Кряж принес воды. Петр осторожно взял на руку и с руки брызнул на девушку. Та открыла глаза, большие, синие глаза, полные недоумения, потом в них отразился ужас, она вскрикнула и метнулась, желая вскочить на ноги, но Петр тихо удержал ее.
– Не бойся, девушка, – сказал он, – я прогнал твоих ворогов. Вон лежат они. – Он махнул рукой по направлению дома и прибавил: – Кто ты?
Она быстро села. Глаза ее пристально смотрели на Петра; немного спустя она, видимо, успокоилась.
– Ты спас меня?
Петр покраснел.
– Ты убежала, а я бился с твоими насильниками!
– А отец, мать, мамка? Они где?
Петр смутился.
– Там! – ответил он тихо.
Она оглянулась и увидела догорающий дом.
– Там! – Вскликнула она исступленно и вскочила на ноги. – Там! – Она бросилась к дому, и Петр с Кряжем побежали за ней.
– Куда? Ты сгоришь! Туда нельзя!
Перт догнал ее и удержал. Она билась в его объятиях и кричала:
– Ай, они убили всех! Они сгорели! Папа, мама! О, я горемычная!..
Кряж растерянно смотрел на князя. Петр и сам терялся, не зная, что ему делать, и вдруг сообразил.
– Девушка, – сказал он, – их, верно, убили. Слезами не поможешь. Скажи, что с тобой теперь делать?
– Ах, я не знаю. Убей!
– Кто ты? У тебя есть родные? – Но Петр тотчас вспомнил ужасный царский приказ и смолк.
– Панна Анеля, – тихо ответила девушка, – отец мой подкоморий был, пан Луговский. Мы все попрятались, и вот они вбежали, с саблями… Я бросилась от них. Ах я несчастная! – И она залилась слезами.
– Что с ней делать? – растерянно сказал Петр.
Кряж почесал затылок.
– Пожди, княже, – сказал он, подумавши, – я пойду поищу. Может, и найду, куда ее спрятать.
Петр кивнул, и Кряж ушел.
Пожар кончился, и с пожарища тянулся густой едкий дым. Спускались сумерки. В городе крики смолкли, и теперь слышался в отдалении трубный призыв.
Петр довел девушку до скамьи и опустился с ней, поддерживая ее рукой. Она была недвижима, словно статуя печали и отчаянья.
– Постой, девушка, – дрогнувшим голосом заговорил Петр, – не кручинься! Мой слуга пошел найти тебе убежище, а я тебя не оставлю. Может, у тебя есть кто родной, а?
– В Вильне, – тихо ответила она, – тетка!
– В Вильне! Ну, постой! Я тебя, может, в Вильну доставлю, не кручинься, ясная!
В первый раз он говорил с незнакомой девушкой, но в речи его было столько непосредственного чувства, что девушка подняла на него свои полные слез глаза и улыбнулась. Словно небо открылось Петру в этой улыбке.
– Жизни для тебя не пожалею, – сказал он пылко.
В это время раздался голос Кряжа.
– Ay, княже! – закричал он.
– Сюда! – крикнул Петр.
Через мгновенье показался Кряж в сопровождении худенького, маленького человечка. На голове этого человечка была бархатная ермолка, длинные пейсы болтались у него по щекам и путались с жидкой бороденкой. На нем был длинный до пят какой-то подрясник, перетянутый поясом.
Он подошел и тотчас стал быстро кланяться Петру, отчего пейсы его взлетали кверху.
– Кто такой? – спросил Петр.
– А жид, – ответил с усмешкой Кряж, – они, княже, все могут. Вот и он может ее устроить.
– Лейзер, ясновельможный пан, бедный жидочек! Я для вас, пан, все сделаю! Я люблю казаков! Уф как люблю. Я в Сечи у них жил!
– Что ты несешь? Какие казаки?
– Уй, а пан не казак? Пан – русс. Э, я люблю русса! Русс храбрый! Русс такой лыцарь! Ой, вей мир!
– Что он мелет такое? Ты можешь вот ее укрыть где-нибудь потаенно?
Еврей поднял голову, закрутил головой и, подняв руки, воскликнул:
– О, панна Анеля! Ясновельможная панна! А что пан скажет? Он скажет: подай мне Лейзера!
– Убили моего папу и маму, и всех, – с плачем произнесла девушка.
Еврей всплеснул руками:
– Ой, вей мир! Какой хороший пан был, и убили! Бедный пан!
А труба гудела уже по городу, созывая отставших. Петр нетерпеливо окрикнул еврея:
– Ну так можешь?
Еврей даже подпрыгнул.
– Ну зачем не могу! Только это так страшно. Казаки придут и узнают. А! Лайзер панну держит, а царь велел всех убивать.
– Что ты врешь! Мы женщин не бьем!
– А казак бьет! Сейчас меня паф и с пистолетом на голова.
– Не болтай! Бери и прячь, – сказал резко Петр, – да покажи нам!
Девушка оставалась недвижна, словно не о ней шла речь.
– Ну а пан даст пять карбованцев? А?
– Десять даст. Прячь!
– Ну и сейчас! Пойдем, пан!
Уже было совсем темно. Петр охватил рукой девушку, но она выпрямилась и сама встала на ноги. Он взял ее холодную руку, и они пошли по извилистым узким улицам, заваленным трупами и обгорелыми бревнами. Кое-где еще дымились догоравшие здания. Изредка раздавался слабый стон раненого. Собаки с окровавленными мордами отбегали от трупов при приближении людей.
– Я не найду сюда дороги, – сказал Петр после нескольких поворотов.
– Ну я приду за паном и проведу! – ответил еврей.
– А обманешь?
– Пусть пан не даст мне карбованцев!
– Ладно!
– Я найду пана завтра и приведу! Ривка, отвори! Это я, Лейзер! – закричал он, застучав в калитку крошечного домика, и, едва калитка отворилась, быстро залопотал что-то на своем языке.
– Сюда, паны, сюда, панночка! – заговорил он. – Осторожненько: тут полена везде!
Они осторожно в темноте вошли в какие-то сени, где увидели маленькую толстую еврейку с каганцом в руке.
– Сюда, сюда, – и еврей ввел их в небольшую чистую камору. – Здесь панна будет, и никто ее не увидит, – сказал он.
Был уже поздний вечер, когда Петр с Кряжем вернулись в стан и отыскали свой отряд.
Антон бросился к Петру:
– Княже, ты? Где же ты пропадал? Мы тебя везде искали, чуть город не перерыли! Князь-барюшка себя не помнит! – воскликнул он с укором. – А ты, – накинулся он на Кряжа, – чего думал? Где шаты шатал?
– Батюшка! – испуганно сказал Петр и бросился в свою ставку.
Князь беспокойно ходил по шатру и, увидев вернувшегося сына, протянул ему руки. Петр бросился в его объятия. Князь победил свое невольное волнение и сказал:
– Ну, слава Богу! Думал я, уж не убили ли тебя ляхи. С утра ведь пропал, а сеча была лютая. Ну, Бог миловал! Голоден, устал? Подожди, я крикну. Выпей меду да съешь кусок, а там к царю. Он тоже тревожился о тебе.
– Спасибо, батюшка, – ответил Петр, когда князь, вызвав слугу, приказал подать меду и еды.
– И я с тобой выпью! – сказал он уже весело. – Ну что, хорошо рубился?
– Ай, – ответил Петр, и лицо его побледнело, – я ничего такого не видел! Это погано!
– Что, что погано?
– Когда мы бросились в ворота и бились с ляхами, я бился не хуже иных, но потом, когда город был уже наш и стали рубить всех, всех, – я не мог! Зачем это?
Лицо князя стало строго.
– За то, что они царевы супротивники, а мы слуги царские. Нам ли думать?
– Но царь не знал, что убивали жен, девок, детей малых, старцев! Царь не видел этого, а то бы он сейчас остановил. Люди что звери стали, бегают в крови все, воют, зубами грызут. Один ухватил женщину за волосы и бежал по улице, а она билась головой о каменья, зачем это? Она ли пред царем виновата?
Лицо Петра разгорелось. Князь вздохнул и ответил:
– Не нашего разума это дело. Все у Бога во власти!
XVIIЮродивый
Тихо стало в Кремле с царевым отъездом из Москвы. Царица и царевны не показывались из теремов, по утрам не спешили со своих концов бояре ко двору на поклон, и эта тишина передалась и по боярским домам. У Морозовых, Милославских, Урусовых, у князя Теряева, у Щетинина, у каждого кто-нибудь из дома в поход, и тихо было по всему двору, потому что женщины того времени и при мужьях вели теремную жизнь, а без них и подавно.
Но в самой Москве жизнь текла прежним порядком. Торговали, обмеривая и обвешивая; пьянствовали по царевым кабакам и рапатам; грабили и убивали прямо на улицах, как свидетельствуют о том современники, – и Разбойный приказ работал вовсю, ибо князь Пронский, оставленный царем в качестве как бы полицмейстера, хотел сразу вывести всякое зло.
Тимошка-кожедер, а теперь и сын его Васька почти не выходили из застенка. Что ни день, на Козье болото ехали мастера и, окруженные стрельцами, шли колодники, рубили руки, резали уши, клеймили, секли головы, и народ глазел на кровавые зрелища, которых количество увеличивал и Патриарший приказ.
Никон был неумолимым, беспощадным гонителем своих супротивников, а их день ото дня делалось все больше и больше.
Когда, ревнуя о чистоте православного учения и боголепии, Никон решил исправить священные книги, текст которых оказался совершенно искаженным, и стал вводить в богослужение согласное пение и порядок, сначала все подчинились его воле, начиная с царя и высших бояр, но потом вдруг возгорелся протест.
Нашлись изуверы, которые увидели в его намерениях посягательство на веру, всполошились темные люди, старые попы, и Аввакум с бешенством фанатика начал отстаивать и пение соборное, и двуперстное знаменье, и «Исуса» с одним «и». Никон не знал к ним пощады. Волоклись староверы на патриарший двор, бились там, истязались и в глазах своих единомышленников приобретали мученический венец.
Крупную ошибку творил Никон своими гонениями, но не знал середины его непреклонный характер.
И все шире раздвигалась пропасть между староверами и никонианцами, образовывая раскол, впоследствии принесший такие горькие плоды. Но и в корне он не был сладок своим первоучителям и последователям.
Темны были люди того времени, и слишком искренна, пламенна была их вера.
Вот хотя бы боярыня Морозова, Федосья Прокофьевна. И молода, и красива, и знатна, а держит себя строгой постницей и молельщицей. Щеки ее не знали белил и румян, не чернила она зубов, и они сверкали молочной белизной, не пила она ни медов, ни настоек в теремах у боярынь на их пирах, а все дни тратила на молитвы и дела богоугодные. Особенно в последнее время, с той поры, как муж в поход уехал.