– Много ли есть людей, что сердце мое радуют, что в печалях моих мне сочувствуют и душу понимать могут? А коли и есть такие, так каждый по-своему. Одно есть, так другого нету. Вот боярин Ордын-Нащокин: у того ума палата, в делах государских первый муж; тоже и брат твой, Терентий. До других ему далеко, а правду любит. Ты, к примеру сказать, веселишь мое сердце, ибо млад и радостен, в охоте человек дотошный и в ратном деле сведущ. Ну а Артамон Сергеевич – тот все: сердцем он радостен, умом обширен, уста истинно медоточивые… За то и люблю его.
Петр широко улыбнулся и кивнул головой.
– Действительно добрый человек! Я с ним под Смоленском познакомился, когда он в стрельцах головой был. И все его любят. Теперь, когда ты велел ему палаты строить, к нему народ московский валом валит; пришли выборные и ему камнем на целый дом поклонилися, а Артамон Сергеевич брать не хотел, а купить хотел, а они ему говорят: «Продать не можем, потому камни эти с гробов отцов и дедов наших», – и Артамон Сергеевич плакал тогда…
Царь улыбнулся в свою очередь. Он знал эту историю, но ему приятно было выслушать ее лишний раз.
– Да, да, – сказал он, – праведный муж! Уж при нем Москва не замутится, как при Милославских или Морозовых… Ну, вот и приехали! Артамон Сергеевич, встречай гостей!..
Палаты Матвеева, каменные, двухэтажные, с просторным двором и высоким подъездом, находились у Никиты на столпах. Рабочие из Немецкой слободы строили эти палаты, и они имели совершенно европейский характер.
Сам Артамон Сергеевич встретил царя без шапки, далеко от дома.
– Милость неизреченная! – говорил он царю, низко кланяясь. – Осчастливил ты своего холопишку до конца дней!..
Царь вышел из саней, опираясь на плечо Матвеева, и вошел во двор, где для встречи выстроились все холопы хозяина. У самого крыльца стояла Авдотья Григорьевна, жена Матвеева, держа на руках ручник и поднос с кубком заморского вина. Царь отхлебнул из кубка и, радостно посмеиваясь, вошел в покои. Вошел и вдруг остановился словно ослепленный. Да и Петр виду дался. Видал и раньше он племянницу Артамона Сергеевича, но никогда она не казалась ему такой красавицей.
С подносом в руках, на котором была чара вина, стояла впереди сенных девушек племянница Артамона Сергеевича, Наталья Кирилловна Нарышкина, в ту пору семнадцатилетняя красавица. В парчовом сарафане, с белой как у лебедя шеей, с черной косой ниже пояса, стояла она, смело и радостно глядя в очи восхищенного царя.
Лицо ее, не набеленное, не нарумяненное, как требовала тогдашняя мода, дышало здоровьем и поражало нежностью красок. Царь оправился и подошел к ней.
– Кто ж ты будешь такая, красавица? Как величать тебя?
Она поясно поклонилась и ответила:
– Племянница Артамона Сергеевича, Наталья, твоя раба…
Царь засмеялся.
– Ай-ай-ай! Стыдно тебе, Артамон Сергеевич, такую ли красавицу и взаперти держишь. Стой, стой, Наталья. Мы с тобой, по древнему обычаю… – И, отпив вина, он трижды поцеловался с красавицей. Она вспыхнула вся заревом и от этого стала еще милее. Развеселившийся царь обратился к Матвееву:
– Ну, Артамон Сергеевич, показывай мне теперь свои хоромины да жену с красавицей не гони в терем!
Артамон Сергеевич улыбнулся.
– У меня нет этого в обычае, государь!
– Чего этого? – спросил царь.
– Терема этого самого. Спим по своим покоям, а когда днем – завсегда вместе.
Царь покачал головой:
– Ну, кажи свои диковины!..
Матвеев повел его по своим покоям. Бояре, приехавшие с царем, с изумлением оглядывались вокруг и только гладили бороды. Царь же смотрел и радовался. Действительно, все было на иной лад. Окна были стеклянные, а не слюдяные; вместо лавок стояли стулья, кресла и табуретки; столы на тонких ногах; везде ковры, а по стенам развешаны картины. На тех картинах – горы, леса и реки; на иной – олень стоит, как живой; на иной – город какой-то иноземный. В других покоях зеркала висят. Бояре взглянули, увидали свои лица и даже плюнули. Царь смело обратился к девушке:
– Здесь ты, что ли, на красу свою любуешься?
Она улыбнулась и ответила:
– Нет, для этого у меня в светелке свое есть!
Они пошли дальше; вошли в особую палату, и царь с удивлением спросил Матвеева:
– Что у тебя тут такое?
– Комедийная хоромина, – ответил Матвеев, – здесь мои людишки комедии ломают.
– Это что же? – спросил государь.
– Разреши показать, – ответил Матвеев. Царь кивнул головой.
– Что ж, покажи!
Матвеев указал ему на высокое кресло. Царь сел, позади него стали бояре, а рядом Петр. Жена и племянница Матвеева и сам Матвеев стояли по другую сторону. Перед ними возвышался полукружием помост. Матвеев ударил в ладоши, и вдруг заиграла тихая музыка. Царь с изумлением оглянулся, но не увидел музыкантов.
– Откуда это? – спросил царь.
– Орган у меня тут есть; завести – он сам играет.
Вдруг на сцену выступили люди; они расположились на полу в полукружие и говорили: «Вот идет брат наш, Иосиф, которого отец любит больше всех нас: возьмем и убьем его!» И тут же появился прекрасный юноша, и все бросились на него; только один сказал: «Не будем убивать его, а посадим в яму». Потом приехали купцы, и братья продали Иосифа в рабство; со смехом поделили между собой деньги, а сорванные с него одежды замарали кровью убитого козленка.
И перед изумленным и восхищенным царем сцена за сценою прошла вся история Иосифа.
Когда он открылся братьям своим и бросился с ними целоваться, царь не выдержал и заплакал от пережитых волнений.
Он с умилением взглянул на Матвеева и сказал:
– Ничего такого я еще не видал. Уважил ты меня, Артамон Сергеевич! – и вдруг спохватился: – Только не грех ли это, комедии эти?
– Никакого греха тут нет, государь! – ответил Матвеев. – Цари византийские смотрят на такие же комедии, и патриархи не видят в том соблазна!
Царь успокоился и сказал:
– Устрой и мне такую хоромину, Артамон Сергеевич!
Матвеев низко поклонился и ответил:
– Когда прикажешь, государь!
Радостный и довольный возвращался государь домой и все время говорил о Матвееве и его племяннице. Она поразила воображение царя.
IIIЦарские смотрины
Года не прошло еще со смерти царицы Марии Ильиничны, а государь уже удумал жениться. Второго марта 1669 года умерла царица, а в ноябре уже бирючи ездили по городу и объявляли царские смотрины, а по всем воеводствам были разосланы грамоты, чтобы девиц-красавиц везли в Москву для царева выбора.
Милославские, Голицыны и их сторонники собрались и говорили между собой:
– Позор и поношение! Года еще не минуло!.. Что делать? Концы нашему роду, – сказал Голицын, – ублюдок идет на смену. Сам Артамошка с немецкой нечистью!..
Старый Милославский покачал головой.
– Пожди еще каркать, князь. Умен Артамон Сергеевич, а и не с такими справлялися!
– Чего! – ответил боярин Стрешнев. – Коли тут дело в евойной племяннице. Она обошла царя. Ты думаешь, – вдруг разгорячился он, – смотрины будут? Как же! Так, одна видимость только! Царь эту Наташку берет, и все тут! Ну, а тогда уж нам…
– Ну, тоже, – усмехнувшись, ответил Соковнин, – а коли вдруг да покраше ее найдется, а с ей какая немочь приключится? Так ли, Илья Данилович?
Старик Милославский кивнул и проговорил:
– Что ж? Такое было с Всеволожской! Ну да там видно будет! Пока что, а теперь и мы с силой, – решительно сказал он, и все поняли, что надо бороться, надо отстаивать свое влияние при дворе против этого слетка, Матвеева.
Везде говор был о царских смотринах.
В терему дочери царя да его сестры шумели, словно пчелы в улье.
– Слышь, – шептались они, – государь облюбовал Матвееву племянницу, нам сверстницу. Вот умора! Сказывают, что ни день у них…
– Тсс… вы, глупые! – останавливали их тетки. – Не в том соблазн, что молода она, а не наших обычаев.
– Вот что! Слышь, и терема не будет!
– Ахти! Как же нам тогда?
– А так вот! Будет каждый мужчина глаза таращить. Кто хочешь, тот и сглазит, и болезнь напустит… Вот оно, милые, что страшно!..
И в тереме тоже готовились противиться царскому выбору.
А в Москву тем временем со всех концов ехали отцы и матери со своими дочерьми-невестами. Ехали и из ближних, и из дальних мест.
Петр, Соковнин и Голицыны уморились, по приказу царскому размещая всех на житье и следя за продовольствием их.
Много их понаехало в ту пору. До нас дошел список всех девиц, бывших на этом последнем в истории царском смотре.
Двадцать восьмого ноября вышел царский указ, и уже в то же число приехали: дочь Голохвастова, Оксинья; дочь Демлева, Марфа; дочь Викентьева, Вептилина; Анна Кобылина, Марфа Апрелева, Авдотья Ляпунова. А там каждый день приезжали новые и новые – вплоть до 17 апреля, и наехало, не считая московских невест, ни много ни мало как шестьдесят – шесть девиц!.. Одной из последних привезли дочь Ивана Беляева, Авдотью. Привез ее дядя, Иван Жихарев, и сказывают, что красоты эта Авдотья была неописуемой: рослая, крепкая и лицом что ясный месяц. Нравом весела и приветлива…
Что ни день, государь ходил и осматривал невест. Все они были красавицы на подбор, но ни одна не казалась ему краше Натальи Кирилловны. Видел он ее теперь и в богатом уборе, и в домашнем, заходил нечаянно и в светлицу, когда все привезены были на верх.
– Эх, трудное дело царское, – говорил он Петру полусмеясь. – Ты вон какую невесту, что сокол голубку, с лету убил, а мне все голову морочат!
– Нет краше Натальи Кирилловны! – отвечал ему Петр.
– Вот-вот! – радостно соглашался государь. – Я и сам так же мыслю. Завтра погляжу еще, да и будет!..
И на 18 апреля он устроил последние смотрины. В этот раз увидел он и Беляеву, что привезли только накануне, и не мог не признать за ней достоинств будущей царицы.
– Их и взять на верх. Авдотью Беляеву да Наталью Нарышкину, – решил царь, – а остальные и по домам ехать могут.