Я рассчитываюсь за вход и насилу выдерживаю проход по залу. Женщина говорит, говорит… Мой голос застревает в глотке.
- Скажите, у вас есть картины Вишневского?
- Генриха Соломоновича? – экскурсовод останавливается и поворачивается ко мне. Вздергивает бровь, пока мое терпение утекает сквозь пальцы. – К сожалению, нет, молодой человек, - разводит руками. – Генрих Вишневский известная личность, Мастер с большой буквы. Нашей галерее было бы за честь представить его работы городу. Однако сейчас, насколько мне известно, часть картин выставлены для обозрения в одной из галерей искусств Вены, и вряд ли в скором будущем попадут к нам. Да-да, я понимаю ваш интерес, - она вдруг грустнеет и вздыхает. - Такая знаменитость, художник мирового уровня, и такая ужасная судьба.
- А разве он умер?
- Ох, что вы! - женщина прикладывает ладонь к груди. - Мы все надеемся, что нет! Но что может быть страшнее неизвестности?
Мои руки сжимаются в кулаки – мне ли не знать?
- А Шкуратов он… тоже художник? – как же трудно казаться нормальным, но я пытаюсь. - Я прочитал фамилию на вывеске. Не помню такого.
Дама вновь преображается в лице. Растягивает губы в улыбке и продолжает проход по залу.
- Геннадий Львович? Увы, нет. И это большое огорчение для всех нас. Человек с таким богатым внутренним миром, с такой любовью к картинам и чувством прекрасного, просто обязан был родиться талантливейшим художником! Но, увы! Нет, он не художник, однако прекрасно разбирается в живописи. Даже я, искусствовед в третьем поколении, иногда поражаюсь его знаниям и эрудиции. Он преклоняется перед талантом нашего земляка Генриха Вишневского и его едва ли не больше всех волнует судьба Мастера. Я помню, как он всегда мечтал приобрести в коллекцию его работу…
Больше я не слушал. Заставил себя спокойно выйти из галереи, чтобы не привлечь внимания, прошел пару домов до сквера, и на этом терпение оборвалось.
- Савин, какого черта! Восемь звонков! Тебе не пришло в тупую башку, что если я не отвечаю, то, возможно, сижу на нужнике…
- Витька, заткнись! – нет времени и желания слушать вопли друга, и я обрываю его. - Мне необходимо оружие, - сообщаю. - Срочно! Знаешь, где можно купить?
- Чего? – на том конце сотового повисает пауза. – А ну повтори?
Я рычу в трубку.
- Оружие, мать твою! Расчехли мозги, Артемьев! Мне кажется, что я нашел Альку и Вишневского! Рыжий, соображай!
Я рассказываю ему обо всем. О коллеге отца, о Шкуратове. Он внимательно слушает, но уверенно перебивает, когда я договариваю: «Я хочу выследить их. Ненавижу сволочей! Мне нужен адрес и оружие! Срочно!».
- Совсем двинулся, Игнат! Сесть хочешь? Ты уверен, что не начнешь стрелять по уродам сразу же, как только их увидишь? Ты вообще стрелял когда-нибудь? – Теперь Рыжий точно натянул штаны, потому что уверенно добавляет. - Нам нужно не оружие, Игнат, нам нужен Илюха Люков и еще пара надежных ребят. Жди меня! Сейчас звоню ему и едем! Надо обмозговать!
-21-
POV Сашка
По спине и шее стекают теплые, тугие струи воды, а я все никак не могу перекрыть кран. Продолжаю стоять под душем, прогоняя из тела напряжение и тревогу. Я так долго держу себя собранной в кулак, что сейчас стараюсь продлить это мгновение и хоть немного расслабиться, оставшись наедине с собой. Не хочу думать, что за дверью стоят Седой и Хан. К этому нельзя привыкнуть.
- Не испытывай наше терпение, Чайка, - нетерпеливо ударяет кулаком в дверь Седой.- А то ведь мы можем и спинку потереть, напросишься. Эй, упырица, ты там не собралась опять сбежать? Еще минута и я зайду проверить!
Уроды. Последняя попытка побега почти удалась. Остановил Шкуратов. Выстрелив в воздух, он приставил пистолет к голове Генриха и крикнул в ночь: «Еще шаг и пожалеешь, девчонка! Мне терять нечего, так и знай!»
Пришлось вернуться.
Врал, терять было что, и ему и мне. Ирма сочилась яростью и ликовала, когда я вышла из тени двора под фонарь летней террасы. Схватив за волосы, попыталась ударить в живот, но тут же заскулила, оказавшись на земле с вывихнутой рукой и разбитым ртом. Ее иступленная ревность, наконец, нашла выход, но у дворовой шавки не получилось выслужиться перед хозяином. Счастье, что в тот момент она не увидела гадливый блеск в глазах своего любовника. Униженная, для него она окончательно перестала существовать.
Я выхожу из душа и прохожу мимо Седого. Останавливаюсь перед Ханом. Порезы на лице парня уже успели затянуться коркой, а жаль. Лучше бы я его убила – сволочь! Рядом с Седым он держится грубее. Вот и сейчас подошел почти вплотную. Заступил дорогу, глядя с ненавистью.
- Не думай, что запрет на тебя продлится вечно, Чайка. Когда ты станешь ему не нужна, я вспомню все, выверну тебя наизнанку и выпотрошу. За все ответишь.
Я давно поняла, что Тарханов жив неглубоким умом и больше не удивляюсь тому, какими людьми Шкуратов себя окружает. Все они безоговорочно подчиняются его приказам и прихотям. А прихотей у хозяина много, в том числе и мы с Генрихом, так что с местью шестерке придется обождать. Работа над копией «Боярыни Ямщиковой» в самом разгаре.
Я молча обхожу Хана, направляясь в пристройку, и слышу, как он плюет в спину:
- Деревянная сука!
Но рук больше не протягивает. В последний раз, когда мы схватились, мне удалось свалить цветочный горшок, разбить тарелку и полоснуть Хана по шее. Тогда он клялся, стараясь сорвать с меня рубашку, что никогда не трахнет такую фригидную мразь, как я. Помнится, в тот раз я ему пообещала, сжимая осколок перед собой: «И не мечтай, сволочь! Я успею отрезать тебе все еще до того, как ты попытаешься. Станешь сам сукой!».
Как же я хотела в ту минуту, чтобы в моей руке оказался отцовский нож, а мы оба вернулись в бокс клуба «Альтарэс». В тот день еще была жива Майка, а он стоял передо мной на коленях. Я бы не сомневалась ни секунды, и он прочел это в моих глазах.
Тогда вмешался Седой, и я не знаю, кого из нас троих это спасло. Хозяину от пленников нужны были картины, и главный холуй об этом помнил.
Уже конец сентября, мокрые волосы треплет ветер, а рубашка Игната не согревает тело. Так же как дерево террасы, по которому я ступаю, не греет босые ноги. Я оборачиваюсь к Тарханову и вижу, как он закусывает узкие губы, провожая меня темным взглядом. Он не смеет ослушаться хозяина, но очень хочет. Глядя на него, на натянутые на скулах желваки и поигрывающие в кулаках пальцы, я понимаю, что загнана в угол и не могу тянуть дольше – завтра хищник нападет снова. Теперь, когда я знаю, что наша близость с Пухом оставила след в моем теле, еще больше понимаю, чем для меня может обернуться проволочка с пребыванием в этой тюрьме. Скоро я не смогу защитить себя и ту жизнь, что теплится во мне, и стану уязвимой. Ирма уже догадалась и, похоже, решила, что ребенок от Шкуратова. Женская ревность напрочь лишила ее разума и заставила увидеть невозможное. В этом логове змей я обязана быть вдвойне осторожней.
Я возвращаюсь в пристройку и слышу, как за спиной в дверном замке щелкает ключ. Приваливаюсь к стене, опуская руки. Генрих Соломонович сидит за столом, на котором разложены краски, шипит старый электрочайник, лежит пачка сухого печенья, и смотрит на меня. Я снова огорчаюсь тому, как сильно он постарел и осунулся за эти два месяца. А сейчас, когда догадался о моей беременности, и вовсе отчаялся, считая себя виновником всех моих бед.
Порой мне кажется, что несмотря на все с нами случившееся, я не заслуживаю этого доброго человека и его внимания ко мне. Поразительно, как мало на самом деле нам надо. Только бы с близкими все было хорошо. Только бы с Генрихом все было хорошо. Иногда я представляю, как знакомлю их с Игнатом, и эти мысли помогают забыть о чертовых картинах-копиях, о ежедневных визитах Шкуратова и уснуть. Вдавить щеку в подушку, свернуться клубком на узкой кушетке, и даже иногда увидеть сны. В этих снах Игнат всегда ищет и зовет меня, но мой собственный голос остается нем. Даже во сне я боюсь навлечь на него опасность.
Пух, как же я скучаю по тебе. Как скучаю! Если бы могла, дала волю слезам! Но они стоят в горле комом, колючие и соленые, не проливаясь, оставляя глаза сухими. Я никогда не умела плакать.
Но какой бы сильной я ни была, жизнь во мне оказалась сильнее, и не удалось избежать головокружений и утренней тошноты. Все пришло внезапно, и я долго не могла понять, что со мной происходит. А когда догадалась - не могла поверить. В сознании крепко засела мысль, что это ошибка. Что природа не могла счесть Сашку Шевцову достойной синеглазого парня. Достойной счастья стать матерью его ребенка.
Я представляла лицо Игната, вспоминала его теплые, крепкие объятия, и думала: как я ему скажу? Какие найду слова? Что услышу в ответ?.. И понимала, что на самом деле неважно, ведь ответ я давно прочла в его глазах.
Наш сын или дочь – так странно. Пока только зародившийся человечек, но наш – мой и Пуха. Пожалуйста, пусть у него будут папины глаза и такие же ямочки на щеках, пусть он будет самым счастливым. Смогу ли я стать для него настоящей мамой, которой у меня никогда не было? Такой же внимательной и любящей, как мама Игната? Страшно: смогу ли? Как буду его воспитывать я - девочка-монстр? Буду ли любить?
От страха и сомнений сжималось сердце, но в душе что-то трепетало и цвело, что-то очень нежное, глубоко спрятанное и робкое, отчего губы трогала несмелая улыбка.
Однако меня окружал дом с высоким забором и хозяином, который не собирался нас отпускать. Дом, в котором я была пленницей, и все надежды разбивались о его стены.
Электрочайник кипит, плюется водой, я подхожу к столу и завариваю в чашках чай. Кладу сахар. Прошу Генриха Соломоновича, чтобы он съел хоть немного печенья.
- Нет, Саша, - упрямо кивает художник. – Ты ешь, тебе нужнее! Вон как похудела. А мне немного надо. Решено! - он вдруг встает и потрясает рукой. – Так больше продолжаться не может! Я сегодня же пообещаю этому подлецу, который нас пленил, что так и быть, нарисую ему картину! Но только в обмен на твою свободу и никак иначе! Да сколько же может продолжаться это средневековое варварство!