Это больно. Неожиданно больно, но ведь он прав: нам обоим должно быть все равно. Так почему на деле получается иначе. Не могу представить его с другой.
Горло тугое, словно не мое, и язык немой.
– Дурак.
Он соглашается, скользнув по мне усталым взглядом.
– Точно. Вот и я считаю, что дурак.
– Зачем тогда пришел?
Игнат встает со скамейки и подходит ближе. Не спрашивая разрешения, обнимает меня одной рукой, крепко прижимая к себе. Я чувствую запах алкоголя, пота и сигарет, и какого-то неуловимого безумства из смеси отчаяния и силы. Я чувствую тепло своего Пуха, мужское тепло и закрываю глаза. Он – моя слабость, мой сон, в котором я хочу остаться.
– Пришел сказать, что нет никого лучше тебя, Алый.
Он негрубо сжимает пальцы на моем затылке:
– Ты покрасила волосы. Теперь ты блондинка и точно хочешь моей смерти.
– Это всего лишь эксперимент, к тому же корни уже давно отросли. Что, так плохо?
– Когда-нибудь у тебя будут длинные волосы каштанового цвета. И я сам буду тебя заплетать.
– Шутишь? Я терпеть не могу длинные. И тем более косы.
– Ничего, для меня отрастишь.
– Савин, – я сама не знаю, почему, но вдруг улыбаюсь. – Ты сегодня сошел с ума?
В какой-то миг я действительно в это верю, но он серьезен.
– Не сегодня, – признается, – давно. Я знаю, что еще не время, но скоро заберу тебя домой. Тогда никто не посмеет ничего о тебе сказать, никто.
– Он – мой учитель. И хороший человек, поверь.
– Верю.
Горячее дыхание шевелит висок и как-то легко на душе в это солнечное утро, как будто и страхов нет. А может быть, их действительно нет?
– Мне нужно идти, Игнат. И тебе пора.
– А если…
– Нет. Если у меня получится, я сама к тебе приду, – внезапно для себя обещаю. – А пока – не приходи сюда, пожалуйста, это тяжело для меня.
Он отпускает руки и смотрит в глаза. Мы оба смотрим. Через секунду он уйдет, оставив меня провожать его взглядом – когда-то пухлого улыбчивого мальчишку, превратившегося в высокого красивого парня, имя которого уже у многих на устах – да, я знаю. Как и понимаю, что этому имени не нужна моя история. Но прежде отчаянно выдохнет:
– Только не люби никого, Алька! Не люби!
– Майка?
– Привет, Чайка!
Моя подруга сидит на той же лавочке, где неделю назад сидел Игнат, закинув ногу на ногу, и болтает ступней, – такая же непринужденная и ветреная, как всегда. На ней короткая юбка, летняя джинсовая куртка и босоножки с тонкими каблучками. Концы темных волос на этот раз выкрашены в лиловый цвет, а глаза спрятаны за солнцезащитными очками, но я, конечно же, сразу ее узнаю.
– Майка, неужели ты?!
Я возвращаюсь от тетки с рюкзаком полным нехитрых гостинцев и пакетом картошки в руках и очень удивляюсь тому, что вижу ее возле дома Вишневского, и тому, что она нашла меня.
Она спрыгивает со скамейки и лезет обниматься. Я тоже рада ее видеть, но в руке тяжелая поклажа, и я прошу ее, отставляя сумку в сторону:
– Подожди, Майка, уронишь! Лучше скажи: где ты была? Куда пропала? Я же тебя сто лет не видела! И телефон не отвечал!
– Где была, там меня уже нет! – весело отвечает она. – В разных местах, Сань. Поверь, тебе лучше не знать! А телефоны у меня никогда не задерживались, ты же помнишь.
– Да, помню. – И это действительно так. В редких случаях получалось ее найти.
– Ну, а ты как? – она отступает на шаг, чтобы рассмотреть меня, и одобрительно кивает: – Вижу, мясца немного нарастила на кости, смотреть приятно. Я тут узнала, что ты себе старичка с квартирой и статусом отхватила? – смеется. – Молодец, давно пора. Я тебе сколько раз говорила, что голод не мужик, ночами не согреет и шмотки не купит. Пользоваться надо юностью и красотой, пока они чего-то стоят, а не слюной давиться. Так неужели послушалась?
– Нет, – я мотаю головой. Какая глупость! – Все не так, Майка!
– Ой, да ладно! – отмахивается подруга. – Не мое это дело, Санька, можешь не объяснять. Лучше скажи: твой старикан что, и правда известный художник? Богатый и одинокий? И любит тебя до беспамятства, так, что квартиру готов отписать?
– Да с чего ты взяла? – изумляюсь. – Бред! Конечно же нет! Кто тебе такую глупость сказал?
– Все говорят. Я от Артурчика Чвырева слышала, а он от Волкова, что ты зазналась. Но лично я за тебя рада, Санька. Нет, правда! Вот такой хрен им всем, а не Чайка! Пусть подавятся!
– Слушай, – она как-то дергано оглядывается. Натянуто улыбаясь, поправляет длинные волосы и что-то меня настораживает, смущает в ломких движениях ее пальцев, которые живут своей жизнью. – Может, пригласишь в гости? Я тебя два часа на скамейке караулю – жарко, пить хочется.
Я напрягаюсь. Это сложно. Мне еще никого не приходилось приводить в дом Генриха Соломоновича. Я знаю, что он не будет против такого моего своеволия, однако слишком много в его квартире искушения для девчонки, которая ворует, как дышит.
Она чувствует мои сомнения и ластится лисой, прижимаясь к боку.
– Да ладно тебе, Чаечка. Ну, правда же, пить хочется. Сушит, сил нет! Я попью и уйду, честное слово! Неужели ты по мне не соскучилась хоть немножко? Черт, – восклицает, – когда я ловлю ее за руку и ставлю перед собой. Потянувшись к лицу, медленно снимаю с нее очки, утыкаясь взглядом в воспаленные покрасневшие белки глаз и расширенные зрачки, которые не реагируют на яркое солнце.
– Майка…
Она вырывается. Спрашивает с раздражением, поправляя на плече сумочку:
– Что?! Мне уйти? Ну давай, скажи. Плевать я на все хотела!
Господи, я столько раз просила ее покончить с наркотиками, а теперь вижу, что она увязла еще больше. Это что-то посерьезнее дури, это амфетамин или Винт*. И, судя по всему, она давно сидит на нем. Только сейчас замечаю заострившиеся скулы и бледность кожи. Синяки под глазами, которые кажутся практически черными.
– Нет, постой, – я никогда не могла от нее отвернуться. – Конечно нет! Подожди, я оставлю сумки, и мы пойдем ко мне домой. Я куплю тебе воды, и поесть куплю…
Не знаю, если бы я тогда так и поступила, остались бы мы прежними? Может быть. Однако не все дороги мы выбираем сами, иногда судьба решает за нас. Из широкого подъезда показался Генрих Соломонович, который куда-то уезжал, и, обрадовавшись мне, пригласил подругу в наш дом.
Художник всегда хотел, чтобы я чувствовала себя комфортно в его квартире. Никого иного смысла в слова «наш дом» он не вкладывал, но Майка рассудила по-своему и мило улыбнулась мужчине. Она умела быть до черта обаятельной.
– Спасибо, я тронута вашим вниманием! – произнесла фразу из какого-то фильма, пожимая профессору руку, и добавила: – Я обожаю вашу Сашеньку!
– Какой милый старикан, – хихикнула через пару минут ему вслед. – И такой красивый, с тростью, пахнет весь, ну точно лорд из кино! Нет, правда, Сань, а он очень даже импозантный! Я правильно сказала?
– Правильно. Только прекрати сочинять, Зудина. Говорю же, нет ничего. Он мой учитель, а я просто помогаю ему по дому.
– Зашибись! Охренеть! Вот это да! И ты живешь во всем этом богатстве?! Не верю! – она, воскликнув, расставила руки и закружилась по гостиной, когда мы очутились в квартире Вишневского. – Это же рай! Картины, паркет, а мебель какая. Ой, что это? – подлетела к скульптуре греческой богини Афродиты, заметив ее в красивой нише. – Я такой в жизни не видела! Как в музее! Ой, а сколько здесь комнат? – оглянулась. – Этому дому наверняка лет сто, вон какие потолки высоченные! Да я бы деду за такое барахло не только тело отдала, но и душу…
– Майка, только ничего не трогай. Если что-нибудь стащишь – не прощу!
– Да ты что, Сашка! Никогда!
– Майка…
– Оно само, – девчонка виновато покосилась на собственный карман и, пожав плечами, достала из него костяную пузатую фигурку, запонки и вернула на секретер.
– И вторую положи, где взяла.
– Сань, да он и не заметит! Перестань!
– Положи, Зудина, я не шучу.
– Ты серьезно, что ли? Да этих цацек здесь до хрена, ну, не считает же он их каждый день? Да они вообще все похожи!
– Еще как серьезно, Майка. Обязательно заметит. И это не цацки. Это – японские нэцкэ, фигурки из слоновой кости. Генрих их сорок лет по всему миру собирает. Я даже и близко не могу оценить стоимость коллекции, хотя столько раз протирала с них пыль, но он ею очень дорожит. За одной из последних фигурок он в прошлом году специально летал на аукцион в Цюрих.
– Надо же, – подруга округляет глаза. Удивляется искренне: – В Цюрих? С ума сойти! А с виду такая фигня. Я точно такие же у вьетнамцев на рынке видела. А если подменить?
Я качаю головой. Майка неисправима.
– Забудь и даже не думай! – беру ее за руку. – Пошли лучше на кухню чай пить! Я от тетки творог привезла и сметану домашнюю. Хочешь?
– Спрашиваешь! Ой, а это что? Какие странные вазочки…
С Майкой пришлось трудно, но я старалась с нее глаз не спускать. Она тарахтела без умолку и хохотала, но смех казался натянутым, без прежней легкости и отчасти неживым, и это было совсем на нее не похоже.
Нормальных чашек – со сколами и трещинками, к которым мы привыкли – в доме Генриха никогда не водилось. Еще со времени жизни его родителей – один фарфор. Майка тут же попробовала его на зуб.
– А ешли отколется? Он же тонюсенький, как бумага. Тьфу! И я люблю большими кружками чай дуть, а не такими мензурками. Блин, Сашка, вот кто бы мог подумать, что ты будешь жить, как королева! – она снова оглядывается. – Сань, между вами действительно, что ли, того? Серьезные отношения? Не похоже, чтобы старик тебя здесь за прислугу держал.
– Снова ты за свое, Майка. Это все не мое, пойми уже. Он хороший человек, и это главное. Мне такой еще не встречался.
– Ну и что? Я тоже хорошая. Все мы хорошие, когда нам что-то от кого-то нужно. Я лучше знаю жизнь, чем ты.
Похоже, в данный момент подругу не переубедить, и я больше не пытаюсь.
– Пойдем, лучше покажу тебе кое-что.