Это его не касается. Никого не касается, и я признаюсь:
– Иногда я жалею, что ты обо мне столько знаешь.
Он усмехается – не зло, скорее с досадой.
– Не только о тебе. Она живет с каким-то стариком, я слышал от Маршавиной. И судя по всему, ей до фонаря, есть ты в этом городе или нет. Здесь скоро любая девчонка будет твоей, только позови, так ей-то чего не хватает?
– Лучше заткнись, Белый.
Но Рената не остановить.
– И не подумаю! Я же как лучше хочу, дурак! Ты мой друг, перед нами весь мир, ты же сам говорил, что мы все сможем!
– Сможем. Я и не отказываюсь от своих слов, но мой мир оставь мне! Ты знаешь меня, но не знаешь, что он для меня значит! – говорю с чувством.
У Белого вырывается смешок. Должно быть, я кажусь ему последним идиотом.
– Да что он может значить, Савин?! Ты еще вспомни, как вы за ручки держались в школе и вздрочни со слезой! Не ты у нее первый, не ты последний, парень. А этот мужик богат и стар. И нет у него никого, чтобы судно вынести и капиталы посчитать. Идеальная комбинация. Вся академия гудит, что они любовники, но против бывшего ректора не попрешь. Это все понимают.
– Белый…
– А что? Я правду говорю! Пока эта расчетливая сука кувыркается со старым хером, ты здесь трахнуть никого не можешь, как последний монах…
Ударить получается сильно, и Ренат, заткнувшись на полуслове, врезается в стену. Я жду ответ, мне хочется, чтобы он ответил, тело мгновенно наливается сталью, но Белый молчит, и тогда говорю я.
– Я был ее первым и буду последним. Запомни это, если хочешь остаться мне другом. Я не шучу.
Беленко встает и проводит кулаком по губам. Не порывается драться, хотя силы у нас равны. Жестко утирает рот полотенцем и бросает его, измазанное в крови, в меня.
– Ладно, Игнат, как скажешь. Хочешь страдать, страдай. Хрен с тобой! Но для всех ты фронтмен группы Suspense и долбанный секс-символ. Ты сам придумал этот расклад, так смотри не облажайся.
– Не волнуйся, я помню.
-13-
POV Сашка
Заказ на аэрографию от Волкова пришел срочный, и я три дня провожу в его гараже, расписывая дорогой черный «Додж» черепами и языками пламени. С некоторого времени я выросла как художник, появился спрос на мою работу, и Волков скрепя сердце вынужден стать щедрее. Этот жадный лис знает счет каждой копейке и навешивает ценник со скидкой на любого человека, но у него нет художника лучше меня, и оказалось, что он способен договариваться. Теперь за моей спиной стоит мастерство Генриха, рисунок заметно выиграл, а значит, и к ценнику уверенно прибавился ноль. На самом деле не так много, но получается платить за отцовскую квартиру и кое-что оставить себе, а это уже немало. Многого я от жизни никогда и не требовала.
Я никогда не страдала излишней разговорчивостью, но люди по своей сути любопытны, и к Волкову дошли слухи о моем богатом покровителе, вот только обсуждать свою жизнь я ни с кем не собиралась, и слухи все еще оставались слухами, которые он шутки ради то и дело проверял на достоверность, когда оказывался поблизости. К счастью, это случалось нечасто.
– Саша, так бы сразу и сказала, что тебе нужна квартира в центре, и что ты хочешь учиться. Я бы подсуетился. Вместе и придумали бы что-нибудь. Я всегда знал, что ты разумная девочка.
– Дядя Коля, меня все устраивает, не говорите глупости.
Но глупости он никогда не говорил, и всегда взвешивал свои решения. Я тоже. Его предложение не понравилось мне еще тогда, когда мне было семнадцать, и ему пришлось с этим считаться. Я действительно не была настолько глупой, чтобы списать все на счет его порядочности. Нет. Никто не знал наверняка, что случилось с Шевцовым, слухи вокруг ходили разные, а он побаивался моего отца, они все побаивались. Но я уважала его за то, что он когда-то не отвернулся и дал мне возможность заработать на хлеб. Поэтому поворачивалась и, вытирая руки от краски о ненужную ветошь или рабочий комбинезон, говорила его молоденькой любовнице:
– Юля, привет. Отлично выглядишь.
– Да, – расплывалась та в улыбке. С обожанием прижималась к мужчине, поправляя на себе короткую юбочку, и брезгливо косилась на мой респиратор в пол-лица. – Спасибо, Саша, ты тоже.
Что ж, такой комплимент я принять могла, как и смех Волкова, обращенный на девчонку, – рокочущий и полный едкой насмешки. Хозяина развлекала его «ручная собачка», а впрочем, едва ли Юленька что-либо в этом смехе замечала. Особенно в момент, когда Николай расстегивал для нее кошелек.
– Саша, это и правда ты все сама нарисовала? А на моей новой машинке сможешь? Даже мой портрет? Ой, я хочу, как у Риты Стиль из «Инстаграм». Чтобы крылья, мосты и я вся в цветах сакуры! Николай, правда, будет красиво?
И Волков снова громко смеялся, а я отворачивалась и возвращалась к работе.
Генрих же Соломонович смеялся тихо, очень интеллигентно и только тогда, когда был чем-то крайне доволен. Мы оба оказались с ним сдержанными, немногословными (если это не касалось вопросов искусства) и одинокими людьми, и как-то так получилось, что быстро привыкли друг к другу, почувствовав какую-то странную связь. Не то родственную, не то дружескую, но определенно заботливого и уважительного толка. Нам было спокойно вместе, ему нравилось со мной работать, он не жалел своего времени, и я, как могла и чем могла, платила ему за внимание. За человеческое тепло, так неожиданно ворвавшееся в продолжительную зиму моей жизни. Оказавшееся не призрачной сказкой и миражом, а теплым, уютным огнем родственной души. Подарком, к которому я, не сразу, но все-таки потянулась, чтобы согреться.
Я еще долго отказывалась оставаться на ночь в его огромной квартире, готовила ужин и убегала безлюдными поздними улицами домой, потому что дня не хватало, и было невозможно оторваться от зрелища, когда Генрих Соломонович сидел за мольбертом и рисовал. Я могла наблюдать за его работой часами, чувствуя себя счастливой участницей настоящего таинства, приобщенным адептом, по чьей-то доброй воле допущенным перенимать опыт и совершенствовать собственный рисунок у талантливого мастера. Художника, чье имя и работы украшали лучшие частные галереи страны. А может, и не только.
Однажды мы оба стояли за мольбертами, я рисовала штормовое море, высокие утесы и чаек, и так увлеклась, что не заметила, как осталась одна. На пороге своей мастерской Генрих Соломонович показался уже глубокой ночью, в глухо застегнутой на все пуговицы пижаме, со встрепанными волосами и, довольно посмеиваясь, сказал, что сегодняшней ночью он меня точно никуда не отпустит. Тем более что за окном метель, транспорт давно не ходит, а спешить мне не к кому. Что рисунок подождет, что чай остывает, и что он догадался, как холодно в моем доме.
– В этой большой квартире слишком много места для меня одного. Оставайся, Саша. Завтра выходной, у меня встреча с бывшими студентами, так что мастерская на весь день в твоем полном распоряжении – я хочу уже к вечеру увидеть результат.
Другие бы назвали его милым человеком, но я чувствовала за его улыбкой что-то еще, что-то очень простое и приземленное, которому, конечно, есть название, если его знать. Немногословные, иногда мы много говорили, а после у меня что-то скреблось в душе и ломалось, от силы незаметных на первый взгляд добрых слов, которые он всегда находил. Если бы слезы могли пролиться из глаз, они бы обязательно пролились от понимания, что в моем мире есть такой человек и мне посчастливилось его встретить.
В такие минуты я разрешала себе думать об Игнате. Еще не мечтать, но чувствовать что-то очень похожее на надежду. Что все получится, и когда-нибудь я смогу оказаться достойной его.
Теперь мы стали старше, и, кажется, я поверила, что мой мир может быть другим.
Я вернулась из гаража Волкова поздно, закончив заказ, и упала без сил. Утром проснулась рано, помня, что сегодня воскресное утро, и я должна для Генриха Соломоновича сходить на рынок. Днем я собралась уехать на неделю к тетке в деревню и не хотела оставить старика голодным.
06:00
Часы показывают раннее утро, когда я встаю, принимаю душ и, не высушив как следует волосы, выскакиваю на улицу из квартиры художника. Захлопнув за собой парадную дверь, бегу мимо какого-то парня, присевшего на лавочку во дворе… И вдруг, споткнувшись, останавливаюсь. Оборачиваюсь, не сразу решившись изумленно выдохнуть:
– Игнат?
Он сидит, ссутулившись, сунув руки в карманы джинсов, и в упор смотрит на меня – неожиданно чужой в это раннее утро и заметно повзрослевший. Мятая футболка обтягивает широкие плечи, длинная челка упала на глаза, но я все равно вижу его взгляд – злой и какой-то странно-блестящий, словно его изнутри сжигает лихорадка.
Он не говорит мне «Привет». Вместо этого, вдруг усмехается и грубовато бросает:
– Иди, Шевцова, куда шла. Не обращай внимания. Я здесь часто бываю, ты просто время для прогулки выбрала неудачное.
Я угадываю в нем какое-то непонятное напряжение и вместе с тем опустошенность.
– Савин, – догадываюсь, – ты что… пьян?
Мне надо бы уйти, но я так давно не смотрела в эти синие глаза, что вдруг пугаюсь больной темноты в них и подхожу ближе.
– Не знаю, – он смотрит на меня. – Не чувствую. Может, и пьян. Какая, к черту, разница?
– И дома не ночевал, да? – замечаю следы усталости на лице.
– А ты? Можно подумать, что ты дома ночевала. Или теперь твой дом здесь?
Нет, не здесь, но он знает, что я не стану отвечать, и кивает с кривой усмешкой, отчего на щеке появляется ямочка. Он стал красивым парнем – Игнат Савин.
– Правильно, не объясняй, Шевцова. Нам обоим все равно, ведь так? Если сейчас скажу, что всю ночь трахался, ты порадуешься за меня?
Это как ледяная полынья или зона арктического холода, в которую окунаешься с головой, теряя способность двигаться и говорить. Даже понимать.
– Ну, чего молчишь, Чайка?
Слова даются с трудом и получаются резкими.
– Может, и порадуюсь.
– Ищу вот себе хорошую девушку, пробую. Может, распробую, а? Как считаешь? Они все такие сговорчивые и хотят быть рядом, не то что ты.