— «В область поджелудочной железы», — не удержавшись, передразнил Наримантас. — Поджелудочная-то насквозь прошита, а он — в область поджелудочной!
Бормотание Рекуса ему не мешало, напротив, заполняло пустоту — молчал Чебрюнас, любитель поболтать, выдать анекдотец; у операционного стола он чувствовал себя свободным от обязанностей главврача. В операционной приходил в себя, вновь становясь врачом, простодушным институтским приятелем.
— Что случилось, Ионас?
— Ничего особенного. — Чебрюнас подождал, словно смущаясь, и очертил язву скользким окровавленным пальцем, отграничивая и участок поджелудочной железы.
— Прошу прощения, — осмелел Рекус, проследив за пальцем Чебрюнаса, — мне кажется, здесь язва с дегенерацией в опухоль. Да, да!
Наримантас и глазом не моргнул в ответ на атаку ординатора.
— Случай трудный, ну и что?
Рекуса он не боялся, Рекус его по-своему взбадривал, а вот чего не хватало, так это поддержки стоящего напротив Чебрюнаса, не хватало добродушной его болтовни, которая действовала бы успокаивающе, как журчание воды в раковине, как беззвучное скольжение сестер и санитарок, как звон падающих в кювету инструментов. С чего же это ты язык проглотил, друг Йонас? Чем недоволен? Что предстоит трудная и тонкая работенка? Ну и черт с тобой! Наримантас повернулся, протянул руки, чтобы сменили перчатки; эти руки принадлежали сейчас как бы не ему, а какому-то лучшему, чем он, хирургу, главное, они твердо знали, что и как надо делать. Он пошевелил пальцами, торопя сестру, она почему-то медлила. Наконец-то! Дело не в том, что сулит язва, важно, что она перерастает или уже переросла в опухоль — наверняка переросла! — ах ты, гадость!
Рекус заговорил было тоном оракула о лимфоузлах, которые-де не увеличены, Наримантас недовольно буркнул, велел взять материал для анализа и для плановой биопсии — уже из более глубокого слоя. Санитарка двигалась не спеша, словно на прогулке, поспею, мол, «нечего горячку пороть»; Чебрюнас почему-то опал, как тесто, движения у него вялые, а желудок к поджелудочной железе припаялся — необходима ювелирная точность.
— Это тебе, Йонас, не бумажки подписывать! — пошутил грубовато, как привыкли хирурги друг над другом, чтобы подбодрить товарища.
Пока его руки — не его, а может быть, лучшего, чем он, хирурга — делали то, что было самым необходимым, а именно — отделяли желудок от поджелудочной и отсекали поврежденную его часть, — патологоанатом сообщил результаты первой биопсии.
— Что ты еще намерен делать? — послышался голос, которого долгое время не было слышно, голос, вылущившийся из молчания, невнятного бормотания и других бессмысленных звуков, голос Чебрюнаса.
— Будем продолжать, что начали. — Наримантас даже не взглянул на ассистента, все внимание отдано операции.
— По-моему, сделано все. Зашиваем — и к телевизору. Конные соревнования. Не интересуешься лошадьми, Винцас?
— А поджелудочная?
— Поджелудочная?
— Ослеп, что ли? Сестра, протрите доктору очки! Насухо!
— Не надо, я вижу. — Чебрюнас отмахивался от сестры, как от надоедливой мухи.
— Протрите, протрите! Он не видит опухоли, которую заметил даже наш молодой друг.
— Калиозная язва с признаками дегенерации! Принимая во внимание сращение желудка с поджелудочной железой… — Рекус замер с разинутым ртом, только теперь почуяв намечающееся несогласие хирургов.
— Биопсия не показала! Понимаешь ли ты, чем рискуешь? — В голосе Чебрюнаса, все еще дружеском и душевном, послышались нотки раздражения.
— Малое утешение. Смотри! — И Наримантас мизинцем очертил участок поджелудочной железы, который в начале операции отметил и сам Чебрюнас. Упоминание о риске Наримантас пропустил мимо ушей.
— Собираешься тронуть поджелудочную? — Раздражение Чебрюнаса нарастало, хотя оба они были привычны к небольшим спорам. — Гарантируешь, что не получим некроза?
— Что я, господь бог?
— А коль скоро не бог, учти, в лучшем случае получим фистулу, в худшем… Не новичок небось, не мне тебя учить!
— Я оперирую или?.. Кто разрешил расходиться? К столу! — Наримантас сердился напрасно — все стояли, как и прежде, только лица до неузнаваемости вытянулись. — Поехали дальше!
— Не горячись! Давай обсудим спокойно. — Рука Чебрюнаса прикрыла операционное поле… Теперь, по прошествии времени, этот эпизод казался чрезвычайно важным, тогда же Наримантас просто оттолкнул его руку. — Об ответственности подумал, Винцас? — Раздражение в голосе Чебрюнаса превратилось в предостережение, лишь чуть-чуть смягченное дружелюбием.
— О какой еще ответственности?! — Наримантас все еще чувствовал, что его руки лучше его самого знают, что делать, чтобы отвратительный узел перестал существовать. Все остальное было где-то далеко, как гудящий меж холмами город, как его личная, изборожденная заботами жизнь.
— Нет, ты одурел, с тобой невозможно договориться! — Чебрюнас развел руками, мотнул головой, оторвалась и далеко улетела капля пота.
— По-моему, коллега Наримантас прав, а коллега Чебрюнас… — начал было Рекус.
— Вашего мнения здесь не спрашивают! Слышите? Не спрашивают!
Наримантас прикрикнул не порядка ради, а со злобой, чего не любил делать, и Чебрюнас решил, что уломал его.
— Биопсия отрицательная, случай чертовски сложный: поджелудочная и так далее… Советую подумать о больном.
— Но… — Руки, готовые к манипуляциям, дрогнули, как от удара. — Во имя чего же мы бьемся, если не?..
— Все еще не соображаешь, кого оперируешь? Поджелудочная, здорова она или нездорова — неясно, а он — товарищ Казюкенас, величина! Думай, ты хозяин. — Чебрюнас деланно зевнул, подчеркивая свою, как у чернорабочего, подсобную роль, марлевая маска чуть не вся влезла в рот.
— Но ведь поджелудочная, Йонас, поджелудочная! Взгляни еще разок!
«Как хочешь, а я умываю руки!» — Чебрюнас отступил от стола.
— Торопитесь! — Глаза анестезиолога черными жучками начали бегать от одного к другому. — Давление падает… Торопитесь!
Послышался треск, словно перегорела лампа или кто-то неосторожным движением толкнул столик с инструментами. Нет, не перегорела, и столик никто не толкал, Наримантасу померещилось, в его мозгу замелькали картины, ничего общего не имеющие со стерильной обстановкой операционной… В куски разлетелось согласие, объединявшее хирургов, пусть даже спорили они иногда друг с другом… Наримантас огляделся, словно его вывели за красную линию и был он уже не врачом, а лишь человеком, обряженным в доспехи хирурга, и товарищи его изменились, они тоже не такие, какими были минуту назад, они тоже — только облаченные в одежды прежних. Сплотившиеся плечом к плечу, знавшие свои роли, место и последовательность движений, они рассеялись, словно разбросало их ветром. Неподвижно стояло в глазах единственное лицо, на которое Наримантас прежде старался не смотреть. Вылезло, не желая больше таиться под простыней, в нивелирующем тумане наркоза. Уже не маска вместо лица, безымянная, надежно ограждающая хирурга от оперируемого. Знакомое, отлично знакомое лицо… Человек. Личность. И черты его измученного лица не хотели исчезать, покоряться бесформенности. Они умоляли, заискивали, угрожали… Кто-то заговорил о погоде, об удачных покупках — кто, если не женщины? Обожгли ненависть к Чебрюнасу и презрение к самому себе за то, что не решился сделать, как хотел и как следовало, ведь не сомневался, нисколечко в тот миг не сомневался, что надо подрубить корни опухоли, злокачественной опухоли! Рак! Услышал голос Навицкене — гадкое, визгливо выводимое дегтем ка белизне стен ненавистное слово. Зашивая разрез, не сомневался в своем диагнозе, сомнения нахлынули после, уже когда сбросил насквозь пропотевшую одежду: кто знает, может, Чебрюнас и прав? Не о своем авторитете заботился — о больном, независимо от того, кто он такой, некий Казюкенас или товарищ Казюкенас, неважно, перебежал он тебе когда-то дорожку, даже не поинтересовавшись, кто ты есть, или встречаетесь вы впервые, правда, при неравных, страшно неравных условиях… В глазах стояла набухшая поверхность поджелудочной железы, и Чебрюнас, уставившийся теперь в скучный отчет, прекрасно тогда все видел, однако операционная уже перестала быть нейтральной землей, на которой не должны действовать мелкие эгоистические соображения: сосредоточенный, словно перед, сражением с врагом, строгий ее покой уже оскверняли запахи и шумы ярмарки.
— Значит, собираем консилиум? — Чебрюнаса тоже мучила неуверенность, может быть, даже чувство вины, но теперь он был облачен в доспехи главврача и не собирался представать в беззащитной наготе перед своим обвинителем. — Какой состав предлагаешь?
— Иду к патологоанатомам.
— Что, не веришь? Сам же орал, что опухоль.
— Я теперь во всем сомневаюсь.
— Напрасно, Винцас. Хотя случай, я согласен, особый и неприятный…
Чебрюнас все больше дивился Наримантасу — не пытается ни выкручиваться, ни обвинять, хотя мог бы, — и внутреннее напряжение главврача начало спадать; незлой был человек, недаром больные к нему, как мухи на мед, летели.
— Послушай, Винцас. Что ты дурака валяешь? Тебе же нечего бояться. Если и ляпнул я что-то, прости, браток, погорячился. Подумай, разве имел ты право рубить сплеча? Поджелудочная — не аппендикс. Никто бы на твоем месте, поверь!.. Знаменитый Бернард и тот предварительно запасается подписями, ха-ха!
— Да я, Йонас, и не боюсь…
— Так что же ты, скажи, что? — Чуть ли не со стоном ухватил Чебрюнас за лацкан той самой рукой, которая удержала в решающий момент. — Биопсия есть, мы свидетели. Ситуация изменилась лишь после основательного гистологического исследования. Вот теперь и будем принимать меры. Ты ведь, кажется, уже принимал? — Чебрюнас хитро подмигнул. — Что кололи ему вместо витаминов, а, признайся? Прекрасно! Между нами говоря, — взгляд Чебрюнаса скользнул вниз, покопался в ящике стола и вернулся, стыдливо помаргивая, — служебные дела товарища Казюкенаса не того… Ему бы здорово шею намылили за самовольное строительство, если бы не болезнь… Слыхал что-нибудь?