— Жарко, — заметил Тюменцев. — К обеду сорок — сорок два набежит, как минимум.
— Ты мне зубы-то не заговаривай, — строго сказал Скворцов. — Видел я из окна твои фокусы.
Тюменцев зарозовел, обмахнулся ресницами и спросил:
— Какие фокусы, товарищ майор?
— Не валяй дурака. Кто тебе разрешил пугательное оборудование на казенную машину ставить? Не вижу я, что ли?
Скворцов нажал кнопку. Раздался легкий треск.
— Товарищ майор, так ведь лезут же... Что мне делать? Я вот кнопку поставил...
— В чем дело? — спросила Лида.
— А вот, видите ли, Тюменцев, наш скромный советский Эдисон, кнопку приспособил, чтобы баб отпугивать. Она прислонится, а он нажмет кнопку, и ее током бьет. Подумаешь, Иосиф Прекрасный с электрооборудованием!
— Виноват, товарищ майор.
— То-то, виноват! Устройство демонтировать сегодня же!
— Есть демонтировать!
— А кого же вы так отпугивали? — спросила Лида.
— Говори, говори, признавайся, — сказал Скворцов.
— Вообще у меня это против разных задумано, но конкретно сегодняшний день я его испытывал на хозяйке гостиницы.
Лида засмеялась.
А в это время в вестибюле гостиницы Клавдия Васильевна говорила уборщице Кате:
— Эту, как ее, Ромнич, я насквозь вижу. В тихом омуте черти водятся. Не успела приехать — шуры-муры. Были бы у меня такие скелеты, постыдилась бы и перед мужиками разнагишаться. Вобла — она и есть вобла.
16
Газик бежал по дороге, таща за собою небольшое облако пыли. Кругом была степь — и только одна степь, большая, круглая, плоско, жестко замкнутая ровным, как нитка, горизонтом. Когда дорога меняла направление, степь медленно начинала вращаться, но, вращаясь, оставалась неизменной — такое было все одинаковое со всех сторон. Ни холма, ни крыши, ни телеграфного столба. Солнце, поднявшееся над утренней дымкой, уже набирало силу и властно накладывало на землю тяжелые жесткие лучи. В ответ им каждый камень накалялся и тоже начинал излучать. Горячий воздух восходил кверху стекловидными дрожащими столбами. Вдалеке время от времени вставали, завивались и исчезали маленькие смерчи.
«Степь чем далее, тем становилась прекраснее», — думал Скворцов. Эта строка привязалась к нему сегодня и сопровождала каждую мысль. Он смотрел, изумлялся и постигал.
Местами поперек дороги, серые на сером, лежали змеи. Заслышав машину, они неохотно оживлялись и медленно уползали в сторону. Подрагивание сухих травинок еле отмечало их извилистый путь.
— Смотрите, тушканчик, — сказала Лида.
— Да, здесь их много.
Тушканчик сидел у самого края дороги и дрожал усами. Скворцов тысячи раз видел тушканчиков, но никогда их не разглядывал, а этого разглядел и увидел, какое у него умное маленькое лицо, какие большие печальные глаза, какие круглые трепетные уши, какие спичечные, невесомые ножки. С одного взгляда тушканчик обрисовался весь — от головы до кисточки на хвосте. Степь чем далее, тем становилась прекраснее.
— А это далеко — седьмой объект? — спросила Лида, и он увидел ее глаза, большие и печальные, как у тушканчика. Но отвечать надо было по-обычному:
— Нет, теперь уже недалеко, километров пятнадцать. А что? Устали ехать? Жарко? Хотите квасу?
— Пока нет, спасибо.
«Что бы такое для нее сделать?» — думал Скворцов. Его всегда подмывало действовать. Особенно когда он любил — кого-нибудь или что-нибудь.
— Знаете, что меня удивляет? — спросила Лида. — Что нигде никаких ограждений, часовых, документы не спрашивают. Как же это? Ходи кто хочешь?
— Именно, ходи кто хочешь. Желающих нет.
— А если кто-нибудь случайно зайдет и... пострадает?
— Нет. Кому это может прийти в голову: выйти в степь и... пострадать?
— Ну, местному населению.
— Местное население в степь не ходит, — к собственному удивлению вмешался Тюменцев и покраснел до подворотничка. — Чего ему в степи надо? Змеи, да тушканы, да тарантулы — больше там никого нет.
Жара усиливалась. Воздух, бегущий навстречу машине, уже не холодил, а грел. Небо приобретало неприятный, алюминиевый оттенок. Кругом сновали, мелко танцуя, какие-то серые точки. Лида сначала подумала, что это в глазах, но потом поняла, что точки действительно танцуют.
— Что это за точки в воздухе?
— Мошкá, — ответил Скворцов.
— Мóшка?
— Нет, по-здешнему именно мошкá. «Мóшка» — это что-то невинное, безобидное. «Мошкá» — это бедствие. В поселке, слава богу, нынешний год ее еще не было, а когда нападет — беда. Все в сетках ходят. Иногда грудного везут в коляске — и он в сетке.
Он мучительно ясно видел этого толстого младенца в сетке во всем его смешном величии, но не умел о нем рассказать.
— Почему же она нас не трогает?
— Ее на ходу машины ветром сдувает. Остановимся — увидите. Тронет.
— Мошкá — она даже голубей ест, — снова вмешался Тюменцев. — Тут в Лихаревке у одного пацана голубей разведено, красивые такие, белые, сизые, есть и мохнатые. Когда мошкá — у него голуби эти на крыше сарая так и танцуют, ну просто танцуют. Ножки у них, у голубей, нежные, вот они и танцуют.
Тюменцев спохватился, что слишком много сказал, и умолк. А сказал он много потому, что нежно любил голубей, особенно мохнатых. «После действительной разведу голубей». Это у него было запланировано. Краска медленно отливала у Тюменцева от шеи и ушей. Он раскаивался, что много говорил, и решил молчать уже до конца дня.
Машина подскочила на выбоине, и сразу после этого раздался взрыв. Лида не вздрогнула, только шевельнула глазами:
— Что это?
— Квас взорвался, — сказал Тюменцев. Вот тебе и промолчал.
И точно, под ногами растекалась коричневатая пенящаяся жидкость.
Скворцов полез под скамью.
— Так и есть. Одна бутылка готова. Две еще целы. Выпьем, пока не поздно.
Вторая бутылка взорвалась у него в руках.
— На черта нам такая самодеятельность, — сказал он, отряхиваясь.
Третью бутылку распили втроем, попеременно прикладываясь к горлышку. Горячий квас отдавал не то соляркой, не то паленой резиной.
— Хорошо, но мало, — сказал Скворцов. — Люблю пить.
— А на седьмом объекте можно будет напиться?
— Черта с два. Воду туда возят в обрез — по литру в сутки на брата. Хочешь пей, хочешь мойся. Большинство предпочитают пить.
Дорога повернула направо, и стало видно на горизонте небольшое пятнышко, похожее издали на корабль.
— А это что?
— А это и есть седьмой объект.
— Знаменитая стенка?
— Она, матушка.
По мере того как они приближались, очертания большого кораблеобразного сооружения обрисовывались яснее. Скоро стало видно, что это не корабль, а действительно высокая, изогнутая полукругом стена. Она мрачно выделялась в голой степи, грубо сваренная из тусклых, слегка оборжавленных броневых листов, опертых на циклопические обветренные бревна. На верху стены сидел маленький степной орел. Когда газик приблизился, орел развернул крылья и неторопливо полетел в степь. Еще ближе — и стало заметно, что вся стена усеяна небольшими пробоинами, сквозь которые беловатыми глазками посверкивало небо.
В последнюю очередь они увидели стальной цилиндр, подвешенный на тросах в центре подрывной площадки. Не очень большой, но значительный, он мягко поблескивал на солнце синеватым округлым боком. Сразу было видно, что он здесь главный.
— Узнаете свое изделие? — спросил Скворцов.
Лида побледнела под загаром и медленно ответила:
— Узнаю.
— Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо.
Не успели они выйти из машины, как на них набросилась мошкá и обсела потные лица. Из деревянной будки вышел коротконогий человек в синем комбинезоне. Лицо его было закрыто черной сеткой. Грудастый, он напоминал женщину в парандже.
— Здравия желаю, товарищ майор, — тонким, осипшим голосом сказал человек в парандже.
— Здравствуйте, — ответил Скворцов, подавая ему руку. — Я вам привез конструктора этой вот игрушки. Знакомьтесь.
— Ромнич, — сказала Лида и закашлялась. Мошкá лезла в рот, в ноздри.
— Капитан Постников, — сказал человек в парандже, не подавая руки. — Сеткой надо одеваться, — прибавил он фистулой.
— Я как раз захватил пару сеток, — сказал Скворцов и вынул из кармана две черные нитяные сетки, похожие на авоськи, но с кисточками по краю. Одну он накинул на голову Лиде, другую себе. Мошкá затанцевала вокруг сеток, искусно маневрируя возле ячеек, но не залетая внутрь.
Сетка странно изменила лицо Лиды Ромнич.
— А знаете, вам идет. Все-таки когда женщины носили вуали, в этом что-то было.
— Вам тоже идет.
Капитан Постников глядел на них с откровенным презрением: тоже, мол, нашли разговор.
— Что у вас тут произошло? — спросил его Скворцов.
— Два подрыва вчера дали. Распределение осколков не соответствует тактико-техническому заданию. Будем браковать изделие.
— Это мы еще посмотрим. К подрыву готовы?
— Так точно. Только переходников нет. Я машину за ними послал, да она что-то задержалась. Наверно, воду берет. Все-таки жара. Метео сорок три обещало.
Капитан говорил тяжко, трудно, с перерывами, как будто он уже замолчал, а потом молчать раздумал. Было видно, что ему все осточертело: жара, степь, вся эта канитель с изделием.
— Сколько же придется ждать?
— А кто ее знает? Вы тут, в тенечке, обождите.
Скворцов и Лида отошли в короткую тень будки. От железной крыши так и дышало жаром. Постников пошел на площадку.
— Придется ждать, — сказал Скворцов. — Вот лопухи, забыли переходники доставить.
— А знаете, я люблю ждать.
— Странный вкус. Я как раз терпеть не могу ждать.
— Нет, я люблю. Не везде, конечно, а на полигоне. На полигоне полагается ждать. Это словно часть полигонной службы, вроде ритуала...
— Видно, вы прирожденный полигонный работник. Любите свою работу?
— Очень, — сказала Лида. — Знаете, когда я думаю о своей работе, даже мурашки по спине.
Она повела плечами, морща спину между лопаток.