гло бы быть много! Где Ригас такую выудил? Ни на одну из украшающих стены его комнаты красавиц не похожа. Можно бы сказать, некрасивая, если бы не внутренний свет, свидетельствующий о спокойной радости. Теперь, когда толпа слизнула молодых людей, как пенку — хорошо бы сунуть голову под дождевые струи, совсем от жары мозги расплавились! — Наримантас уже не сомневался, что эта девушка, чья милая головка, излучая радость, трется о глупую башку Ригаса, внушает ему тревогу. Это же Казюкенайте, дочь его больного и сестра горбуна!.. Если это она — а именно белым наливом пахнет единственное его воспоминание о ней! — очень скверно. Почему? Нет ведь причины предполагать хорошее или дурное. Люди в городе сталкиваются и разбегаются, как круги на воде… Случайность? После того, как связался он с Казюкенасом, из мелочей и случайностей постепенно выковалась цепь, причем одни из ее звеньев обвились вокруг них с Казюкенасом, а за другие ухватилась вездесущая рука, не слишком веселые фокусы с ними проделывающая. Еще и детей понадобилось привязывать к этой цепи. Зачем? Кто с неумолимым упорством смешивает белое и черное, огонь и воду? Уж не планирует ли некий тайный генеральный штаб операцию под кодовым названием «Казюкенас-73», то и дело путая ряды наступающих и обороняющихся?.. А может, эта девчушка — новое хобби Ригаса? Неясно, что больше огорчило бы: невинное хобби или… Думать не хочется об этом «или»! Ригас, любящий эпатировать окружающих, пока что не был склонен к поспешным романчикам. По крайней мере распущенностью до сих пор не славился… Достаточно ли знаешь ты Ригаса? А себя?
Полчаса назад ты сам, тая от близости женщины, получал удовольствие, забравшись в шкуру другого человека. Еще кожа зудит, как будто напялил на голое тело чужую одежду. Лучше уж думать о Ригасе! Не валяется с первой встречной, это правда, но едва ли такая сдержанность означает равнодушие. Горючий газ копится, копится, пока не взорвется от слабой искры… А сомнительные сюжетики Ригаса — что они? Холостые выстрелы или раскаты грома за горизонтом? Поэтому, не оперируй даже я Казюкенаса, девушку все равно следовало бы спасать от парня, и как можно скорее! С болью в душе понимал Наримантас, что сын его давно уже плюет на такие простые, но не имеющие цены вещи, как, к примеру, чистая, бескорыстная девичья улыбка. А все-таки прижимались они друг к дружке в бензиновом чаду, словно телята на летнем лугу! Нет, нет, знакомство их случайное, никакой опасности не сулящее, так лучше и девушке, и Казюкенасу, и всем! Высветились, как на экране, два лица и исчезли. И все-таки не хочется Наримантасу верить в их исчезновение, разве у него совсем не осталось отцовского чувства? А вдруг Ригас, этот наглый, возмужавший уже парень, может превратиться рядом с девушкой в доверчивое дитя? Ерунда! Бред! Хоть бы вспомнила она о больном отце, прибежала в больницу без Зигмаса! Выложил бы ей всю правду… Какую правду? Неужели твои сомнения и недовольство — правда? Правду говорит Нямуните: не удержишь в руке скальпель, если будешь пить… Касте… Бедная Констанция…
— Неправда, доктор! — Казюкенас подогнул худые ноги. Не скрытые модными брюками, они свидетельствовали, что человеку уже пошел шестой десяток, невзрачная больничная одежда лишь подчеркивала начавшееся и без болезни медленное оскудение тела. Пытаясь отыскать опору не здесь, в тесном палатном мирке, бледная рука погнала регулятор транзистора. — Неправда, доктор, не был ты!
Он подозревал, что ему расставили ловушку, и, сидя на мятой постели, пытался обостренным чутьем обнаружить ее, возвращаясь к враждебной, как ему казалось, жизни. Выдался вперед и подозрительно дрогнул упрямый подбородок, интеллигентности и вдумчивости словно не бывало — на лице тупое крестьянское недоверие ко всему, что выскользнуло из рук, что не подчиняется ему и издевается над ним, скованным болезнью. Еще несколько секунд тишины, пока почмокивает груша прибора для измерения давления, которую Наримантас механически жмет, и недоверие к женщине превратится у больного в недоверие к успеху операции, к хитрым манипуляциям врачей, маскирующим настоящее лечение витаминами и глюкозой. Пичкают его этой дрянью до тошноты!
— Как это не был? Отправился по адресу. Соседи говорят: уехала в Друскининкай. Развлечься, от мигрени отдохнуть.
Никогда, даже улаживая твои дела, даже внушая сотням больных бодрую неправду об их состоянии, не приходилось Наримантасу лгать столько, сколько лгал он сейчас, выхаживая Казюкенаса.
— Все это ее выдумки — мигрень! Чтоб меня помучить! Отомстить! Ведь терпеть не может курортов. Как же это получается?
— Не знаю. Соседи говорят — перед гастролями в Польше.
Боязнь вызвать подозрение и чувство вины за то, что мысленно побывал в шкуре Казюкенаса — не в поблекшей, а в здоровой и сверкающей! — мешали Наримантасу обуздать все яростнее входившего в раж собеседника.
— Мстит! — Казюкенас крутанул ослабевшей рукой переключатель взвыло и тут же поперхнулось несколько радиостанций. Пометавшись по далекому эфиру, его мысль вернулась назад, воспрянув от новой надежды: — Если мстит, значит, любит? Как тебе кажется, Винцас, любит?
— Вам лучше знать. Наверное… — Одна ложь тянет за собой другую, отступать некуда.
— Не поймешь ее. Всегда говорил и буду говорить! Никогда не принадлежала она мне безоглядно, как другие женщины, целиком отдающиеся мужчине. Они все стерпят, все могут вынести. Она — нет!
Наримантас молчал — взрыв был чреват новыми затруднениями.
— Конечно, и я виноват. Понимаю, виноват! Не баловал Айсте нежностями… Бежал к ней от другой, до отвращения преданной, бежал от всего, что ее напоминало. Ну от той, от Казюкенене… Тряпкой под ноги стелилась — иначе не скажешь. Обволакивала рабской покорностью, опутывала своей верностью, как паутиной, не простой — железной… Моя работа, обязанности, борьба за диплом — не пришлось ведь нормально кончить! — все словно через силу стал делать. Встряхнешься, вырвешься, а она снова — терпеливо, ласково, поджав губы… Воздуха не оставалось вокруг… Размягчались воля, разум, а ведь я должен был работать, не щадя себя, за двоих, за троих — не так, как нынешние баловни счастья, которые, запросто помахивая дипломами, усаживаются на тепленькие местечки! В субботу и воскресенье мать родную хоронить не станут — священные дни отдыха, нельзя же им, беднягам, перерабатывать! Мы друг из друга без понуждения жилы тянули, помнишь, Винцас? Заседаешь, бывало, до полуночи, выползаешь полуживой от споров, дыма — а она тут как тут со своим постным лицом! Не хотелось рассказывать, но принялась она за меня молиться… Чтобы из-за угла не застрелили, чтобы не спился, чтобы такого, как я, агнца божьего, не обидел кто… Родители-то в костеле дневали и ночевали, чего другого и от доченьки можно было ждать? Снова обвешалась крестиками, четками, вокруг дома начали слоняться привидения — бывшие монашки; черные платочки на глаза надвинуты, смотрят, как гвоздями безбожника к кресту прибивают…
Значит, во всем Настазия виновата? Лучше бы ругал Айсте за черствое сердце. Ведь муж, муж он ей — пусть и не расписаны! — беспомощный, к больничной койке прикованный, а она раздумывает, навестить ли.
Сила на ее стороне, хотя он и бодрится. А Настазию ты лучше бы не трогал, еще неизвестно как там на самом-то деле было, кто виноват и как бы все повернулось, если бы не вломился ты нахрапом в ее жизнь, уважаемый товарищ Казюкенас…
— Просьбу выполнил. Наберемся терпения, и все уладится. Не забудем, главное — здоровье. — Наримантас встает, его бесит, что под влиянием Казюкенасовых страстей он сам начинает сомневаться, здоровье ли главное.
— Ох, доктор, учуяла что-то Айсте! Может, знает больше, чем вы мне говорите?
— Успокойтесь, все будет отлично.
— Не дитя малое. Не надо мне зубы заговаривать!
— Послушайте, товарищ Казюкенас. Мы согласились вас лечить, но не взяли на себя обязательства улаживать вашу… личную жизнь!
— Не сердитесь, доктор. — С лица Казюкенаса сходит выражение угрюмого недоверия. — Я же к вам как к другу, к приятелю обращался… В память, так сказать, прошлого…
— Все хотел спросить… Есть у вас близкие друзья?
— Были, как не быть! Одних отвадил, других потерял, заболев. Едва взберешься повыше, налетают, как мухи на мед. Пока нужен, пока здоров, тут как тут, а за рюмочку вместе не садишься, на охоту не едешь, глядь — и осыпаются, как осенние листья.
— Успокойтесь, успокойтесь! Все хорошо, все нормально, а с женщинами необходимо терпение. — И Наримантас вдруг выбалтывает то, о чем никому не говорил: — И моя вон упорхнула куда-то… Уехала в киноэкспедицию… Один остался и так и этак думаю.
13
Она, Влада! Не схватил за плечо, не крикнул в лицо, мол, между нами все кончено, пусть ни на что не рассчитывает, каждый отвечает сам за себя, небось совершеннолетняя, и если взбрело в башку баюкать малыша — ради бога, а мне плевать! Не крикнул, потому что увидел не в лицо — со спины. И еще по одной причине. Время, беспрестанно выкидывающее гнусные шутки, удирающее от заинтересованного в нем человека, словно тот гонится за ним с ножом, это самое время, устыдившись, неподвижно застыло, даже завиляло хвостом. Выцветшая или плохо подкрашенная копна волос, серая мини-юбчонка, несколько коротковатая для ее пышных бедер… Лишь загорелая полоска шеи, не прикрытая блузкой, свидетельствовала, что какое-то время все-таки ушло. Впрочем, недалеко. Пробежало немножко, уселось впереди и вот похлопывает хвостом по пыли, милостиво поджидая нас обоих. Середина лета, через месяц-другой нудно завоет осенний ветер — я заставил себя вспомнить об этом, чтобы шорох весенних сосен снова не задурил голову и изо рта вместо безжалостных слов не выскакивали слюнявые пузыри. Как будто других встреч у нас не было — только та первая, затмившая сознание, волчья яма, в которую провалились мы вдвоем; кажется, ни чуточки после того не приблизился я к Владе, хотя она бездумно не берегла себя! А может, время на самом деле выкинуло коварную шутку — остановилось? Не шумят густой листвой деревья, не тянется вверх травинка, на которую наступили было, не строчит бешеным пулеметом гоночный мотоцикл, промчавшийся мимо? Нет, нет, и люди, и машины успели переместиться из точки А в точку Б, а нахальный красный мотоцикл половину алфавита проскочил. Лишь мы, я и Влада, вмерзли в лед времени, будто никогда не текло оно водой сквозь пальцы.