Петр улыбнулся:
– К ней! Пока спят, а там и назад. До тебя просьба: коли князь всполошится, ты распорядись с полком, а я в одночасье и назад!
– Ладно!
Часовой подвел коня, и Петр лихо вскочил на него.
– Прощай пока что!
– Прощай! – И Тугаев долго смотрел вслед Петру, пока по дороге еще крутилась пыль от конского бега.
– Добрый парень! – подумал он про князя с нежностью.
Они не только сдружились между собой, но успели и побрататься. Молодому Петру необходим был друг, которому он мог бы поведать про свое счастье, да и Тугаеву, который был всего на два года старше Петра, дорога была его дружба.
Петр летел вихрем по пыльной дороге, думая об Анеле, о свидании с нею и о приготовлениях к переезду. Надо с Мордке этим договориться насчет возка и доставки девушки в Вильну. Оставить ее в Витебске он боялся, потому что мало ли что может случиться, а пусть он ее провезет в Вильну, которую все равно займут русские, и там Мордке найдет Петра, проведет его к Анеле и заработает хорошие деньги.
Сердце его трепетало и билось. Вот уже разрушенные ворота, узкие улицы, загроможденные обломками, костел, маленький переулок, поворот и…
Петр осадил коня и растерянно оглянулся.
– Что это? Где же дом еврея?
Кровь похолодела в его жилах. Он спрыгнул с коня и бросился вперед.
Вот он! Но вместо него одни обгорелые развалины.
– Мордке! Мордке! – закричал исступленно Петр, но кругом было безмолвно, и только черные балки молчаливо свидетельствовали о недавнем разгроме.
Петр два раза обежал развалины, бессмысленно повторяя:
– Анеля! Мордке!
Потом он взял в повод коня и поспешно пошел по улице, высматривая жилой дом. В конце улицы он увидел двух еврейских мальчишек и бросился к ним, как коршун.
– Где отец? Где мать? – спросил он их, ухватив одного за волосы.
Дети заорали благим матом, и на их крик словно из земли выросла маленькая, худенькая еврейка и ястребом кинулась на Петра. Он схватил ее.
– Где муж твой!
– Муж? Лейзер?
– Лейзер, Мордке, все равно! Давай мне его! Живо!
В голосе и жесте Петра было столько повелительного, что еврейка беспрекословно повернулась и повела Петра, крикнув плачущим детям.
– Ша, киндер!
Следом за еврейкой Петр с трудом пролез в узкий пролом каменной стены, прошел двор, заросший бурьяном, и вошел в помещение, служившее, вероятно, баней при панском доме.
При входе его толстый маленький еврей, рыжий как медная монета, быстро вскочил с лавки и испуганно воззрился на Петра. Петр с трудом перевел дыхание. Как ни был он сильно взволнован, но его поразил тяжелый запах в комнате.
Еврей тем временем испуганно отвешивал поклоны, а жена его что-то быстро говорила ему на своем жаргоне.
Наконец Петр перевел дыхание.
– Мордке знал? – прямо спросил он.
– Мордке? – протянул еврей, но Петр нетерпеливо махнул рукой, вооруженной плетью, и еврей тотчас кивнул головой.
– А то як же, – ответил он, – знал!
– Где он?
– А я ж откуда знаю, – пожал еврей плечами.
– Не мучь ты меня, жид! – закричал Петр. – Ты не мог не видеть, как горело его мурье. Или скажи все и я заплачу тебе, или… – и он грозно поднял руку.
Жид испуганно отшатнулся.
– Ой, ей! Я все буду говорить пану! Я бедный еврей! Я бедный еврей! Что я могу! Одни говорят: скажешь – убьем, пан говорит: не скажешь – убью! О, я бедный! Они давали десять карбованцев, пан даст двадцать.
– Дам! Говори!
Петр кинул ему две золотые монеты, и Лейзер торопливо, размахивая руками, начал рассказывать.
К Хаиму приехал польский гусар и у него жил. Потом Хаим говорил с Мордке, потом они достали коней, возок и вот вчера в ночь уехали, а хату зажгли. Панна Анеля кричала и плакала. Он жалел панну, потому что пана Подкомория все знали, но у польского гусара были пистолеты и сабля…
Петр даже пошатнулся от неожиданного удара.
Увезли! Она просила уберечь ее, и он ей не поверил! Теперь где она?..
– Куда они поехали?
– Дали Бух, не вем! Як Бога кохам не вем! – заклялся жид, мотая головой.
– В Вильну?
– Може, и в Вильну…
– По какой дороге?
– Я ж так испугался, что и не глядел, уехали, и Бог с ними!..
Петр тихо пошел по двору, вышел на улицу и сел на коня. Лицо его было бледно как бумага, глаза потускнели, и он не видел и не сознавал дороги.
– Петр Михайлович, что с тобой? – испуганно воскликнул Тугаев, встретив его.
Петр махнул рукой и, сойдя с коня, бессильно опустился на обрубок дерева.
– Да скажи, – приставал Тугаев, – може, я помогу в чем, а?
Князь молчал. Потом вдруг встал и сжал кулаки. Мертвенная бледность сменилась гневным румянцем. Глаза сверкали.
– Слушай, – сказал он Тугаеву, – у меня какой-то поляк украл Анелю. Украл и увез! Украл душу мою! Слушай, я клянусь теперь, – и он поднял руку, – не знать женщины, кроме моей Анели. Клянусь искать ее всюду, а дотоль ни одного поляка не щадить! И будь он пеший, без меча или пистоля, будь он наг, бос и болен – я все же убью его! Клянусь в этом! – И он широко перекрестился.
Тугаев смотрел на него пораженный, безмолвный.
– Если тебе нужен пособник, я твой, – сказал он наконец.
Петр обнял его и вдруг разрыдался. Для молодого сердца горе было слишком тяжело и нежданно.
– Павел, как мне горько! Господи, как мне горько! – со стоном произнес он.
XXIIIНемного истории
Чума окончилась, то есть ее страшное опустошительное действие окончилось настолько, что жители могли воротиться в Москву во главе с царской семьей и Никоном, патриархом, но по Руси она еще губила людей, медленно смиряясь, как разъярившийся зверь. Повсюду были выставлены заставы, устроены карантины, и пришедшие из чумных местностей наказывались смертью.
Успокоенный царь снова вернулся на театр военных действий в Смоленск (где была его главная квартира) и двинул войска свои далее, но и без него князь Трубецкой и Шереметев одерживали победы над ляхами.
Триумфальным шествием был весь поход русских на Польшу; неприятель разбегался в страхе, города падали и сжигались. Шереметев взял город Велиж, а царь взял Борисов, перешел Березину и стал под Вильной. Гетманы Радзивилл и Гаевский были разбиты наголову и бежали. Вскоре были взяты Ковно и Гродно, наконец пала Вильна, и 30 июля 1655 года, через два года после начала похода, царь торжественно въехал в столицу всей Литвы. Торжественность въезда превосходила все дотоле виденное, и царь поразил своих великолепием простодушных литовцев.
В город друг за другом въехало шестьдесят карет, причем по одной карете в двух десятках были разительно роскошны. Обитые алым, синим и зеленым сукном, запряженные каждая двенадцатью красивыми лошадьми, с кучерами в высоких черных шапках и голубых кафтанах, они заставляли думать, что в них сидит сам царь. Но царь ехал позади этих шестидесяти карет, в драгоценной карете французской работы, обитой коричневым бархатом, с пятью главами наверху, с позолоченными орлами на главах. Кучера были также в высоких шапках, но в коричневых кафтанах.
Царь сидел в боевом облачении, но вместо шлема на нем была шапка Мономахова, вся унизанная жемчугом. Вокруг кареты шло двенадцать брабантов с ярко блестящими секирами, впереди бежали вершники и скороходы, сзади густой толпой шли и ехали полковники, генералы и ближние бояре, и все время беспрерывно грохотали пушки.
Царь занял Радзивиллов замок, до которого по всей дороге было разостлано алое сукно.
Литва стала нашей. А в то время как мы одерживали победы, завоевывая Литву, шведский король Карл X завоевал Польшу. Он занял Варшаву, Краков и шел по всей земле с огнем и мечом.
Польше пришел конец.
Историк Дарвилл (Faste de la Pologne et de la Russie, t. 1 p. 163) говорит: «Казалось, что в сие время обратились все бедствия на Польшу. Шведы завладели большею ее частью, россияне разоряли Литву. Казаки тем временем отторгнули Чермную Русь. Несчастный польский король Иоанн Казимир поручил свое отечество Пресвятой Богородице и сам бежал в Силезию, по примеру Людовика XIII, убежавшего из Польши так же в 1638 году».
Это время, между прочим, описано Сенкевичем в его романе «Потоп», а котором, к сожалению, более поэтического вымысла, чем исторической правды.
Польша погибала. Царь вскоре, оставив города на воеводство близким людям, вернулся в Москву, и слава русского оружия заставляла задумываться Европу.
Но испокон веков дело нашего оружия уничтожали интриги и дипломаты. Так было и тут.
Существование Польши было необходимо для равновесия сил европейских держав. Ей надо было помочь тайно или явно, ее надо было поддержать и восстановить, и за это дело взялся австрийский двор со своим дипломатом Алегрети.
Лучшим средством помочь Польше было поссорить двух ее неприятелей: русских со шведами, – и хитрый дипломат с энергией взялся за это дело.
Он начал с того, что изумился дерзости шведского короля, воевавшего с Польшей самостоятельно, в то время как войну начал русский царь. В этом он видел прямое неуважение к русскому царю и сумел действительно попасть на больное место. Дальше он сумел внушить мысль о возможности войны со всеми католическими державами из-за Польши и советовал защитить ее при заключении мира от посягательств Швеции. И наконец, на почве вражды к протестантству (не признающему ни святых, ни таинств), он сумел склонить на свою сторону патриарха Никона, который стал говорить царю о войне со Швецией. Со всех сторон оказывали давление на царя, а тут еще русский самозванец, Тимошка Анкундинов, нашел в Швеции приют, и царь объявил ей войну, в которой была наша гибель и возрождение Польши.
Войска из Литвы были двинуты на Швецию.
В короткое время мы взяли Орешек, Ниеншанц и подошли к Нарве под руководством боярина Ордын-Нащокина.
В то же время Долгорукий двинулся к Дерпту, взял его и соединился с Черкасским, пошел на Ригу, но на этом и кончились успехи нашего оружия. В несчастной осаде мы потеряли до десяти тысяч убитыми, четы