Утром Тюменцев проснулся раньше всех в казарме. Он упруго, на мускулах, спустился с койки, натянул брюки и сапоги, мыться пошел. На дворе было славно и даже прохладно. Тюменцев сладко помылся у длинного умывальника на сорок сосков, облил голову, вычистил зубы, прошел обратно в казарму, тихо заправил койку, чтобы не разбудить напарника, соседа снизу, надел гимнастерку, крепко обхлестнул ею узкие бедра; пояс с надраенной до солнечного блеска пряжкой затянул до потери дыхания, взял «Человека, который смеется» и пошел наружу.
— Тюменцев, ты куда? — окликнул его дневальный.
— Машину проверить, товарищ ефрейтор.
— Вчера крутил-винтил, все до дела не довинтился?
— Старая она, дребезги одни.
— Ну, иди.
Тюменцев направился в гараж. Около гаража по свежей, еще не раскаленной земле важно ходили лиловые голуби. Из степи тянуло тонким, душистым ветром. Тюменцеву на миг не захотелось уходить отсюда, с воли, в тяжко пахнущий соляркой гараж. В такое бы утро... Но тут он запретил себе думать, что хотелось бы ему в такое утро. Он еще туже обтянул по бедрам гимнастерку, привычным движением поправил пилотку — так, чтобы звездой правую бровь как раз пополам, — вошел в гараж, сел на трехногую скамью и взялся за «Человека, который смеется».
15
Раннее, еще незлое солнце светило на степь сквозь дымку, но видно было, что день предстоит горячий. Майор Скворцов на газике с Тюменцевым у руля подъехал к деревянной гостинице.
— Игорь, подожди, я сейчас.
Скворцов спрыгнул с подножки, громко захлопнул за собой дверцу машины и пружинисто, шагая через две, взбежал по четырем ступеням крыльца. В вестибюле было темновато, пахло рыбой. На голом клеенчатом диване, роскошно раскинувшись, спала уборщица Катя. Мелкие перманентные кудряшки осыпали ее розовый лоб, на щеке сладко и влажно краснел рубец от подушки, маленькие черные усики — все в бисеринках пота. «Милая она какая-то, спит», — растроганно подумал Скворцов. Все ему были сегодня милы: и Тюменцев, и эта Катя. Тюменцев особенно был хорош: серьезный, подтянутый, в строгих ресницах, с малиновым румянцем на пушистых щеках. Скворцов прошел коридором направо и постучал в дверь с номером три.
— Кто там? — откликнулся женский голос. Не она — Лора, вероятно.
— Это я. Скворцов. Лидия Кондратьевна еще не встала?
— Встала, моется. Погодите, сюда нельзя, мы не одеты.
— А что? Мы не кривобокие, — хихикнул другой голос, должно быть Томкин.
— Спасибо, я подожду.
В вестибюле на диване Кати уже не было — лежала только подушка да смятая, умилительная, в голубых бабочках косынка.
«Что это я сегодня дураком каким-то, все меня радует», — подумал Скворцов.
Вестибюль был как вестибюль, мрачноватый, с трещинами на неровных, давно не беленных стенах, но ему и этот вестибюль нравился необычайно. И столик в углу — маленький, треугольный, застланный корявой какой-то тряпочкой, и голубые от синьки занавесочки, косо на каждом окне, и ядовито-розовая вата между рамами. Беспокоясь от счастья, не зная куда себя приткнуть, он стал читать застекленное объявление в багетной рамке. Это оказались «Правила соцсоревнования работников гостиницы «Золотой луч». А он и не знал, что она так называется, — все знали гостиницу просто как «деревянную». Правила были подробные, минут на десять внимательного чтения. Каждый пункт четко оценивался в очках. За участие в художественной самодеятельности начислялось 15 очков, за пользование библиотекой — 8 очков, за вежливость и культурное обращение с проживающими — тоже 8 очков. На последнем месте стояло: «Борьба с клопами — 5 очков».
В вестибюль, весело гремя ведрами, вошла Катя с глазами, как промытые окна. Вошла и обрадовалась:
— Здравствуйте, товарищ майор! Вы за Ромничевой Лидой? Она примываться пошла.
— Слышал.
— А мы вас ждали-ждали, заждались. Давно не были. Девки говорят: посмеяться охота, хоть бы майор тот приехал, с зубом. Скукота у нас, с майором хоть посмеешься.
— Больно мало у вас за клопов начисляют!
— Каких клопов?
— А вот. — Он показал на последний пункт правил. — Не читала?
— А ну их, мы и не смотрим. Шестьсот метров норму дали, а тряпок не дают, своими тряпками работаем. У меня последние кончились, старым триком мою, а он не трет, хоть зубами грызи. А клопов на той неделе наметила кипятком шпарить. Да и нет их у нас, один-два когда выползет.
— Ну, а с участием в самодеятельности как у вас?
— Ничего, танцуем.
— Ну, танцуйте, я приду проверю. Дело нешуточное — пятнадцать очков! На одном клопе этого не заработаешь...
— Все шутите... А я с вами, товарищ майор, серьезно мечтала побеседовать. По личному делу.
— Валяй беседуй.
— Любит тут меня один, не так, чтобы очень красивый, но самостоятельный. Пожилой, лет тридцать. Расписаться просит. Идти мне за него или как?
— Или как.
— Ну вот, опять шутите. Я сама посмеяться не против, но тут дело такое... Судьба всей жизни. Надо отнестись ответственно. А вы его знаете, что не советуете?
— Нет, я тебя знаю. Спрашиваешь, идти ли, значит, не любишь.
— Все про любовь говорят, товарищ майор, а я и не знаю, что за любовь за такая. Может, выйду, там и полюблю? Как вы думаете?
— Я тебе, Катя, сказал, как думаю.
Катя зарумянилась и тихонько проговорила:
— Не в молодости счастье. Я бы за такого, как вы, пошла. Ничего, что пожилые, а легкие. Весело с вами.
— Спасибо, Катюша, на добром слове. Я в некотором роде женат.
— Да я не к тому, я просто к примеру. Бывают и пожилые, а веселые. А мой-то не так пожилой, как вы, а скучный. В ухе ковыряет. И говорит больно уж нудно. Слушаю его, и все мне кажется, будто это торжественная часть.
— Умница! Не иди за него. Он тебя заговорит до смерти.
Катя покачала ведром.
— Спасибо, товарищ майор. Учту. А теперь бежать надо мне.
Убежала. «Милая эта Катя, — думал Скворцов. — Ну до чего же милая! Любят меня женщины, а за что? Пустой я человек, вот за что они меня любят. Пустой, легкий».
И вдруг он спиной почувствовал, что счастлив. Так и есть: обернулся, за спиной у него стояла Лида Ромнич в халатике, худая, загорелая, с полотенцем через плечо. Волосы на висках мокрые, а серьезные серые глаза так и ложатся в душу.
— С добрым утром.
— Здравствуйте.
— Я веселый, я счастливый, меня женщины любят, — скороговоркой произнес Скворцов. — Едем? Я за вами. Машина, Тюменцев — все в порядке. В машине три бутылки квасу, у Ноя достал. Предупреждаю: в поле будет жарко.
— Я не боюсь. Сейчас иду, только оденусь.
— Жду. Жду!
Он подошел к окну. Зеленый газик стоял на солнце и, наверное, уже накалился. У руля сидел Тюменцев, пушистый, серьезный до невозможности, а на стуле у крыльца раскинулась в утренней истоме Клавдия Васильевна. Вертя ногой в красной босоножке, она беседовала с Тюменцевым.
— Игорек, и до чего же вы серьезные, просто даже странно. В такие годы и такие серьезные. Разве можно?
— Это я от вас уже слышал, — мрачно отвечал Тюменцев. — Нельзя так много говорить и все одно и то же...
Клавдия Васильевна помолчала, встала со стула и, поигрывая бедром, медленно двинулась к машине.
— А что это, Игорек, ваш майор все сюда, к этой Лиде, как ее, похаживает? Может, муж они с женой, а?
— Нет.
— Просто так, характерами сошлись?
Тюменцев молчал. Майора Скворцова он любил слепо, преданно, целиком. Он не должен был позволять... Он мысленно подбирал в уме ответ уничтожающий.
— Вы... — начал он, но не докончил.
Клавдия Васильевна подошла вплотную к машине и положила на горячий капот свою большую грудь и голые круглые руки.
Тюменцев незаметно нажал кнопочку у окна.
— Ой! — вскрикнула Клавдия Васильевна и подскочила.
— Что с вами, Клавдия Васильевна?
— Будто меня в сердце током ударило! Нет, правда!
— А я думал, вас фаланга укусила.
— Ой, не говорю! Не люблю фалангов этих, ужас! Вчера одну на пороге видела: белая, страшная, мохнатая, как покойник. Ночью не сплю, все боюсь, что она в постель ко мне заберется! Думаю, заберется, а мне тут же конец, потому что сердце у меня больное и очень я их ненавижу.
Клавдия Васильевна, говоря, опять стала приближаться к машине... Тюменцев ждал, собранный, как кошка перед прыжком. Она оперлась грудью о капот... Тюменцев нажал кнопку.
— Ой, мои матушки! — взревела Клавдия Васильевна. — Да это машина твоя, Игорь, током шибает! Что ж ты за ней не смотришь?
— Остаточное электричество. Токи Фуко, — важно сказал Тюменцев.
— Да ну тебя к богу с твоими токами.
Клавдия Васильевна обиделась и ушла в дом. В вестибюле она увидела Скворцова.
— Здравствуйте, товарищ майор! Что же не у нас остановились?
— Дали в каменной.
— У нас лучше, — подмигнула Клавдия Васильевна. — Женского полу больше.
— Вашего полу везде хватает.
— Ну, вот я и готова, — сказала, входя, Лида Ромнич.
На голове у нее была белая, по-монашески повязанная косынка, через плечо — офицерская полевая сумка. Сухие коричневые плечи вылезали из-под лямок ситцевого сарафанчика. Он сразу охватил ее взглядом как-то со всех сторон, от ясных серых глаз до острого мысика выгоревших белых волосков, сбегавшего по выпуклым позвонкам с затылка на спину. Одно плечо облупилось, на нем чисто блестела розовая, новорожденная кожа. Скворцов почувствовал, что он не к месту, чрезвычайно, до глупости умилен.
— Что ж вы так, нагишмя, — сказала Клавдия Васильевна. — Сгорите.
— А у меня в сумке кофточка. Накроюсь, если на солнце.
— Нам пора, едем, — сказал Скворцов. — До свидания, Клавдия Васильевна.
— Счастливо вам погулять.
Было еще не очень жарко, но газик раскалился порядочно. Черная гранитолевая обивка прямо обжигала.
— Игорь, на седьмой объект.
— Слушаю, товарищ майор.
Газик заворчал, запыхтел, рыканул и тронулся. Дорога запылила. Небо уже начинало сиять сплошным серебряным блеском.