Гиннелл был крупным кротом с поседевшей шкурой. Он был немногословен и очень наблюдателен: моментально схватывал сильные и слабые стороны кротов Слова и Камня. Он дал Терцу детальный отчет.
Никто не верил, что Терцу не известно, где Люцерн.
Терц просто пожал плечами и вздохнул, сказав:
— Он пожелал остаться в одиночестве. Ведь он не только Господин, но и крот.
— Гм! — произнес Клаудер.
— Никто не знает, где главнокомандующий? — недоверчиво спросил Гиннелл.
— Он знает, где мы,— ответил Терц.
— Ну и ну! — сказал Гиннелл, который привык, чтобы крот, даже если это Господин, оказывался там, где обещал быть.
— Он скоро вернется, — обнадежил Терц.
— Да уж! — хихикнул Клаудер. — Непременно! Господин, точнее, Хранитель Люцерн, каковым он пока что является, вероятно, с Мэллис, а если не с ней, то с какой-нибудь кротихой помоложе. Он так их любит! Да, Терц?
— Возможно, — осторожно ответил Терц.
— Ну что же, когда он появится, дайте мне знать,— попросил Гиннелл.
— Обязательно, — сказал Клаудер. — Непременно дадим знать, крот.
Клаудер хорошо знал своего друга и Господина, но Терц, который сам создал Люцерна, знал его еще лучше.
И все-таки вся правда о кратком исчезновении Люцерна из Кэннока тогда в октябре пока что не известна. Мы лишь можем строить догадки на основании одной записи, сделанной гораздо позже неким кротом по имени... впрочем, лучше пока что не называть его имя.
Как бы то ни было, много лет спустя, когда эта история уподобилась призрачным теням, пробегавшим над заброшенными полями, у этого крота появились свои причины отправиться на вересковые пустоши к северо-востоку от Кэннок-Чейза. Свои причины побеседовать с кротами, встречавшимися в пути, свои причины поспешить вперед и ответить, когда ему задали вопрос:
— Здравствуй, крот, куда лежит твой путь?
— Я иду взглянуть на Пять Туч. Можешь подсказать, как туда добраться?
— Да, крот, это недалеко. День пути на северо-запад — и ты их увидишь. Придерживайся ручьев, на берегу можно найти пищу.
Это не была кротовья земля, однако тот крот все шел и шел и наконец увидел пять выступов из мелкозернистого песчаника, темневших на фоне неба. Под ними жила та, ради которой было пройдено столько миль. Должно быть, она была так же стара, как темный песчаник, в тени которого находились уединенные, уютные тоннели, вырытые ею и ее родней. Ее шкура была темной, а глаза яркими, как вероника.
Он увидел ее, увидел всю родню — целые поколения ее потомков,— и лицо его прояснилось. Она заметила его, и в ее ясном взгляде выразилось беспокойство.
— Ты знаешь, кто я такой?
— Я догадываюсь, кем ты можешь быть.
— А ты можешь догадаться, для чего я сюда пришел?
— Могу. Как ты узнал?
— Он никогда не забывал, — ответил путник. Глаза старой кротихи вспыхнули от удовольствия, а он тихо произнес: — Ты мне расскажешь?
Она внимательно посмотрела на него, и, когда юные кроты подошли взглянуть на него, отослала их. Потом она долго молчала, глядя вверх, на Пять Туч. Наконец она сказала:
— Я никогда об этом не говорила. Почему я должна говорить с тобой?
— Посмотри на меня, кротиха, посмотри хорошенько.
Она посмотрела и со вздохом кивнула. Потом она заговорила, а незнакомец записывал ее слова:
«Я не знала его имени. Он был молод и не похож ни на одного крота из тех, кого я знала. Шкура его ярко блестела под лучами солнца. Я испугалась его и спросила, куда он держит путь. Он не ответил, и тогда я спросила:
— Ты идешь в Биченхилл?
В те дни это была система, где искали убежища изгнанники и последователи Камня, а Пять Туч и Роучиз — самый безопасный путь туда. Мы часто видели, как эти кроты брели мимо.
— У тебя неприятности с грайками?
Тогда в первый и последний раз он мрачно взглянул на меня. Этот взгляд заставил меня заплакать. Он спросил, верю ли я в Камень, а я сказала, что не знаю. Но если Камень похож на Пять Туч — ну что же, значит, я верю в Камень. А если Слово похоже на Пять Туч, значит, я выбираю Слово. Я удивилась, когда он спросил меня, что такое Пять Туч, и тогда я отвела его туда. Был октябрь, однако погода стояла теплая. Я еще была никем не тронута. До того как он пришел, я чувствовала себя молодой и веселой, но в ту самую минуту, как он взглянул на меня, мне показалось, что я ждала его всю жизнь и что моя жизнь была долгой. Мы немного поднялись по склону, чтобы лучше видеть Пять Туч, и когда он увидел их, то захотел подойти к ним. Я сказала, что нельзя туда идти, а он сказал, что можно. Он повел меня туда, а потом дальше, в Роучиз, где воздух напоен пьянящим ароматом сосен, а округлые скалы кажутся невесомыми. Там, над Пятью Тучами, куда, мне до того казалось, я никогда не смогу подняться, мы любили друг друга. На какое-то время он стал для меня всем. Я никогда не знала, что с кем-нибудь можно испытывать такую радость, и с тех пор больше не испытывала ничего подобного. Его когти были и грубыми и нежными, он был неистовым и свободным, а тело — сильным. Однако временами он становился в моих объятиях похожим на детеныша и даже сам сказал, что, если бы у меня было молоко, он бы пососал. Но это был всего лишь разговор влюбленных. Иногда он казался настоящим детенышем...
Не знаю, сколько дней мы там провели. В последний день я показала на восток и сказала:
— Биченхилл там. Ты шел туда?
Он ответил:
— Я знаю, что он там. Знаю.
Если бы он не был так силен, так неистов порой, так уверен в себе, я бы сказала, что он боится.
— Обещай мне, что никогда не пойдешь туда, никогда.
Я обещала. Я пообещала бы что угодно.
Мы медленно спустились по склону сюда, где он меня и оставил, а ты сейчас нашел. Я знала, что он не вернется».
— Как его звали?
— Я никогда не спрашивала его имя,— сказала она, — ни разу. А он не спрашивал мое. Если нам нужно было имя, мы брали его у земли, у воздуха или у неба, когда занимались любовью. Он был такой красивый. Он был моей жизнью.
— Он когда-нибудь говорил, откуда пришел или куда держит путь?
Она покачала головой.
— Ты знаешь, кем он был?
— Он предпочитал не говорить, а я — не спрашивать. Зачем мне менять что-нибудь сейчас? — Она огляделась и увидела своих правнуков. Им было любопытно, и они снова подползли поближе. Она была очень старой, и только глаза, в которых отражались воспоминания, казались молодыми, как эти малыши.
— Что он хочет? — спросил один из них.
— Поговорить о Пяти Тучах, — ответила она.
— Ах вот что! Когда он уйдет?
— Не будь таким нахальным и грубым, — рассмеялась она.
— Он уже уходит! — сказали они. — Что он хотел?
Она ничего не ответила и лишь смотрела вслед этому кроту, темная шкура которого блестела на солнце. Задолго до того, как он остановился и, оглянувшись, поднял лапу в знак прощания, она отвернулась и пошла играть с детенышами.
Люцерн вернулся в Кэннок так же тайно, как ушел. Как и предсказывал Терц, он горел желанием поскорее начать поход.
— Все сидимы здесь, Господин, все ждут, всем не терпится, — сказал Терц. Слай находился тут же.
— Все? А Мэллис здесь?
— Нет, Господин.
— Я недоволен.
— Но твое... путешествие? Ты... удовлетворен?
— Чем удовлетворен?
— Тем, где побывал.
Люцерн так взглянул на Терца, что тот никогда больше не задавал подобных вопросов. А когда Мэллис позже услышала об этом, у нее хватило ума ничего не спрашивать. И никто больше не задавал вопросов. Что было, то было. Теперь важнее то, что будет.
— Клаудер и Гиннелл отчитались?
— Полностью.
— Хорошие новости?
— Превосходные.
— Прекрасно. Теперь введи меня в курс дела до того, как я с ними увижусь. Это сэкономит время. А пока что, Слай, оповести сидимов, что завтра рано утром я соберу их всех и расскажу, какого рода задание получат тройки. После того как я побеседую с Терцем и переговорю с Клаудером и Гиннеллом, мы встретимся втроем еще раз и решим, какие тройки куда отправятся. Это будет долгая ночь, Терц.
— И начало еще более долгой ночи для последователей Камня,— ответил Двенадцатый Хранитель.
— Ты ближе к правде, чем можешь себе представить! — сказал Люцерн, и глаза его блеснули. — А теперь ознакомь меня с делами.
Мы скоро узнаем больше обо всех ужасах и жестоком кровопролитии в Маллерстанге и в Рибблсдейле. Это было одно из первых избиений во имя Слова. Все поголовно — кроты обоего пола, старики и детеныши, попавшиеся на глаза Клаудеру с его гвардейцами в этом тихом, мирном месте, — были зверски убиты. Это была гнусная оргия разбоя и насилия. Кроты Хортона, которых сочли неповинными перед Словом, тем не менее вынуждены были любоваться зловещими плодами трудов Клаудера, когда взбирались по склонам Маллерстанга, политым кровью. А чтобы ни у кого не оставалось ни малейшего сомнения, в чем заключается долг крота, Клаудер заставил элдрен и старших гвардейцев Хортона повесить нескольких кротов, которым специально для этой цели сохранили жизнь.
По сей день склоны Маллерстанга хранят память об этой бойне, а в октябре, когда приходит осень, склоны кажутся красными. «Да, красными от крови невинно убиенных»,— говорят местные жители.
— Очень хорошо, — одобрил Люцерн. — Пусть Клаудер завтра подробно расскажет эту историю перед собранием сидимов. Это подбодрит их и прояснит им мозги. Маллерстанг послужит для всех нас примером, как сурово мстит Слово грешным и лукавым.
Рано утром на следующий день Люцерн произнес речь перед сидимами, собравшимися в полном составе. Те, кто сейчас, затаив дыхание, с нетерпением ждал, чтобы он заговорил, сильно отличались от слушавших его в Середине Лета в Верне после низвержения Хенбейн. У этих был более суровый вид: у одних появились шрамы после путешествий, другие выглядели гораздо старше, чем прежде. Слабые ушли, а те новички, что остались, и старые сидимы, пережившие тяжелые времена проверок и опросов, были исполнены решимости и блестяще вымуштрованы.