цены на товары и чтобы медные деньги ходили по той же цене, как и серебряные. Но это оказалось невозможным: стали на медные деньги скупать серебряные и прятать. Этим поднялась цена на серебро, а затем на все товары. Служивые люди, получая жалованье медью, должны были покупать себе продовольствие по дорогой цене. Кроме того, легкость производства медной монеты тотчас искусила многих: головы и целовальники из торговых людей, которым был поручен надзор за производством денег, привозили на денежный двор свою собственную медь и делали из нее деньги; сверх того, денежные мастера, служившие на денежном дворе, всякие оловянщики, серебряники, медники делали тайно деньги у себя в погребах и выпускали в народ; таким образом медных денег делалось больше, чем было нужно. В одной Москве было выпущено поддельной монеты на 620 тысяч рублей. Медные деньги были пущены в ход в 1658 году, и по первое марта 1660 года за рубль серебряных денег давали два рубля медью, а летом 1662 года возвысилась ценность серебряного рубля до восьми рублей медных. Правительство казнило нескольких делателей медной монеты; им отсекали руки и прибивали к стене денежного двора, заливали растопленным оловом горло. Но тут распространился слух, что царский тесть Милославский и любимец Матюшкин брали взятки с преступников и выпускали их на волю. По Москве стали ходить подметные письма; их прибивали к воротам и стенам.
Москва волновалась.
Двадцать четвертого июля по кружалам и кабакам шел невиданный разгул. То здесь, то там появлялись запрещенные скоморохи и разыгрывали грубые фарсы.
Выходил один скоморох, важно садился наземь и кричал:
– Я воевода! Кто ищет суда неправедного, идите ко мне!
И тотчас выходили два скомороха, будто жалобщики. Один плакался, что его другой изобидел, и животишки, и женку отнял, а другой только молча показывал воеводе в тряпицу завернутый камень, и воевода решал дело в его пользу.
Тогда обиженный вскрикивал: «Так я ж тебя, жмох, обидчик!» – прыгал ему на плечи и, нахлестывая жгутом, начинал гонять.
Мнимый воевода вопил, а неприхотливые зрители дружно гоготали.
– Так его! Жги!
– Истинно, судья неправедный!
– Брюхо толстое, совесть краденая!
– Всех их бить так-то бы!
– Ну, вы! Не очень! – время от времени покрикивал на них целовальник, когда они уж очень энергично высказывали свое мнение. – Неравно пристав придет!
– Небось будет им всем завтра! – выкрикивали из толпы.
Это «завтра» стоустой молвой шло по Москве, как вода в половодье, разливаясь по всем улочкам, закоулочкам, по всем кутам.
– Завтра!
В торговых рядах говорили:
– Ужо Шорин попомнит нашу пятую деньгу!
По посадам шли оживленные толки. Народ сбирался кучками, и шмыгавшие то тут, то там люди что-то оживленно шептали.
Куракин снова пошел к Теряеву и взволнованно говорил ему:
– Беда, Михаил Терентьевич, впору стрельцов собирать!
– Да что такое?
– А то! Ты вот в хоромах сидишь, а послушал бы, какие речи ведутся. Вон Матюшкин боярин ко мне цидулу прислал. Слышь, вчера опять двух колодников отбили. Пристава что ни час кого-нибудь в приказ за буйные тащат речи. Беда идет!
Теряев выпрямился.
– А коли беда, Иван Васильевич, – просто сказал он, – так неужто мы ее с тобой и отстранить не сумеем! Не бойсь!
– Не за себя и боюсь, а за иных прочих. Слышь, Милославские народу не любы, Матюшкин, Шорин.
– И пусть! Мздоимцы!
Все же Теряев на время отрешился от своей печали и поехал по стрелецким полкам. Их стояло в Москве три, не считая рейтарского.
Стрельцы жили по своим домам, со своими семьями, занимаясь кто торговлей, кто хозяйством.
Князь объехал полковников и наказывал им беречься.
Ему теперь и самому начало казаться, что в воздухе чем-то пахнет.
То и дело по дороге ему встречались недовольные лица, и толпа не оказывала ему того почтения, какое обыкновенно оказывало всякому боярину, а тем более временно правящему городом.
Несколько раз до него донеслись злобные возгласы.
«Да, что-то есть, – думал он, внимательно вглядываясь в толпу, – прав мой Терентий: больно уж прижимают этих людишек…»
XIVГроза
Наступило ясное, светлое утро рокового 25 июля. Огромная толпа народа стояла на Красной площади, и Мирон, стоя на какой-то бочке, кричал во все горло:
– Довольно, православные! Натерпелись! Теперь наш черед.
Толпа отвечала ему нестройным гудением.
В это время два пристава с малыми отрядами стрельцов врезались в толпу с криками:
– Эй вы, государевы ослушники! Расходитесь подобру-поздорову, а не то я вас батогами!
Толпа молча сдвинулась вокруг них и зарокотала:
– Довольно! Не фордыбачь! Не то разложим да самому всыплем!
– Чего, братцы, смотреть на него, толстопузого? Бей! – раздался чей-то визгливый голос в толпе.
И не успел пристав оглянуться, как сильные руки взметнули его наверх, и он, ошалевший от страха, как мяч стал перебрасываться с рук на руки над головами под дикий рев тысячи глоток:
– Вот так! Важно! Вот как мы его, брюхана! Гуляй, душа, не хочу! – И последние руки с силой швырнули его на землю. Пристав лежал некоторое время неподвижно, а потом вскочил и опрометью бросился бежать, позабыв все свое степенство.
А толпа тем временем с глухим ревом разделывалась со стрельцами. Мирону нечего уже было делать. Он слез с бочки. В толпе раздавались голоса:
– По боярам! По боярам!
– На Куракина, на Матюшкина!
– К царю, в Коломенское! Будем ему челом бить! – И толпа волной хлынула по площадям и улицам.
То же самое происходило и на Козьем болоте, и в Охотном ряду. Толпа, двинувшаяся с Козьего болота, разбила ближнее кружало и перепилась даровой водкой, потом с нестройным гиком двинулась по берегу Москвы-реки, направляясь к Кремлю. В Охотном ряду все единодушно порешили идти на Коломенское и густой толпой пошли к заставе. Стон стоял в воздухе. Встречавшиеся по дороге бояре, дьяки, приказные и стрельцы подвергались глумлению.
– Ужо вам, наши обидчики!
– Будет! Похозяйничали!
– А ну, братцы, как это они батогами лущили нас? – и толпа била их, заушала и бросала на улице полумертвыми.
– Эй, жги, жги, говори, говори! – визжал Неустрой, вертясь перед отдельной ватагой.
– Не все ненастье, выглянет и солнышко! И на нашей улице праздник! Братцы, не разбить ли нам еще кабака?
– Го-го-го! – заревела ватага. – Хорошо умыслил!
– Идем на Балчуг!
– На Балчуг! На Балчуг!
– Стой! – ревела толпа в ином месте. – Никак боярские хоромы?
– И то!
– Ломись в ворота, ребята!
– Эй, холопишки, отворяй ворота! – И толпа стала ломать крепкие дубовые ворота.
Князь Куракин, князь Теряев, дворянские и боярские дети, приказные и воеводы, все смутились и растерялись, хотя и были подготовлены к волнению.
Князь Теряев оправился одним из первых и стал распоряжаться:
– Ты, Никитин, – обратился он к дворянскому сыну, – садись на коня и, коня не жалея, гони в Коломенское. Пусть царь бережется, а Милославский хоронится. А вы, Чуксанов, Дмитриев, Сергеев, по стрелецким полкам спешите, чтобы все они сюда шли, а городские ворота везде запереть.
Дворянские и боярские дети поскакали по назначению, а Теряев тронул коня и поехал к толпе. Ему встречались то тут, то там кучи народа, и он уговаривал их:
– Православные, чего шумите? Царь узнает, осердится, прикажет искать ослушников и наказывать! Никого не пощадит. Расходитесь лучше с миром, каждый по своему делу!
В толпе узнавали Теряева и отвечали ему:
– Уходи, князь! Не твое тут дело. Теперича мы всему голова!
Уже несколько боярских домов было разбито, а от царевых кабаков не осталось памяти. Пух из выпущенных перин, словно снег, летал по воздуху; народ опьянел и с диким криком носился по улицам, а густая толпа волной шла на Коломенское, чтобы жаловаться царю на своих притеснителей. Ворота не успели закрыть вовремя. Стрельцы собирались неохотно, боясь за себя, и восстание разрасталось и охватывало всех, кто не стоял у правления.
Царь вернулся с охоты и весело разговаривал со своими приближенными, сидя на кресле в своем саду.
Князь Терентий Теряев стоял в задних рядах, не желая выдвигаться вперед, и думал свои мрачные думы. Царский тесть, Милославский и старый Морозов стояли подле царя. Петр Теряев стоял неподалеку и отвечал царю:
– Вестимо, государь, противу твоих соколов нигде в мире других не найдется.
– Я тоже так мыслю, – ответил царь, – а теперь вот мне от Строгановых соколов везут. Так, сказывают, таких больших и сильных не видано. – И лицо его сияло тихой радостью.
Известно, что царь Алексей Михайлович очень любил соколиную охоту, тратил на нее все свои досуги и огромные деньги. Соколы доставлялись ему со всего света. Для них были отведены просторные помещения. К ним были приставлены особые люди, и нередко эти люди отвечали головой за пропавшего сокола. Государь заботился о них больше, чем о своих подданных, и каждое утро царский сокольничий подавал ему отчет о состоянии здоровья его любимых соколов.
В момент перерыва разговора боярин Ртищев ввернул свое слово.
– Государь батюшка, – сказал он, кланяясь, – дозволь твою душу потешить! Здесь у нас, в Коломенском, силач оказался. Дозволь его с Антропкою свести!
Царь засмеялся. Глаза его вспыхнули оживлением.
– Хорошо удумал, боярин! – сказал он ласково. – Веди их обоих сюда. Потешимся!
Боярин поклонился и торопливо пошел из сада. Он вернулся через несколько минут, ведя с собой запыленного, усталого на вид юношу. Царь с изумлением посмотрел на него.
– Это и есть твой боец? – спросил он насмешливо.
– Нет, – тихо ответил Ртищев, – из Москвы.
А юноша упал перед царем на колени и громко заговорил:
– Я, государь батюшка, твой холопишко, дворянский сын Никитин. А послали меня к тебе князья Теряев и Куракин из Москвы.