Очень немногие имена — если вообще есть такие — звучат как-то зловеще, и все же некоторые кажутся мрачнее других. Так, мрачно звучит имя Мандрейк или Рун, а вот Брекен — имя доброе и основательное, Роза — имя для кротихи, чья жизнь много обещает другим. Но как назвать Крота Камня?
Триффан знал, что его самого отец назвал сразу, едва увидев, как новорожденный кротенок вскарабкался выше своих братьев и сестер и задрал вверх рыльце, напомнив в миниатюре, как сказал Брекен, одинокий пик в окрестностях Шибода, на вершине которого возвышается Камень.
Вспомнив это, Триффан почувствовал, что именно ему придется дать имя Кроту Камня, и несколько дней, отдуваясь и вздыхая, все придумывал, прикидывал так и эдак, ожидая вдохновения, которое все не приходило.
Но как-то раз Фиверфью, как это водится у матерей, шептала что-то бессвязное довольному малышу, примостившемуся у нее на брюхе, и Триффану дозволено было слушать это; он улыбался, видя их обоих довольными, и едва ли разбирал, что она говорит:
— Ты мой сыне-сияне, буди сияне для всех нас...
«Мой сын», «для всех нас»...
Она говорила не так, как говорят данктонские кроты, и на ее певучем диалекте слово «сияне» вызывало мысль о ветре, дующем на цветы жарким августовским днем; ветер разбрасывал семена и сеял их, чтобы схоронить в сердце теплой земли до новой весны.
Но слово «сияне» имело и другое значение — «солнце». Триффан, знавший традиции данбарских кротов, почувствовал и разгадал естественную игру слов, подразумевавшую, что Крот Камня не только ее сын, или Босвелла, или обоих, но что он является солнцем, которое будет сиять всем и посеет новую жизнь.
И Триффан почувствовал это — скорее инстинктивно, не поняв до конца ход собственных мыслей. В какой-то момент он догадался, что для Фиверфью «сыне-сияне» означает множество вещей, и его собственные мысли двинулись дальше, и ему вспомнился день — теплый солнечный день, когда солнце действительно сияло! — день, когда он впервые пришел в Биченхилл и почувствовал, что это доброе место, и с того дня оно словно запало ему в душу своей природной красотой, какую кротовий мир уже забыл; там Триффан ощутил себя дома.
Биченхилл, где солнце, освещая пологие холмы, изменяло перспективу и делало небо шире, чем во всех системах, какие он видел в жизни. Биченхилл! Кроту Камня лучше было бы родиться там, а не в заброшенном Данктоне. Да, Биченхилл.
То самое место, где Мэйуид и Сликит, повинуясь инстинкту, спрятали двух кротят Триффана от Хенбейн и тем самым спасли, поскольку с той же уверенностью, как в восходе солнца утром, Триффан чувствовал, что Уорф и Хеабелл в безопасности, и надеялся, что когда-нибудь они увидят своего отца или хотя бы узнают о его любви к ним.
И, размышляя об этом, Триффан задрожал и прошептал, глядя на Крота Камня:
— Его можно назвать Бичен, любовь моя, в честь места, посетив которое кроты познают любовь. Это место добрых кротов, любящих кротов, кротов, которым можно верить. Бичен — это достойное имя.
Фиверфью задумалась, а потом, коснувшись детеныша, шепнула ему это имя, и он оглянулся и придвинулся ближе. Она шептала снова и снова, приучая к этому имени его и себя, и не заметила дрожи Триффана, не догадалась о сладкой печали в его сердце, не заметила слез, текущих из его глаз. А когда заметила...
— Мой любый!..— воскликнула она тревожно.
— Ничего, крот может поплакать, когда ему хочется, — пробормотал Триффан, посмотрев на Бичена, а потом на нее. — Я боюсь за детеныша, Фиверфью, и не знаю, что можно сделать для крота, отмеченного Камнем, как помочь ему.
— Люби его истинно, — сказала Фиверфью, нежно погладив Триффана и утерев его слезы. — Не бойся, Камень — его отец, он сумеет оборонить его. Вопреки горестным сомнениям, будем вместе молить Камень, и он направит нас. Бичен теперь его имя.
Так Бичен получил имя, и Триффан знал, что, где бы ни странствовал в будущем Крот Камня, он обязательно придет в Биченхилл. И Триффан был благодарен, что Камень послал туда его собственных кротят и что когда-нибудь Бичен сможет сообщить им об их отце,
когда они в своей черед станут свидетелями пришествия Крота Камня и окажут ему поддержку, в которой он будет нуждаться.
Детство Бичена протекало как обычно у всех кротов. Он вырос в такой же норе, в таких же тоннелях, как много кротовьих лет назад Ру — кротиха, давшая первое потомство Брекена, среди которого был и любимый всеми Комфри.
Фиверфью предпочла поселиться в этих скромных тоннелях, и, хотя земля здесь не изобиловала червями, как другие земли в Данктоне, она не придавала этому значения, ведь прокормить нужно было лишь себя и единственного детеныша.
Несмотря на огромное значение, придававшееся рождению кротенка, который вызывал всеобщий интерес, данктонцы понимали, что Фиверфью и ее детенышу нужно уединение. Поэтому, хотя кроты не могли дождаться дня, когда Бичен выйдет к ним и станет частью их жизни, тоннели, где жил кротенок, оставили в покое. Лишь некоторые появлялись поблизости — главным образом кротихи, жаждущие иметь своих детенышей, но проклятые бесплодием. Чума, постоянные лишения и прочие связанные с этим болезни, похоже, навсегда оставили свое клеймо на системе. Но никто из кротих не видел детеныша: Триффан вежливо выпроваживал их и просил не появляться вновь — пока.
И Бичен рос в уединении, как, собственно, и следует расти всем кротятам. Он узнавал новое со слов Фиверфью, и ее диалект был первым, что он услышал в жизни. Позже, повзрослев, Бичен усвоил материнский мягкий акцент и несколько необычные обороты речи, что лишало его речь признаков времени — словно она исходила из прошлого и уходила в будущее.
Его глаза открылись через день или два после того, как он получил имя, и сразу оказались живыми и любопытными. Бичен оглядывался вокруг в поисках материнского молока; насытившись, не засыпал, как другие кротята, а глядел матери в глаза, а потом начинал крутиться, стараясь вырваться из ее заботливых лап.
Поначалу он не смел удаляться от Фиверфью, не рисковал приближаться к огромному Триффану. Однако тот был ласков с кротенком, и вскоре Бичен уже ползал вокруг названого отца и боролся с ним, пихая его своими мягкими лапками. Шерстка у Бичена была светлой, и Триффан, прикасаясь своей загрубевшей, потрескавшейся лапой, удивлялся ее мягкости. Казалось чудом, что такая нежная, такая хрупкая вначале жизнь в конце концов побеждает.
Прошли холодные апрельские дни, когда кротенок не появлялся на поверхности: его берегли от холодного ветра и проливного дождя, так легко проникавшего во все еще голый лес.
Но в первые дни мая, когда Бичен подрос и научился разговаривать, Фиверфью позволила ему отыскать путь из родных тоннелей к ясному свету и свежему воздуху.
Малыш добрался до выхода, высунул рыльце наружу, услышал шум ветра в ветвях с набухшими почками и бросился назад, в безопасность. Но любопытство гонит кротов наверх, наружу. К тому же Фиверфью тоже захотелось выйти на поверхность, и спустя несколько дней Бичен набрался мужества вылезти вместе с ней наружу и постепенно научился различать звуки леса. Теперь уже они вызывали у него представление о радости, а не об опасности. Шорох листвы означал приближение Триффана, хлопанье крыльев — полет безобидного дрозда, и малыш мог ненадолго забыть о матери, пока она приводила в порядок шерстку и нежилась в первых лучах теплого майского солнца. Но вот странный звук — скрип ветвей, тревожный крик грача, — и кротенок бросается обратно, вниз, в надежное убежище родной норы.
Что за птица грач? И Фиверфью рассказывала. Шорох листьев бывает не только от лап Триффана? Фиверфью объясняла. Как звучат крики совы в ночи? Она предостерегала.
Но любопытство пересиливало страх, и Бичен опять отправлялся наверх и уходил все дальше, теперь уже так далеко, что заботливая Фиверфью следовала за ним, благодаря судьбу, что нет других малышей, за которыми пришлось бы метаться по лесу.
Пока компанию Бичену составлял еще только Триффан, которому пришлось заменить собой всех соплеменников, братьев и сестер, игривых, беспокойных, великодушных, молчаливых, не отходящих ни на шаг, но изменчивых и непредсказуемых, пока их не узнаешь как следует.
В те кротовьи майские месяцы Фиверфью не могла нарадоваться многотерпению Триффана, его мягкости и снисходительности к малышу. Бичен способен был здорово докучать, поскольку бойкость его не знала границ, и, когда в мае он окреп и вырос, с ним нелегко стало совладать.
Но Триффан разговаривал с Биченом, успокаивал, смеялся вместе с ним — а когда надо, и над ним, — и шалости прекращались, проявления грубости исчезали. Кротенок научился молча слушать разговоры Триффана и Фиверфью, когда те рассуждали о прошлом, вспоминали легенды, рассказанные им когда-то, и, как это любят делать кроты, добавляли кое-что от себя.
Взрослые часто говорили о Камне, обращались к нему и молились: Триффан — по своему данктонскому обычаю, а Фиверфью — как это принято у венских кротов, тихо и страстно. Но с Биченом они никогда не говорили о Камне, предоставляя ему самому осознать, что они делают и говорят, и спрашивать, если чего-то не понял.
Однако первый прямой вопрос он задал не им, а одному из тех кротов, что в середине мая стали появляться в их кругу. Естественно, все они были взрослые, поскольку той весной детенышей больше не родилось. В основном это были кроты, которые находились рядом с Триффаном и Фиверфью во время рождения Бичена и, сотворив благостное Семеричное Действо, стали его естественными покровителями. Впрочем, старому Скинту и бравому Смитхиллзу интереснее было говорить с Триффаном, чем с несмышленым кротенком. А с Биченом в те дни много играл Бэйли. Он хорошо понимал малышей, и, возможно, игры позволяли ему вспомнить любимых утраченных сестер — Старлинг и Лоррен. Еще приходил Маррам, но тот больше молчал. Этого крота все уважали за его путешествие в Шибод, но он никогда не говорил без крайней необходимости. Из кротих приходила лишь одна — Сликит, подруга Мэйуида. Она многое знала и о многом рассказывала. Бичен побаивался ее, но она вызывала его любопытство, и, когда Сликит приходила, он старался держаться поближе. От Фиверфью и Триффана он слышал о детенышах Хенбейн и о том, как двоих из них, Уорфа и Хеабелл, Сликит и Мэйуид увели из Верна и какое-то время воспитывали. Порой Бичен мечтал о братьях и сестрах и думал об этих двух незнакомых кротятах, но Сликит казалась слишком грозной, чтобы попросить ее рассказать о страшных днях в Верне.