– Ну, это еще погоди. Пожалуй, заорешь там со страху. Это не мешок. Ну, бери кнут теперь!
В это время мимо страшного приказа по пустынной улице шли два человека, направляясь к домику Тимошки. Одеты они были в тонкого сукна кафтаны поверх цветных рубашек, охваченных шелковыми опоясками, шерстяные желтые порты были заправлены в польские сапоги с зелеными отворотами, на головах их были поярковые шапки невысоким гречишником[1].
– В жисть бы не поверил, что к нему охоткою пойду, – говорил рослый блондин своему товарищу, невысокому, но крепкому парню с черной как смоль бородой. Тот сверкнул в ответ зубами, белыми как кипень, и сказал:
– Все к лучшему, Шаленый! Теперь, ежели попадешься ему в лапы, он тебя за друга признает. Легше будет!
– Тьфу! – сплюнул Шаленый.
Они подошли к воротам, и товарищ Шаленого ухватился за кольцо.
Васька уже было взялся за кнут, когда послышался стук в калитку.
Тимошка с изумлением оглянулся через плетень на дверь.
– Ко мне? Кто бы это?
– А Ивашка стрелец, – напомнил ему Васютка, – он хотел веревку купить для счастья.
– А! – Тимошка усмехнулся. – Побеги, открой ему!
Васька бросил кнут и убежал. Через минуту он вернулся с встревоженным лицом.
– Не, какие-то люди. Тебя спрошают!
– Какие такие? – сказал Тимошка, собираясь идти на двор; но они уже вошли в сад.
Тимошка подошел к ним.
Они, видимо робея, поклонились и прямо приступили к делу.
– Покалякать с тобой малость, – сказал черный и, оглянувшись, прибавил: – Дело потаенное!
– Ништо, – ответил Тимошка, – у меня тута ушей нету. Сажайтесь! – Он подвел их к скамье под кустами сирени и опустился первый.
Шаленый увидел мешок, кнут с плетью и вздрогнул.
– Это что? – спросил он.
Тимошка усмехнулся.
– Снасть. Мальчонку учил. Васька! – крикнул он. – Убери! – и обратился к гостям: – Какое дело-то?
– Потаенное, – повторил черный и, нагнувшись, сказал: – Бают, слышь, что у вас в клетях сидит Мирон.
– Мало ли их у нас! Мирон, Семен.
Шаленый вздрогнул.
– Нам невдомек. Какой он из себя? За что сидит?
– Рыжий… высокий такой… по оговору взяли… будто смутьянил он… а он ничим…
– Этого-то? Знаю! – кивнул Тимошка. – Ну?
– Ослобонить бы его, – прошептал черный и замер. Тимошка откинулся, потом покачал головой и усмехнулся.
– Ишь! – сказал он. – Да нешто легко это. Шутка! Из клети вынуть! Кабы ты сказал – бить не до смерти, а то на!
– Мы тебе во как поклонимся! – сказал Шаленый.
– А сколько?
– А ты скажи!
Тимошка задумался. Такие дела не каждый день, и грех не попользоваться. Очевидно, они дадут все, что спросишь.
– С вымышлением делать-то надо, – сказал он, помолчав, – не простое дело! Ишь… Полтора десять дадите? – спросил он с недоверием.
– По рукам! – ответил внятно черный. Лицо Тимошки сразу осветилось радостью.
– Полюбились вы мне, – сказал он, – а то ни за что бы!
Страшное дело! Теперь надо дьяку дать, писцу, опять сторожам, воротнику, всем!
– Безвинный! – сказал черный. – Когда же ослобонишь?
– Завтра ввечеру! Приходите к воротам. Его в рогоже понесут к оврагу. Вы идите позади, а там скажите: по приказу мастера! Вом его и дадут.
– Ладно!..
– А деньги – сейчас дадите пяток, а там остальные. Я Ваське, сыну, накажу; он вас устережет!
Черный торопливо полез в сапоги и вынул кошель. Запустив в него руку, он позвенел серебром и вынул оттуда пять ефимков.
– Получай!
Тимошка взял деньги и с сожалением сказал:
– В Земском приказе сколько бы взяли!
– Шути! – усмехнулся черный, вставая.
– А скажи, – спросил Шаленый, – с ним вместе девку Акульку взяли, ее можно будет?..
– Акулька? – сказал Тимошка. – Высокая такая, сдобная?
– Она! Али пытали?
Тимошка махнул рукой.
– Акулька – ау! Ее боярин к себе взял…
Черный протяжно свистнул.
– Плохо боярину, – пробормотал Шаленый, и они двинулись к воротам.
– Веревки не надоть ли, – спросил Тимошка, – от повешенного?
– Не!
– Руку, может? У меня есть от тезки мово. Усушенная!..
– От какого тезки?
– Тимошки Анкудинова. Я ему руку рубил, потом спрятал.
– Не надо, свои есть, – усмехнулся черный. – Так завтра?
– Об эту пору, – подтвердил Тимошка, выпуская гостей.
– Уф! – вздохнул с облегчением Шаленый. – Словно у нечистого в когтях побывал.
– Труслив, Сенька! – усмехнулся черный.
– А тебе будто и ништо?
– А ништо и есть!
Они прошли молча мимо приказа.
– Куда пойдем, Федька?
– А куда? К Сычу, на Козье болото. Куда еще!
– А Мирон-то? Вот осерчает, как про Акульку узнает! Беда!
– А ты бы не осерчал? – спросил Федька, и черные глаза его сверкнули. – Я бы не посмотрел, что он боярин!
Солнце уже село, и над городом сгустились сумерки.
Тимошка вошел в горницу и весело сказал:
– Получай, женка, да клади в утайку свою!
– Откуда? – радостно воскликнула Авдотья.
– Гости принесли, – засмеялся Тимошка, – завтра еще десяток.
– А я веревку продала. Приходил Ивашка. Я ему с пол-локтя за полтину!
– Ну-ну! – И Тимошка так хлопнул по спине Авдотью, что по горнице пошел гул. Авдотья счастливо засмеялась.
IIПри царе
Того же 24 апреля Тишайший царь Алексей Михайлович, откушав вечернюю трапезу в своем коломенском дворце и помолившись в крестовой с великим усердием и смирением, простился с ближними боярами и, отпустив их, направился в опочивальню.
– Князя Терентия со мной, – сказал он.
Терентий – князь Теряев-Распояхин – быстро выдвинулся вперед и прошел оправить царскую постель.
Царь, истово покрестивши возглавие, самое ложе и одеяло и осенив крестом все четыре стороны, лег на высокую постель.
В той же комнате, на скамье, покрытой четырьмя коврами, лег князь Терентий.
В смежной комнате легли шесть других постельничих, из боярских детей; дальше, в следующей комнате, поместились стряпчие, из дворянских детей, на которых лежало по первому слову царскому скакать с его приказом хоть на край света, и, наконец, за этими последними дверями стояли на страже царские истопники, охраняя царский покой.
Ночь во дворце началась, но не спалось в эту ночь князю Терентию. Может, от дум своих, которых не поведал бы он ни царю, на батюшке, ни попу на духу, может, оттого, что весенняя ночь была душна и звонко через слюдяное окно лилась в комнату соловьиная песнь, – только не спал князь Терентий. С ног его сполз легкий кафтан и упал на пол у самой скамьи, а сам князь облокотился на руку и полулежал, устремив недвижный взор на царскую постель. В опочивальне было почти светло от яркого лунного света и лампады, что теплилась перед образом над дверями. В почти пустой огромной горнице, по стенам уставленной укладками и сундуками в чехлах, с поклонным крестом в углу, словно шатер, стояла царская постель, покрытая пышным балдахином.
Алого бархата занавесы спускались до пола, золотом перевитые кисти подхватывали края серединных полотнищ, и высоко поднимался купол балдахина, оканчиваясь искусно выточенным золоченым орлом.
А если бы заглянуть вовнутрь, то на верху балдахина можно было бы увидеть красками написанное небо, с солнцем, луной и планетами.
Князь Терентий лежал, отдаваясь своей тоске, когда вдруг из-за занавесей раздался протяжный вздох, и князь невольно ответил на него тоже вздохом.
– Не спишь? – послышался ласковый голос царя.
– Не спится, государь, – вздрогнув, ответил Терентий. – Ночь-то такая духовитая… соловей звенит…
– О! – сказал царь. – Али по жене затосковал? Небось, небось завтра свидишься!
Князь помолчал. Скажи он слово, и он выдал бы охватившее его волнение. Лицо его сперва залилось краской, потом побледнело, а царь продолжал говорить:
– Вот и мне тоже не спится, только по иному чему, нежели тебе, Тереша!.. Все думаю, чем война кончится; хорошо ли удумано; опять сам ехать решил, и оторопь берет. Слышь, что ведунья покаркала.
Князь покачал головой.
– Коли дозволишь мне, холопу твоему, слово молвить, – скажу: все пустое! Николи человек знать будущего не может. Все от Бога! – сказал он с глубокою верою.
– А он не пакостит, думаешь? От Бога доброе, а от него, с нами крестная сила, погань идет.
– Без Господней воли и он без силы!
– А все же она сказала, и берет меня раздумье. Забыть ее не могу. В лесной чаще, куда заскакал я, и зверь не бывает, – и вдруг она! Откуда? Сгорбленная, лохматая, глаза горят, и рот, словно щель черная. Конь ажно в сторону шарахнулся. А она кричит мне: слушай, царь! Я и остановился, а она: не дело замыслил, говорит, уедешь из Москвы, а вернешься – один пепел будет!.. – и сгинула… разом…
Царь замолчал.
– Да, – сказал князь, – я да Урусов с Голицыным, да Милославский, мы весь лес потом изъездили. Сгинула!
– Вот видишь! – подхватил царь. – Наваждение, не иначе. Я патриарху отписал, а он пишет: молиться будет… Святой! – сказал царь с умилением, и мысли его обратились тотчас в иную сторону.
– Великий старец! – заговорил он с восторгом. – Мед в устах! И мудрость велия, и сердцем кроток, и жизни праведной. Когда молил я его, он все говорил: недостоин! А ныне как пасет овцы своя? За всех нас молельщик!
– А он и на войну благословил, – сказал князь.
– Так! Почему же я иду, а все не могу изгнать из дум своих ее карканья! Положим, – заговорил он снова задумчиво, – Москву на верных слуг оставляю: Морозов Иван, Куракин Федор, Хилков. Мужи разума, а все же сердце щемит. Царица, детки малые, царевич. Вот что!
Царь вдруг откинул занавеску, князь увидел его сидящим на постели и тотчас встал на ноги.
– Я полюбил тебя, Терентий, – с чувством сказал царь, – и хотел при себе неотлучно держать, а теперь вот что удумал. Оставайся тут! Оставайся да мне тайно про все отписывай. Как тут, что… я про тебя шепну патриарху…