Мы проводим в мастерской больше часа. Я показываю Майке картины Генриха и свои рисунки. Сначала ей интересно, но интерес быстро гаснет. Между миром искусства и девушкой лежит огромная пропасть. Ее внезапно кидает в пот, и я с беспокойством кладу ее на кровать. Пытаюсь дать лекарство, Вишневский астматик и в доме целая аптечка подручных средств скорой помощи, но Майка очень скоро убегает, сославшись на дела.
– Только не учи меня жить, Санька, – неловко смеется на прощанье, когда я пытаюсь, наверно, в сотый раз достучаться до ее сознания. Прячет, когда-то хитрые, а сейчас пустые глаза за солнцезащитными очками. – Поздно.
Она поворачивается и громко стучит каблучками по асфальту, уходя от меня, чтобы, возможно, снова надолго пропасть. А я и сама понимаю, что поздно.
Летние каникулы для многих студентов – беззаботное время. А для меня это время, когда я должна себе заработать на учебу и краски, на зимние вещи и на оплату квартиры. В академии одна из сокурсниц берет заказ расписать детскую спальню в дачном коттедже, и мы компанией из трех девчонок едем за город и работаем над иллюстрациями из сказок несколько дней. В пятницу в академию приезжает с мастер-классом известный художник-авангардист из Рима, и я обещаю Вишневскому обязательно быть.
– Здравствуйте, Генрих Соломонович! Я вернулась.
Я вхожу в квартиру художника уставшая, но довольная, сбрасываю рюкзак у стены, и замечаю его стоящим у окна в своем кабинете.
– Здравствуй, Саша.
Он оборачивается и садится за стол. Сутулит спину, вздыхает и смыкает ладони в пальцах, не поднимая взгляд.
Странная встреча. Я замираю на пороге комнаты. Это немного эгоистично, но я привыкла, что он ждет меня. Приветливо улыбается, и мы пьем чай. Я сделала несколько снимков своей работы и мне не терпится показать ему, но, похоже, мужчине не до моих желаний.
– Что случилось? – растерянно задаю вопрос, потому что по голосу Генриха Соломоновича – глухому и просевшему, понимаю: что-то определенно произошло.
Вишневский произносит не сразу, а только вдохнув лекарство из аэрозольного баллончика и сделав несколько глубоких вдохов.
– Камеры в подъезде показали, что в квартире никого не было, – говорит негромко, словно сам себе. – Никто из посторонних людей не взламывал замок и не проникал сюда в наше отсутствие, я сам посмотрел. Квартира под надежной сигнализацией уже много лет и попасть в нее с улицы практически невозможно.
– Что? – я все еще не понимаю, в чем дело, и о чем он говорит, но в груди внезапно просыпается дурное предчувствие, а на висках выступает испарина. – Чт-то?
– Послушай, Саша, – он смотрит на меня, но этот взгляд совершенно потухший, – я верю, что это не ты, но мне нужна твоя помощь. Это память об отце и деде. Семейная реликвия – пусть у меня и нет семьи. Мне это дорого и сейчас я чувствую себя так, словно у меня отняли часть души.
Мое горло деревенеет, а в жилах стынет кровь. Это ведь не то, о чем я думаю? Нет, нет, не может быть! Мне еще никогда в жизни не было так страшно, как сейчас. Как будто отрезало ноги. Не от физического страха, а от внезапно открывшегося понимания, что, кажется… Я распахиваю глаза от ужаса. Кажется, я подвела человека и навсегда потеряла его доверие.
– Что пропало? – спрашиваю немыми губами.
– Орден Святого апостола Андрея Первозванного – косой крест из серебра с золочением на золотой орденской цепи. Он принадлежал моему прадеду по материнской линии, князю Девятову, и был ему жалован царем. А еще монеты. Золотые. Старой царской чеканки. Очень дорогие.
– Вы… еще не заявляли о пропаже в полицию?
– Нет, – взгляд голубых глаз буравит насквозь, – сначала я хотел поговорить с тобой.
Это как пощечина, а может, даже хуже. Он сомневается. По спине ползет холодный, липкий пот и, наверняка, мое обещание тоже звучит глухо, а еще жалко, потому что я полностью осознаю свою вину.
– Я все верну вам, Генрих Соломонович. Все. Еще не знаю, как, но, клянусь, верну!
Как побитая собака пячусь к дверям, наскоро бросаю вещи в сумку и, конечно, едва ли слышу, как он взволновано кричит мне вслед:
– Нет, Саша! Не смей с этим разбираться сама!
-14-
В моей квартире все по-старому, пахнет одиночеством и ветошью. Льняные занавески на окнах окончательно выцвели, обои поблекли, и даже картина фантастического Мельбурна уже не смотрится яркой и необычной, как раньше.
Я не включаю в прихожей свет. Роняю сумку у стены, прохожу в отцовскую спальню и опускаюсь на его кровать. Раскинув руки, смотрю в потолок, где с пыльной пластмассовой люстры свисают длинные нити паутины. А кажется, что совсем недавно я убирала их. Но нет. Вот они снова здесь – еще тоньше и цепче, чем прежде.
Я смотрю на паутину долго и бесцельно, слушая мерный шаг механизма настенных часов, в тишине собственного дома ожидая наступления вечера.
Тик-так. Тик-так. Вот интересно, если бы время можно было обратить вспять, настроить на обратный ход, выиграло бы от этого человечество? Определенно, да. Тогда бы некоторым людям вообще не стоило рождаться.
Я собираюсь быстро, надев джинсы и куртку, убрав волосы в хвост, покидаю квартиру. Сунув руки в карманы, иду за толпой в подземку – хотя знаю, что почти наверняка не найду здесь Майку. Не сейчас, когда она только что так жирно разжилась. Но мне нужна информация, и я рассчитываю ее получить.
В городе час пик и мне приходится проехать две ветки, прежде чем я замечаю его – мальчишку лет двенадцати, в широкой, теплой не по погоде толстовке и затертой бейсболке, худого и неряшливого, но вполне себе обычного, суетливо поглядывающего по сторонам. Он запрыгивает в вагон в последний момент, но я успеваю скользнуть за ним. Так же ловко протискиваюсь между пассажирами, и прячу глаза, когда он оглядывается. Вижу, как наконец замирает за парой немолодых людей, судя по улыбкам, всерьез увлеченных разговором друг с другом.
Это его хлеб и его мир, знакомый с детства, и пацан работает практически виртуозно, чуть больше других пошатываясь от хода поезда и поглядывая со скучающим видом в окно. Когда-то я так же выследила Майку. Я догадываюсь, что он достиг цели по тому, как осторожно ходит его локоть, едва заметно изменяя положение руки, и как напрягается линия обветренных губ. Приоткрытый рот смыкается, взгляд цепляется за точку на стекле, и глазами становятся руки.
В момент воровства вор никогда не смотрит по сторонам, только до и сразу же после.
– Куда, пацан? А поговорить? – я не даю ему отступить, тесно зажимаю между собой и парочкой. – Упс! – склоняюсь к уху, крепко обхватив под грудью, подбиваю ногу коленом, смещая опору. От пацана пахнет клеем и какой-то синтетической пищевой дрянью, имитирующей запах мяса. Наверняка, давился сухой вермишелью из пакета, засыпая приправу прямо в рот – догадываюсь, и успокаиваю воришку тычком в бок, когда он пытается освободиться. – Тихо, не рыпайся!
У пацана под кофтой два бумажника и телефон. Быстро сработал. Ему хватило минуты, чтобы обставить этих двоих. Я продолжаю его ощупывать, и он теряется, соображая, как действовать. Совершенно точно ему не закричать, не сорваться с места и не убежать. И добро не сбросить – я не дам.
– Стой спокойно, пацан, пока я добрая и трачу на тебя время, – говорю жестко. – Бумажник жирный, так что тебе повезло, – шепчу на ухо. – В нем наверняка полно налички. У бабы банковские карты, тухлый номер, а вот телефон отличный, так что вопить она будет громко. Может, даже рожу исполосует сгоряча. Мужик мне тоже нравится, сбежать не даст. Бить не станет, а вот в детдом вернуться придется. И ментам своих сдать. Я видела, с кем ты работаешь.
– Евку не трожь! Убью!
– Обоссышься, сопля.
– Ты кто? Чего тебе надо?
Женщина с мужчиной смеются, и я дергаю пацана к выходу.
– Через десять секунд станция. Выйдем, там и поговорим, «чего».
Пацан ловкий и пытается сбежать, едва мы оказываемся на бетонном перроне, но я ловчее. Один толчок в спину, рывок за шиворот, и я подхватываю его у земли, не давая упасть. Отбрасываю ногой на рельсы подземки женский кошелек, а мужской сую в свой карман, вместе с телефоном.
Мы оба улыбаемся для всех. Идиллия прокаженных, мать твою!
– Эй, это мое! – шипит вор, когда мы заходим за колонну, и я встряхиваю его за плечо. – Отдай!
– Твое, – и не пытаюсь спорить. – Будет твоим, обещаю, если расскажешь, где найти Майку. Девчонку с лиловыми волосами, по кличке Пчела. Ну, напрягись, парень. Ты наверняка ее видел.
Пацан заминается и молчит. Приходится хладнокровно достать бумажник, раскрыть его перед грязным носом и показать содержимое. В бумажнике крупные купюры, и у мальчишки загораются глаза. Я медленно вытаскиваю одну и кладу в карман.
– Сука! Отдай!
Он метит кулаком в лицо, замахивается сильно, но сам оказывается с разбитой губой и падает на задницу. Встает, начиная реветь.
– Падла…
Обидно упустить такой куш, я понимаю это по злым глазам, особенно, когда рискуешь, но сочувствие не откликается в душе. Этот мир колючий и безжалостный, здесь никто не питает надежд. Даже в двенадцать лет.
– Я не знаю ее, – всхлипывает он. – Первый раз слышу.
– Где твоя Евка? Может, она знает? Наверняка ведь где-то рядом, чтобы забрать краденое. Ну?
– Пошла ты…
Телефон и правда отличный. Как неосторожно было на месте хозяйки не поставить на него блок. Я включаю камеру и навожу на пацана. Удерживая худое лицо рукой, говорю четко, чтобы был различим звук.
– Вот этот гаденыш пять минут назад в подземке украл этот смартфон и деньги у милой женщины. Если пошевелитесь, вы еще успеете сообщить охране и заблокировать выход со станций. Запомните хорошенько эту мордаху. Не правда ли, он херувимчик?
Выключив камеру, спрашиваю у мальчишки:
– Ну что, отсылаем видео? Я постараюсь не ошибиться с адресатом. Не переживай, сопля, смартфон тебе отдам. Получишь полный пакет вместе с наводкой. А вот насчет бумажника не уверена.