– А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!
Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.
Князь милостиво кивнул ему.
– Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?
Антропка встал и нерешительно почесал затылок.
– Ну, чего ж ты?
Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.
– Али беда какая? Что? Говори…
– Князь-то наш… – начал Антропка.
– Что с ним?
– Приказал долго жить…
Теряев откинулся и широко перекрестился.
– Царство ему небесное! Что с ним приключилось?..
– Утоп! – тихо ответил Антропка.
Князь побледнел.
– А дочь? Едет?
– А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…
– Что? – не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. – Ольга, подь сюда!..
– Ты врешь, холоп? – закричал он на перетрусившего стремянного.
– А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! – сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.
Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.
– Пошел вон! – через минуту проговорил он Антропке.
Тот мигом скрылся.
Князь читал исповедь измученной души.
Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.
Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки!»
Грамотка была подписана: «Анна, в иночестве Измарагда».
Князь сжал голову руками и бессильно опустил ее на стол.
В это время в горницу вошел встревоженный Петр.
– Али знаешь, батюшка? – спросил он, входя.
Князь поднял на него мутный взор.
– Чего?
– Терентия государь с глаз согнал. Он в думе старовером объявился!
Князь встал, вытянул руки и зашатался.
– За что, Господи! – пробормотал он.
Петр успел подхватить его и осторожно опустил на лавку.
– Лекаря зови! – крикнул он, выбежав в сени, холопам. В сенях он увидел дворянского сына Никитина.
– От царя? – быстро спросил он.
– К князю Терентию, – ответил Никитин.
– С чем?
У Петра замерло сердце.
– В степи, в город Бирюч на воеводство приказано ехать!
Петр широко перекрестился и вздохнул.
– Слава богу! Вестимо, воеводство этакое – та же ссылка, но хоть без порухи на честь…
XIИсступленные
Железное здоровье князя Теряева не сломилось от тяжких ударов судьбы, и он оправился на другой же день и тотчас послал за Петром.
– Мы-то в опале? – спросил он, лежа на лавке.
Петр покачал головой:
– Не должно быть. Государь меня жаловал все время, тебя уважает; быть не может, чтобы гнев свой и на нас обратил. Да и то! Другого бы, слышь, заточил, в приказ взяли бы, а тут ишь, всего в Бирюч послали, да и то без порухи на честь, ако бы воеводою. И опять, посланцем вчерась Никитин был, так-то ли мне низенько поклонился! – И Петр даже улыбнулся.
Старый князь кивнул ему и сказал:
– Иди, а Терентия пошли до меня! Ты посиди тут же, – обратился он к жене, которая всю ночь не сомкнула очей, берегла покой мужа и теперь сидела подле него, как верная подруга. Она в ответ только всхлипнула.
В горницу на смену Петру вошел Терентий. Он весь осунулся, но лицо его, раньше хмурое, теперь светилось тихой радостью.
Он покрестился на образа и земно поклонился отцу с матерью, потом поднялся и ясным взором взглянул на отца. Тот с укоризной покачал головой.
– Что сделал? А! Что натворил бед-то! А еще думный! Еще в бояре метил. Опозорил и меня, старика, и род наш! Ну, что молчишь?
Терентий ничего не отвечал и только смотрел на отца ясным взором.
Старый князь вгляделся в лицо его, и тысячи мыслей промелькнули в его голове.
Чем не молодец, чем не красавец? И умом взял, и дородством, и саном! И породнился с Голицыными. Кажись, все для счастья, и вот!.. Когда в поход ехали, царь ему, еще юноше, семью свою поручил; сорока лет нет еще парню, а уже в думе сидел, и вдруг все прахом! На тебе, в староверцы пошел! За Морозову заступиться вздумал! Ох, обошли его, малого! Опоили зельем каким-либо.
Он приподнялся на локте и ласково заговорил с сыном:
– Тереха, очнись! Очнись, милый! И я, и мать тебя молим о том. Чего тебе? Скажи: лукавый попутал, ударь царю челом; я наверх съезжу, Петр просить станет, Катерину к царице пошлем… Милый, а? Брось гордыню эту.
Терентий покачал головой:
– Не проси, батюшка! Я проститься пришел, а не за тем вовсе. Не могу отступиться я…
– Это бы отчего? – с усмешкой спросил князь.
Терентий вздрогнул. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза вспыхнули.
– Потому, батюшка, что в том воля Божья и зарок мой. Коли бы тебе говорили: не прями царю, отложись! Ты бы на муку, может, за царя пошел… а мне говорят: отложись от своего Христа. Нешто можно? Твой царь земной и тленный, мой – вечный. Его ли покину? И теперь ли малодушествовать буду? Гляди, батюшка, боярыня и сестра ее венец мученический приемлют, а я смалодушествую? Негоже! Рад бы пострадать с воплем и стоном, а не просто в ссылку идти!..
– Вот ты как! – воскликнул отец. – И против меня, и против царя! Так будь же ты…
– Милостивец мой, светик! – завопила, бросаясь к нему, жена. – Не договаривай! Не говори, сокол! Тереша, иди! Уходи! Господь с тобой! Подожди там. Я благословлю тебя!..
Терентий упал на колени. Князь опустился на лавку и тяжело переводил дух, видимо борясь с собой.
Наконец он осилил гнев свой и сказал:
– Поезжай с Богом! Жену-то берешь сейчас?
– Нет, – тихо ответил Терентий, – опосля. Как реки вскроются…
– Ну-ну! – И старик отвернулся к стене, а мать стала горячо и трепетно прощаться со своим сыном-первенцем. Он обнял ее и тихо плакал.
Терентий сказал правду. По всем городам и весям с жестокостью преследовались староверы, и число мнимых мучеников за веру возрастало с каждым днем.
В Москве взоры всего народа были обращены на Морозову и ее сестру. Странницы, знавшие их, инокини, покинувшие палаты Морозовой, теперь сновали по всей Москве и разглашали славу подвигов их во имя Христа.
– Не может быть так более, – говорил патриарх царю. Царь соглашался с ним.
– Быть по-твоему, – отвечал он, – испытай и еще единожды, а там твори с нею по своему владычеству.
Суд! Новое испытание!
Морозова сидела в сырой, холодной каменной келье в подворье Печерского монастыря.
Скованная по рукам и ногам, прикованная к скамье цепью, надетой на шею, она сидела, устремив пламенный взор к узкому окошечку, из которого виден был край неба, усеянного звездами, и вполголоса на память перечитывала послание ей от Аввакума, которое недавно отняли у нее.
– «Не ведаю, как назвать тебя, ластовица сладкогласная! Ум мой не обымет подвига твоего и страдания»… Миленький, – с умилением шептала она, – сам-то великий страстотерпец и такие мне льстивые слова глаголет!.. «Подумаю, да лишь руками взмахну. Как так, государыня, изволила в такие высокие степени вступить и в бесчестие ринуться?.. Поистине подобно сыну Божию». Ну, уж это он негоже, не надо так. – И, пропустив мысленно несколько строк льстивых сравнений, она с одушевлением вспомнила: – «Мучься же за Христа хорошенько, не оглядывайся назад. Спаси тебя Бог! Не тужи о безделицах века сего. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство…» Так, миленький, так! Довелось бы только истинное страдание принять!..
И словно в ответ на ее мысли, загремел засов и в келью вошел дьяк с двумя прислужниками.
– А ну, Варвара, на расправу! Пошевеливайся! – сказал он, грубо смеясь.
– Недужна я!
– Знаем недуги твои! Эй, берите ее да волоком!
Прислужники ухватили скамью с боярыней и потащили ее на двор. Была уже глухая ночь, все спали. Только несколько стрельцов стояло у широких пошевней.
– Вали ее со скамьей заедино! – приказал дьяк, и ее бросили на сено в сани.
– В Чудов!
И, скрипя полозьями, сани быстро понеслись к Чудову монастырю. Морозова молча улыбалась и смотрела на темное небо. Звезды, казалось, ласково светили и благословляли пострадать. Она шептала хвалы Богу и давала страстные обеты не поступиться страха ради ничем из своих верований.
А в Чудовом монастыре снова заседал синклит, уже во главе с самим патриархом.
Присутствовали те же митрополиты Павел и Иоаким и, кроме того, несколько думных бояр и приказных воевод.
– Ныне вразумим! – говорил патриарх и громко приказал дьяку: – Веди!
Ее ввели в рубище, окованную, с цепью на шее. Она вошла, строптиво оглядела всех и, усмехнувшись, села на пол.
Патриарх вспыхнул гневом, но сдержался.
– Дивлюсь тебе, – сказал он кротко, – как ты возлюбила цепь эту и не хочешь с нею расстаться!
Она радостно улыбнулась:
– Воистину возлюбила! И не только просто люблю, но еще не довольно насладилась вожделенного зрения сих оков. Как могу не возлюбить их! Такая я грешница – и для Божьей благодати сподобилась видеть на себе, а вместе и носить Павловы узы, да еще за любовь Единородного Сына Божьего!
– Безумные речи, – пробормотал Иоаким.
Патриарх заговорил кротко и нежно:
– Ты есть овца заблудшая! Покайся, пока не поздно! Не выводи из последнего терпения царя твоего и владыку и меня, духовника твоего!
– Христос мой владыка, а духовником ты моим не был и не будешь, ибо никонианец ты и еретик!
– Опомнись, глупая! – закричал Павел.
– На дыбу бы ее, – проворчал дьяк Иванов.
– Ах, миленькие! Дайте пострадать Христа ради! – И Морозова протянула с мольбой скованные руки.
– Оставь безумие! – увещевал ее патриарх. – В последний раз говорю тебе: исповедайся и приобщись у нас!