Как смел он угрожать Генриху? Как смел угрожать мне? Ненавижу!
Я прижимаю урода коленом к полу и заношу над ним нож. Так ненавижу его в этот момент, ненавижу их всех, ворвавшихся в мою жизнь, посмевших отобрать у меня надежду стать лучше, вырваться из клетки, что желаю смерти. Только она видится мне сейчас справедливым возмездием, и способна принести облегчение душе. Всего один удар в горло, и все закончится. Я знаю, куда бить, я хочу ударить. Я смогу…
Есть кайф чище героинового. Кайф мести. И он горит огнем в моих глазах.
– Алька, нет! Не смей, Алька! Нет!
Напряженное запястье обхватывают пальцы Игната, и сильные руки сдергивают меня с Чвырева, прижимая спиной к парню.
– Алый, не смей, слышишь! – он горячо выдыхает в шею, крепко обнимая. – Пожалуйста, – знакомо шепчет, – оставь его.
Если в этом мире есть человек, способный усмирить чудовище, то он здесь. Но как узнал? Неужели видит все, что я совершила?
На ладонях Игната кровь, в которой он испачкался от меня, и я в испуге вырываюсь, отталкивая его. Отшатнувшись, пячусь назад, замечая в боксе еще двух парней – друзей Пуха.
– Алька? – синие глаза не отпускают, и он сам делает шаг навстречу. – Все будет хорошо. Иди ко мне.
– Игнат, ты с ума сошел? Какое, нахрен, хорошо? Стой, дурак! – один из друзей останавливает его. – Осторожно, у нее нож!
– Уйди, Белый!
Я смотрю на Пуха распахнутыми глазами, чувствуя, как во мне все звенит – жилы, кровь, ощущения. Чувствуя, как под его взглядом начинают дрожать ноги. Как легко разорваться надвое. Как тяжело совладать с собой. Легче просто отступить в темноту, где мне самое место.
– Алька!
– Не подходи!
Я схватываюсь с места, хватаю куртку, кейс и выбегаю из бокса в черноту ночи. Бегу сломя голову, не зная куда, не разбирая дороги.
Господи, теперь я ненавижу себя!
– Алька, стой! Алька! – в голосе Игната слышится боль, и от этого только хуже.
Как бы я хотела, чтобы моим черным крыльям оказалось под силу рассечь угольный мрак и взлететь в небо. Высоко-высоко, туда, где голубой простор безбрежен и чист. Где нет грязных теней, спящих монстров и стальных прутьев. Где под ногами океан, и можно не бояться разбиться. Но небу чужда грязь, и я срываюсь в бездну, окрашенную алым заревом.
-16-
POV Игнат
– Алька!
Беленко догоняет меня на улице, когда я выбегаю из клуба, и останавливает за плечо.
– Стой, Игнат! Да, стой же! – разворачивает к себе лицом. – И что теперь? Побежишь за ней? Она же не в себе! Совсем рехнулся! Сначала песню чуть не запорол, а потом срываешься с места, словно тебя за яйца сдернули, ничего не объяснив нам.
– А что объяснять, Ренат? – я тяжело дышу, сбрасывая с себя руку друга. – Ты же сам все видел, не слепой!
– Да, видел! – на взводе бросает Ренат. – И мне понятно, что Сашка эта в полном дерьме! Тоже хочешь вместе с ней дерьмо? Ты видел, как она исполосовала урода?
Пальцы сами сжимаются в кулаки.
– Не лезь, Белый, куда не просят! Я тебе уже говорил!
Он не лезет. У него хватает своих забот, но он мой друг, ему не все равно, и потому тормошит меня.
– Что происходит, Савин? Какого хера нас вообще в этот «Альтарэс» занесло? Нас же Рыжий предупреждал! Ты же сам не хотел ехать!
– Если бы я, черт возьми, знал!
Но я знаю, да. Последнее время я раскручиваю группу, как могу, и «Альтарэс» известен как площадка, где собираются неформалы. А значит, те, кто нуждается в Suspense. Полгода назад у группы появился свой менеджер, и против живых денег я не возражал. Как и парни не возражали против нашей растущей популярности в городе и за его пределами. Все это понять и объяснить можно, а вот как объяснить то, что за гранью понимания, и принадлежит только мне?
Передо мной море рук, чужих лиц, крики, голоса. Луч света выхватывает Альку из толпы всего на несколько секунд, но этого хватает, чтобы я сбился в дыхании, увидев ее лицо – бледное и безжизненное в мельтешащем свете файерболов. Чтобы с этим видением Алого, почти нереальным в моем мире, жизнь ушла и из меня тоже. Всего мгновение в толпе… и вот ее уже нет, ничего и никого нет, а есть чувство опасности и потери, резко толкнувшееся в сердце.
– Игнат, подожди! – снова кричит Белый, но я уже возвращаюсь в чертов клуб, в помещение, где все произошло, и хватаю за плечо девчонку, прижавшуюся к стене. Я помню ее. Не раз видел с Алькой.
– Кто из них? – требую. – Скажи мне? Что здесь случилось? Что произошло?
Она ревет, но говорит. Почти бессвязно лепечет за всхлипами что-то о краже, о коксе, и о том, что над ней надругались и ее заставили. Что это она виновата. Спрятав лицо за длинными спутанными прядями, внезапно смеется, что ей, конченой наричке, так и надо. Что для нее уже давно все должно было закончиться. Еще тогда, когда в четырнадцать лет ее папаша за долги подложил друзьям и заставил курить анашу, чтобы не помнить весь ужас. Что Сашка не заслужила в подруги такую суку. И что она очень рада, что у ее Чаечки оказались такие острые зубки.
В помещение забегают парни, и я замечаю, как, пошатываясь, встает Артур. Со стоном и руганью касается раненного виска.
– Помоги ей, пожалуйста! – просит девчонка, но старший Чвырь обрывает ее, ловит за руку, сплевывая на пол кровавую слюну.
– Заткнись, Пчела! Или, клянусь, я тебя сам навсегда заткну! – угрожает.
Он достает ее и пробует ударить, но я бросаюсь на него, и мы схватываемся. Нас разнимают и растаскивают в сторону друзья Чвыря. Тесня меня к двери, толкают в плечи, но я предупреждаю лысого урода, выкрикивая с яростью:
– Мразь! Убью, гада! Про все вспомню! Даже не вздумай идти за Сашкой! Я найду тебя! Клянусь, найду! Вы все ответите!
– Белый, Литяга, Мим! – командую друзьям. – Соберите инструменты и убирайтесь! Дрону я сам скажу, чтобы не рассчитывал на нас, если дело коснется «Альтарэса»! Ренат, я возьму машину!
– Стой, Игнат, – Беленко вновь останавливает меня за руку. – Где ты сейчас ее найдешь? Вот реально где? Город большой, в нем легко потеряться.
– Не знаю, – уверенно отвечаю. – Найду!
Но я не нахожу ее.
Не нахожу! И душу вслед за страхом охватывает отчаяние. Где ты, мой Алый? Где?!
***
В свете ночного фонаря кружили мотыльки. Бились друг о друга крылышками, сбивая легкую пыльцу, танцевали, почти невесомые, одним им ведомый танец. Обычно Генрих любил подмечать в природе такие живые моменты, снова и снова рисовать их в памяти, или переносить на холст, но сейчас, глядя в окно, он едва ли видел картину за ним. Сидя в тишине своей квартиры, Генрих Вишневский, пожалуй, впервые в жизни о столь многом жалел.
Он жалел о том, что сказанного не воротишь, а время не повернуть вспять; о том, что позволил зерну сомнения прорасти в душе, и теперь оно, опрометчиво оброненное, разъело душу язвой вины. Что у него не хватило сил удержать Сашку. А еще о том, что он, известнейший художник, за всю свою долгую жизнь так и не завел настоящих друзей, только знакомых. Широкий круг интеллигентных и богатых людей, которым не обо всем расскажешь и не во все посвятишь. Несмотря на свою известность, Генрих долгие годы оставался закрытым человеком.
Какие-то жалкие монеты и старый орден. Вся окружающая его мишура… Что эти вещи значат в противовес человеческой жизни? В противовес умным серым глазам, жадно впитывающим его знания и внимание? Человеческому теплу, что последнее время согревало его – верно, преданно. Нежно. Он знал, что важен для Сашки, не мог не знать. Учитель и ученица, за два года они успели стать по-настоящему близкими людьми.
Чертовы монеты! Дались же они ему! Да пусть пропадают с концами! Главное, чтобы с Сашей ничего не случилось! А теперь что делать? Как его девочка их вернет?.. Как он вообще мог подумать хоть на миг, что это она? Нужно было вместе решить, как поступить дальше. Найти в себе слова, остановить ее и решить! А теперь он боялся, что если заявит о пропаже в полицию, подозрение сразу же упадет на Сашу, и невозможно будет ничего изменить.
Генрих ждал утра. Он решил дать ход влиятельным связям. Настало и в его жизни время использовать привилегию нужных знакомств. Если понадобиться, он найдет чем отплатить. Клянется, найдет!
Она пришла глубокой ночью, когда луна уже сползла с зенита, и старик, увидев бледное лицо, похожее на восковую маску, с царапинами и следами крови, ужаснулся.
– Саша?!
Сашка переступила порог, но дальше не пошла, остановилась.
– Возьмите, Генрих Соломонович, – протянула мужчине незнакомый темный кейс, – это ваше. Здесь все, монеты и орден, я проверила. И простите меня.
Он даже не посмотрел.
– Саша! – произнес, положив руку на грудь. Не потому, что печаль отпустила, а потому что в груди болело. – Это ты меня прости, старого дурака! Что не подумал сразу, чем это может для тебя обернуться! Бог с ними, с монетами! Со всем добром! Я так боялся, что с тобой случится непоправимое! Но, слава Богу, ты жива! – И тут же охнул: – Что случилось, девочка? Где ты была? Кто тебя ранил?
– Со мной все в порядке, Генрих Соломонович.
Но старый художник прожил немало лет, чтобы догадаться по виду девушки: все совсем не так.
Сашка, не обернувшись, захлопнула за спиной дверь и подняла лицо. Сказала, как говорила только она, независимо от того, к кому обращалась, – глядя прямо в глаза. Генриха всегда восхищала в девушке эта ее черта. Как будто все вокруг сразу становились меньше и не такими значительными. Сдувались как шарики, встретив прямой серый взгляд.
– Вам надо уехать, Генрих Соломонович. Немедленно. Я должна рассказать, о чем узнала. На вашу картину «Исповедь боярыни Ямщиковой» появился заказ на черном рынке. Нашелся покупатель и, скорее всего, в ближайшее время ее попробуют украсть. Эти люди не шутят и от денег не откажутся. Если вы попадете им в руки, картину не спасет ни сейф, ни охрана. Уезжайте, Генрих Соломонович! Пожалуйста! И лучше спрячьте на время свои работы.