Другой раз Фофану уже и не пошевелиться, не вздохнуть свободно — в такой тесный круг его возьмут, он тогда начинает шуметь, чтобы отодвинулись от него хотя бы на аршин. Кто-нибудь его обязательно горячо так поддержит: «Правда что, мужики, живой же он тоже, Фофан, человек!» Но это ненадолго: чуть время пройдет — его уже снова за столом вовсе не видать, Фофана, кругом одни спины да шапки.
А вот поглядел Степан сейчас на стены конторские, на окна, на стол поглядел и удивился: будто в первый раз видит все это, все здесь ему незнакомое. Потому так показалось, что в конторе сидит один только человек, и человек этот — совершенно чужой, нездешний.
— Садитесь…
Степан по сторонам глянул. Почему «садитесь»? Может, он не один в контору вошел? Нет, он был один.
— Садитесь!
Ну, если с одним с ним так разговаривают, то и ему вежливо надлежало ответить:
— Ничего, мы постоим…
— Садитесь!!
— Спасибо. Сядем.
— Чаузов? Степан? Яковлевич?
— Само собой!
— Год рождения?
— Девятьсотый.
— Родились в Крутых Луках?
— Здесь и родился.
— Русский?
— Русские.
— Грамотный?
— Три зимы в школу бегал.
— Женат?
— Женатые. Обязательно.
— Дети есть?
— Куда же им подеваться — детям? Слава богу, живые обои.
…Минута какая прошла — уже не только о Степане самом — о Клашке, о ребятишках все как есть записано.
А ему все мало — следователю, Ю-ристу. Он еще спрашивает, еще записывает.
— Кем являетесь? Бедняком? Середняком? Кулаком?
Поди-ка, все понимает, а спрашивает, ровно ребенок: «Кулаком?» Да кулаком если бы был, так сейчас перед тобой не явился бы в Крутых Луках — за болотом давно бы уже мыкался.
— Записано было середняк.
— Простой середняк или — крепкий середняк?
— Простой середняк. Обыкновенный, сказать.
— Совсем обыкновенный?
— Вовсе даже…
— Так… Нынче колхозник?
— Вступили…
— Давно вступили?
— С того четверга второй месяц пошел.
— До вступления твердыми заданиями облагались?
— Не миновало.
— Выполнили?
— Выполнили. На тот же день — второе принесли.
О втором, однако, напрасно сказал. Не спрашивали ведь.
— Значит, облагались дважды?
— Можно и так сосчитать.
— И снова выполнили?
— Обратно — до зернышка.
— И в тот же день вступили в колхоз?
— В который?
— В тот день, когда выполнили второе твердое задание?
— Точно чтобы сказать — не упомнил…
А догадливый, видать, следователь-то этот. Такая работа. Не с первым беседует. Сколь перед ним вот таких же мужиков сидело? Он поди-ка и сам всех не упомнит!
— Родственники раскулаченные есть?
— Братан. Старший.
— Вы с ним вместе когда-нибудь хозяйство вели?
— Не было. Он как с Красной Армии вернулся, женился и к бабе на Овчинниковский выселок ушел.
— Значит, богатую себе в жены взял?
— Овчинникову и взял. Александру.
— Давно это было?
— Сказать — двадцать пятый год шел. Так и есть — девятьсот двадцать пятый.
— А вы, значит, женились раньше? И тоже из богатых взяли жену?
— Беднее в Крутых Луках не было.
— Как же вы на такое решились?… А?
— Закурить можно ли будет?
— Нельзя.
— Извиняйте! Привычные мы очень к табаку за разговором.
— Теперь расскажите, как вы разрушили дом Александра Ударцева. Как и почему? Вспомните все подробно.
— Дом-то — он стоял к яру близко. Шагов каких тридцать, может, пятьдесят. Нет, пятьдесят навряд ли и было. Ну, мы прибегли с пожару-то, который Лександра запалил, и сбросили дом его под яр.
— Дальше.
— Дальше-то он сам пошел. Под кручу.
Тут следователь поднял глаза. Лицо узкое, как у Ольги Ударцевой, а глаза на нем вострые. Вот когда они встретились! Будто даже сверкнуло что-то… Ломиком замахивался старик Ударцев — так же вроде сверкало.
Следователь молчал.
И Степан молчал…
Глядели друг на друга… Как на него глядели, так и он глядел. Это уже всегда так бывало: с чем на тебя идут, ты тем же отвечаешь… Бывало, на Лисьих Ямках с голых кулаков начиналось. Первым он с батожка не начинал сроду, но если кто начал — отвечал тем же способом, и не мешкая…
— Я предупреждал вас: говорите подробно!
— Я разве отказываюсь?
И еще помолчали.
— Хорошо… Кому пришла в голову мысль сбросить дом Ударцева под откос?
— Пожалуй что, ему же и пришла…
— Кому это — ему?
— Ударцеву. Лександре.
— Он что же — вам об этом говорил? Сам?
— Почто же мне? Всем говорил.
— Когда?
— Да тот же день и говорил. И раньше — не раз. Когда просил его избу на Митрохино бывшее место перенесть. Чтобы изба сама собой под яр бы не свалилась.
— Но ведь это же как раз в обратном смысле говорилось?!
— Оно бы и получилось в обратном, как бы он после того зерно не спалил. А спалил, так избу-то с места тронули, но только уже в другую сторону.
— Так вы и понимаете все это дело?
— Не сказать, чтобы я. Все так и понимают.
— Хорошо… Когда после пожара все шли к дому Ударцева, кто шел впереди всех? Кто-нибудь шел впереди вас?
— Двое кто-то шли. Один — подлиньше, другой — покороче.
— А вот другие показывают, что впереди шли вы. Как по-вашему, это что-нибудь значит?
— Конечно, значит. Значит, я со всеми вместе и шел. Только чуток впереди. Все меня видели, а ужо тех, кто впереди бежал, тех, выходит, не видать было другим-то.
— Кто же были те двое?
— То ли Егорка Гилев с кем-то, то ли еще кто-то. Нет, сказать, и не знаю кто. Темно было. Они намного впереди были, те двое.
— И вы не посмотрели внимательно, кто же это был?
— Не посмотрел. Не знал, что меня об них спрашивать будут.
— Хорошо… Вы вошли в дом Ударцева. И там старик Ударцев замахнулся на вас ломом. Он имел намерение вас убить?
— Убить? Сроду бы не убил. Зачем я ему? Понужнул с избы — это правильно, было…
— Именно вас Ударцев покушался убить ломом…
— Почто же он меня облюбовал?
— Ну, прежде всего потому, что все выскочили вон, а вы остались в доме…
— А кто же это доказывает, будто он меня убить наладился?
— Все, кто был с вами.
— Так выскочили же все?!
Опять помолчали.
— По-вашему, что же, старик шутил?
— Нет, не шутил. Грозился он. Застращать хотел, чтобы с избы всех прогнать. Кто, может, и взаправду испугался, ему того и надо было. А я взаправду не принял. Как бы принял — тоже выскочил бы. Кому охота под смерть подставляться? Вы подставитесь?
Следователь постучал пальцами по столу, постучал карандашом и снова сказал свое «хорошо». Во всех его «хорошо» — точно можно было сказать — ничего хорошего не было, но тут ему вдруг будто что-то интересно стало, следователю, будто он и в самом деле не знал толком, подставится он под смерть добровольно или не подставится.
— Хорошо… Все выскочили из дома и стали толкать этот дом к берегу. Вы кричали при этом? Командовали? И люди вас слушались?
— Не было. Хотя крику-то, сказать, там было ото всех много.
— Все кричали, а вы что же — молчали?
— Ну какое там — не молчал вовсе. Сказать, так матерился я.
— Были очень возбуждены? Рассержены? Ругали старика Ударцева?
— Про старика-то я в ту же секунду и забыл. На кошку матерился.
— На какую кошку?
— А кто ее знает, какая она была? Темно же было. Людей-то толком не видать, а кошка — она же почти что махонькая…
— Почему же вы на нее так? На кошку?
— Она царапаться со мной взялась.
— Откуда же она появилась? Вдруг?
— Верно что — вдруг. Должно, с вышки свалилась.
— И — прямо на вас?
— Прямо на меня и угадала.
— Так вы, может быть, и не толкали дом?
— Раз-то успел. А тут она на меня. Ну, я и обои руки кверху — срывать ее с себя.
— Поцарапала? Сильно?
— Овчину поцарапала, а до шкуры не достала.
— На спину она вам спрыгнула? С вышки?
Степан провел рукой по плечам своего дубленого полушубка, расстегнул на нем еще одну пуговицу…
— На голову она мне пала.
— Покажите шапку!
Степан поднял — шапка лежала под ним на стуле. Протянул шапку следователю:
— Правое ухо где — там и глядите. Там она и царапалась.
Шапка мехом была наружу, а матерьялом подшивалась когда-то снутри. Годов ей было, припомнить, десять, около того. За эти годы и Полкашка ее трепал, и кошка в ней ночевала, когда одна, а когда и с котятами, с выводком.
Следователь повел на шапку глазом, но в руки брать ее не стал. Спросил снова:
— Значит, старика с ломом вы не испугались, а с кошкой всерьез воевали?
— У старика пущай и вовсе старое, а понятие. Он бы что сотворил, поцарапал бы кого — вы бы сейчас статью под его подбили. А с кошки какой спрос? Опять — она вдруг. Ты об ей и подумать не успел, а у тебя уха нет. На живом-то они, кошки, очень злые делаются. Другой раз ребятишки балуются и закинут кошку на корову, а того хуже — на коня, на лошадь, сказать… Так ведь беды же не оберешься!
— Хорошо… Ну, а кто-нибудь видел, как вы кошку эту с себя сдирали?
— Не скажу. Может, кто и видел. Опять же тёмно было. Ну, а слышать-то, верно, все слышали — она дивно как взревела.
— Значит, вы и дом толкнули один только раз? А потом занимались кошкой?
— Правильно-то сказать, так она на мне занималась. Ну, а после, как она ускакала, я побежал еще раз дом пихнуть. Он уже под яром весился, дом-то.
— И толкнули второй раз?
— Не удалось. Успел кого-то в спину, а тот уже руками и до стены доставал.
— Кого же вы толкали? В спину?
— Со спины-то я не узнал — кого. Темно было. Суматошно.
— Припомните. Постарайтесь.
— Постараться-то — так Николая Ермакова, однако. Однако, его. По голосу поминаю — он заругался еще: дескать, я его тоже следом за избой под яр пущу. А может, и не его вовсе.
Вдруг следователь снова поднял от бумаги глаза и тут же провел по глазам рукой. Он это так сделал, будто глядеть ему больно стало, но еще что-то он все-таки увидеть обязательно хотел.