. Мэтти узнал об этом и отправился к Дереку, который был одного возраста с Энтони и на два года младше его самого. Энтони вспомнил, с каким нетерпением он предвкушал унижение, которое постигнет Дика Сутерленда от руки его брага, но на самом деле испытать унижение, хотя и косвенное, снова пришлось ему самому, и оно было почти таким же нестерпимым, как и первое. Дик Сутерленд задал Мэтти суровую трепку. Брат не сумел защитить его, как, впрочем, не сумел защитить никого за всю свою жизнь.
Малышка Лиза Коннелл была опечалена тем, что папочку положили в деревянный ящик, но зато теперь у него должны вырасти крылья, как у ангела, и он сможет улететь на них в небеса. Нана заплакала, когда Лиза высказала ей это предположение. Со стороны казалось, что папочка просто улёгся поспать в гробу. Нана объяснила ей, что папочка отправится на небо вместе с ящиком, а Лиза-то думала, что пана полетит сам, на крыльях, и поэтому волновалась, что если его вовремя не вытащат из ящика, то он не сможет взлететь. Впрочем, взрослые, наверное, знают, что делают. Небеса — это клево. Возможно, в один прекрасный день она сама отправится туда и повстречается с папой. Когда он приезжал в Уэстер-Хэйлс, чтобы увидеться с ней, он обычно был не совсем здоров, и поэтому ей не позволяли видеться с ним. А на небесах он снова будет играть с ней, как тогда, когда она была совсем маленькой. На небесах он будет всегда здоров. На небесах все будет совсем не так, как в Уэстер-Хэйлс.
Ширли крепко держала дочурку за руку и перебирала пальцами её локоны. Лиза казалась ей единственным доказательством того, что Мэтти прожил свою жизнь не напрасно. Всё же, глядя на девочку, мало бы кто решился сказать, что это недостаточное доказательство. Хотя Мэтти, разумеется, был отцом девочки только формально. Когда пастор назвал Мэтти отцом, Ширли даже слегка разозлилась. Ведь это она была отцом и матерью в одном лице. Мэтти только предоставил свою сперму да ещё пару раз приходил и играл с Лизой, прежде чем героин взял над ним полную власть. К этому сводился весь его вклад в сотворение Лизы.
В Мэтти всегда присутствовала какая-то душевная червоточина, неспособность брать на себя ответственность, а также совладать со своими эмоциями. Большинство торчков, которых она знала, были тайными романтиками. Мэтти — не исключение. Именно за это Ширли и любила Мэтти, за его открытость, нежность, влюбленность и тягу к жизни. Впрочем, это никогда не длилось долго. Даже ещё до того, как он подсел на иглу, он бывал в основном грубым и злым. Правда, он посвящал ей любовные стихотворения, очень красивые — возможно, с точки зрения литературы они ничего собой особенного не представляли, но она улавливала в них замечательные чувства, выраженные с чудесной чистотой. Однажды он прочитал особенно прекрасное стихотворение, посвященное ей, а затем сжёг его. Заливаясь слезами, она спросила его, зачем он это сделал, потому что в пламени ей почудился символ чего-то. В тот миг Ширли испытала самую большую боль в своей жизни.
Он оглядел убогую обстановку своей квартиры и сказал:
— Посмотри кругом сама. Разве мы имеем право на подобные мечты? Не надо себя обманывать и мучить.
Взор его был тёмен и непроницаем. Его цинизм и отчаяние были заразительны, они отнимали у Ширли всякую надежду на лучшую жизнь. В какой-то момент они грозили отнять у неё и ту жизнь, которая была, пока она не заявила решительно: «С меня хватит!»
2
— Джентльмены, прошу вас, ведите себя тише, — умолял встревоженный бармен оставшуюся от всей толпы пришедших на поминки небольшую кучку особенно крепко выпивших.
Долгие часы стоического пьянства и ностальгических воспоминаний не могли не завершиться хоровым пением. Они пели от всей души и чувствовали, как им легчает. Бармен мог говорить все, что ему вздумается.
Как не стыдно тебе, Шеймус Брайан,
Ты всех дублинских девок ославил,
Погулял с ними ты и оставил —
Ах как не стыдно тебе, Шеймус Брайан!
— ПРОШУ ВАС! Ведите себя спокойнее, — разорялся бармен.
В маленьком отеле, расположенном в зажиточной части Лейтских Дюн, к подобным гулянкам, особенно по будним дням, персонал был не приучен.
— Какого хуя этот мудак там пиздит? Я что, не имею права, блядь, проводить приятеля в последний, бля, путь? — И Бегби обращает свой хищный взгляд на бармена.
— Эй, Франко! — Осознав опасность, Рентой хватает Бегби за плечо и пытается настроить его на менее агрессивную волну. — Помнишь, как однажды ты, я и Мэтти поехали в Эйнтри смотреть матч национального чемпионата?
— Ага! Ещё бы не помнить! Я, бля, сказал тому мудозвону, который пиздит по ящику, чтобы он проваливал на хуй. Как его, бля, звали-то?
— Кейт Чегуин. Нет, Чеггерс.
— Точняк, Чеггерс!
— Это, типа, чувак из ящика, что ли? «Чеггерс Играет Поп»? Вы о нем? — спросил Гэв.
— Именно об этом пиздоболе мы и говорили, — сказал Рентой и тут же поймал подстрекающий взгляд Франко, явно желавшего, чтобы Рентой поведал всем эту историю до конца. — Мы поехали на матч национального чемпионата, верно? А там эта пизда Чеггерс брал интервью для «Сити Радио Ливерпуль», ну, расспрашивал о всякой хуйне болельщиков, прикинь? Ну вот, тут он направляется к нам, а у нас ни малейшего желания базарить с этим мудаком, но — вы же знаете Мэтти — ему взбрело в голову, что вот он — миг славы, и он начал нести что-то типа «Как клево, что мы сейчас здесь в Ливерпуле, Кейт!» и «Мы тут вовсю оттягиваемся» и всякое прочее говно в том же духе. Затем этот тупой мудак, этот сраный Чеггерс, или как там ещё этого пиздюка звать, тычет свой микрофон прямо в рот Франко. (Рентой показывает на Бегби.) А Бегби ему в ответ: «Да пошел ты на хуй, урод вонючий!» Чеггерс прямо красными пятнами пошел. Впрочем, у них там, на радио, такой прибор, который задерживает прямую трансляцию на три секунды, что бы успеть вырезать лишнее.
Пока все кругом смеялись, Бегби мотивировал свой поступок:
— Мы туда поехали, блядь, смотреть ебаный матч, а вовсе не пиздеть с каким-то мудозвоном с какого-то блядского радио.
При этом выражение лица у него было один в один как у делового человека, которого окончательно извели журналисты своими интервью.
Франко, впрочем, всегда легко находил поводы для того, чтобы беситься.
— А почему здесь нет этого уебка Кайфолома? Мэтти ведь был и его дружбаном, — заявил он ни с того ни с сего.
— Э-э-э… он во Франции, но… с этой тёлкой, типа. Возможно, не мог отлучиться, прикинь… то есть я, типа того… из Франции, типа, — пьяно заключил Кочерыжка.
— А какая мне, на хуй, разница? Рента и Стиви вот из самого Лондона приехали. Если Рента и Стиви мог ли приехать из блядского Лондона, то Кайфолом мог бы приехать и из своей блядской Франций.
Восприятие Кочерыжки было серьезно нарушено воздействием алкоголя. Он продолжал с тупым упрямством упираться:
— Да, но, э-э-э… Франция-то дальше… к тому же мы имеем в виду, типа, юг Франции. Прикинь?
Бегби бросил на Кочерыжку недоверчивый взгляд. Видимо, до того что-то не дошло. Сверкнув глазами, он повторил свою фразу медленнее, громче, причём странная гримаса искривила при этом его жестокий рот.
— Если Рента и Стиви могли приехать из блядского Лондона, то Кайфолом мог бы приехать и из своей блядской Франции!
— Да… да, конечно, ты прав. Надо ему было напрячься. Похороны Мэтти, типа, и все такое, прикинь?
Кочерыжке подумалось, что консерваторы в Шотландии могли бы победить, будь у них несколько таких, как Бегби. Дело ведь не в том, что ты говоришь, — дело в том, как ты это говоришь. Бегби умел говорить доходчиво.
Стиви чувствовал себя не в своей тарелке: он был непривычен к подобному времяпрепровождению. Франко обхватил одной рукой за шею его, а другой — Рентона.
— Как здорово снова встретиться с вами, мудилами. Я вас обоих охуенно люблю. Стиви, присматривай за этим мудаком там, в Лондоне.
Затем, обернувшись к Рентону, Бегби прибавил:
— Если ты пойдёшь той же хуёвой дорожкой, что и Мэтти, я лично будут разбираться с тобой. Запомни, Франко за базар, бля, отвечает.
— Если я пойду той же хуевой дорожкой, что и. Мэтти, разбираться будет уже не с кем.
— Я найду с кем ты уж, бля, не волнуйся. Я выкопаю твое сраное тело из могилы и протащу его за хуй по всему Лейт-уок. Усёк?
— Меня радует, что ты обо мне заботишься, Фрэнк.
— Ещё бы, бля, я бы о тебе не заботился! Друзей в беде не бросают. Верно я, бля, говорю, Нелли?
— А? — пьяным голосом отозвалась, медленно поворачиваясь, Нелли.
— Я тут просто, на хуй, говорю вот этому вот мудозвону, что друзей, бля, в беде не бросают.
— Охуенно верно сказано.
Кочерыжка и Элисон болтшш друг с другом. Рентой ускользнул от Франко, чтобы присоединиться к ним. Тогда Франко переключился на Стиви: схватив его за плечи, он стал демонстрировать его Нелли, сообщая ей при этом, что лучше мудозвона в жизни не встречал.
Кочерыжка обернулся к Рентону:
— Я тут объяснял Эли, какое кругом, типа, говно творится, чувак. Для парня моих лет я уже посетил, типа, слишком много похорон. Как ты думаешь, кто следующий?
Рентой пожал плечами:
— По крайней мере мы всегда к этому готовы. Если бы за пережитые обломы давали ученую степень, то я уже давно был бы доктором.
Когда бар закрылся, они вышли в холодный ночной воздух и направились на квартиру Бегби, неся с собой прихваченную выпивку. Они уже провели не менее двенадцати часов, бухая и разглагольствуя на тему, почему жизнь Мэтти сложилась именно таким образом. На самом деле те из них, кто был более склонен к размышлениям, давно уже поняли, что, даже если они сложат до кучи все свои догадки, они так и не разгадают эту мрачную тайну.
Случившееся не стало для них ничуть ясней.