Рыбковский успел выиграть довольно значительное расстояние, задняя лодка никак не могла сократить его сколько-нибудь ощутительно. К несчастью, молодая девушка вздумала помогать ему.
-- Я буду держать корму! -- объявила она, снимая кормило с бортов лодки и погружая его в воду ребром.
Лодка немедленно повернулась вдоль по течению. Рыбковский с ожесточением стал грести левым веслом, стараясь воротиться на прежний курс. Задние гребли изо всех сил, стремясь воспользоваться как можно лучше неудачей соперника. Они уже почти настигли переднюю лодку.
-- Догоняют, догоняют! -- воскликнула девушка. -- Не надо кормы! Я тоже буду грести, Семён Петрович! Сядем грести вдвоём!..
И, бросив кормило на дно лодки, она стала пробираться в носовую часть, чтобы завладеть одним из вёсел Рыбковского. Рыбковский с широкой улыбкой посторонился, давая ей место на скамье.
-- Правда, вдвоём лучше? -- спрашивала Марья Николаевна, обхватывая ручку весла своими небольшими ручками, затянутыми в старые чёрные перчатки, потёртые и заштопанные на пальцах.
-- Конечно, лучше! -- энергично подтвердил Рыбковский. -- Какое может быть сравнение, двое или один?
Но в это время он сделал такой сильный взмах веслом, что лодка повернулась, и нос её направился в сторону лугового берега.
Задние уже проплывали, но Ястребов вдруг сделал сильное движение кормовым веслом и тоже повернул свою лодку носом к нижнепропадинким неводным вешалам.
-- Зачем вы? -- закричали гребцы. -- Куда вы правите?
-- А они куда едут? -- проворчал Ястребов.
Гонка по необходимости прекратилась. Рыбковский грёб, едва шевеля руками, чтобы не пересиливать спутницу, которая ни за что не хотела оставить весло. Общество медленно переезжало реку, обмениваясь весёлыми замечаниями. Кранц успел-таки пересесть в лодку Марьи Николаевны и, поместившись на корме, добросовестно ворочал кормилом в воде, стараясь направлять лодку, куда следует. Впрочем, умение его не соответствовало усердию, -- каждый раз он забывал, куда нужно поворачивать кормило, и желая повернуть лодку вправо, поворачивал её влево. Наконец, лодки стали огибать стрелку, вытянувшуюся вдоль устья другой большой реки, Камоя, впадавшей в Пропаду как раз против города.
Через полчаса обе лодки вошли в Камой и толкнулись носом о пологий песчаный берег.
-- Марья Николаевна! Я вас вынесу! -- решительным тоном объявил Ратинович, быстро соскакивая в воду в своих высоких сапогах и подходя к первой лодке.
Рыбковский стоял в воде с другой стороны, тоже простирая руки и безмолвно предлагая свои услуги.
-- Разве я ребёнок? -- возразила девушка. -- Я сама выйду! Вы лучше подтяните лодку на берег!
Рыбковский и Ратинович ухватились за носовую иглу и потащили лодку. Кранц тоже поспешно выскочил из лодки и подскочил к Марье Николаевне с ковром в руках. В ту самую минуту, когда она готовилась соскочить на песок со скамейки, он ловко раскинул ковёр на земле перед её ногами.
-- Сюда, сюда ступайте! -- с торжеством говорил он.
Марья Николаевна со смехом соскочила на ковёр.
-- Разве я королева, -- шутливо сказала она, -- что вы мне под ноги постилаете ковры?
-- Всё равно, что королева! -- сказал Ратинович, вытаскивая на песок корзину с припасами.
-- Больше, чем королева, -- сказал Кранц с убеждением.
-- Ну, если я королева, -- весело сказала девушка, -- не хочу ступать по голой земле. Давайте ещё ковёр!
И она остановилась в ожидании на краю ковра.
Кранц поспешно сорвал с себя зелёное пальто и разостлал его на песке в виде импровизированного продолжения ковра.
-- Марья Николаевна, -- сказал Ястребов в виде предостережения, -- не ступайте, запачкаете!
-- Пускай, -- сказал Кранц, беспечно махнув рукой, -- не жалко!
-- Запачкаете ноги, -- выразительно прибавил Ястребов, -- это такая грязная ветошка!
-- Наденьте скорее ваше пальто! -- сказала Марья Николаевна, разглядев костюм Кранца. -- Боже, какой ужасный человек. Посмотрите, на что вы похожи.
Костюм Кранца, скрывавшийся под пальто, состоял из коротенькой блузки без пояса, невообразимо засаленной и покрытой какими-то странными зеленоватыми и желтоватыми пятнами, наслоившимися друг на друга.
Кранц занимался медицинской практикой, постоянно возился над составлением лекарств и имел привычку обтирать руки о полы после манипуляций латинской кухни.
-- Он ещё жалуется, что у него нет лекарств! -- ворчал Ястребов. -- Да на этой блузе целая аптека. Выварить её, так можно пользовать больных, по крайней мере, год.
Кранц смущённо надел пальто. Его судьба была вечно попадать впросак именно в ту минуту, когда он намеревался блеснуть ловкостью или другими талантами, дарованными ему природой.
-- Хоть бы у него не было! -- с негодованием сказал тогда Ратинович. -- Этакой скаред! В сундуке две новых блузы, пиджак, сюртук...
-- И куда вы бережёте, -- обратился он к Кранцу, -- на саван что ли?
-- Я забыл переодеться! -- жалобно оправдывался Кранц. -- Прибежал из больницы, заторопился и совсем забыл.
-- Отойдите от него, Марья Николаевна! -- воскликнул Ратинович трагическим голосом. -- О, несчастный! Он прямо из больницы и не переменил одежды! В порах его платья скрыта зараза!
Броцкий и Ястребов хлопотали у костра наверху песчаного косогора. Девушка, взойдя на косогор, опустилась на землю на тот же ковёр, снова услужливо разостланный Кранцем, успевшим подхватить его по дороге. Она устала от недавней работы веслом и рада была отдохнуть в ожидании чая. Комары, которые в этот жаркий день боялись вылетать на открытые места, здесь вблизи леса проявляли большое оживление. Над костром уже толокся целый рой, стараясь пробраться сквозь густые облака дыма, закрывавшие участников пикника. Те, в свою очередь, размещались с таким расчётом, чтобы держать голову на окраине густой и широкой струи дыма, валившей от костра и уносившейся с течением воздуха. Впрочем, было совсем тихо, и движение клубов дыма постоянно переменяло направление, отклоняясь в сторону соответственно каждому порыву случайно пахнувшего ветерка. Как только дым отклонялся в сторону, комары налетали дружным строем, заставляя всё общество отмахиваться и чесаться. Ратинович как более экспансивный уже успел несколько раз выругаться. Впрочем, он тотчас же взапуски с Рыбковским занялся защитой Марьи Николаевны от надоедливости комаров. В две минуты они разложили вокруг неё на некотором расстоянии несколько небольших огоньков и набросали на угли нежных побегов гусиной травы.
Тонкие струйки дыму потянулись в разных направлениях, перекрещиваясь и догоняя друг друга и собираясь в белое облако над головой девушки. Можно было подумать, что это фимиам, который её спутники приносят ей в жертву.
Кранц начал выкладывать припасы и размещать их на краю ковра.
-- А это что? -- спросил он, вынимая склянку, тщательно обёрнутую в полотенце. -- Наливка, смородиновка!.. А, как вам покажется?
-- Ах, чёрт! -- выругался Ратинович. -- Вот ловко! А нам ведь не сказал!..
-- Марья Николаевна! Рюмочку!.. Перед чаем!.. Для здоровья полезно!.. -- юлил Кранц, не обращая внимания на других.
Наливка представляла высшую степень роскоши, доступной для Нижнепропадинска, и являлась там совершенно необычайной драгоценностью, своего рода lacrima Christi, столетним рейнвейном или чем-нибудь в этом роде.
Но Марья Николаевна отняла у него бутылку.
-- Кутим, господа! -- весело воскликнула она. -- Дед, идите! -- позвала она Ястребова, который возился у костра, укрепляя чайник на длинном шесте, подпёртом двумя рогатыми ветками.
Ружьё по-прежнему висело у него за плечами.
-- Бросьте ваш чайник! -- продолжала девушка. -- Посмотрите, тут питьё покрепче!
Ястребов тотчас же подошёл. Выпивка была слишком редкой вещью на Пропаде, чтобы можно было от неё отказываться. Ратинович, за неимением рюмок, расставил на ковре чашки и стаканы. Через минуту бутылка была пуста. Марья Николаевна храбро выпила свою долю, и щёки её окрасились чуть заметным румянцем. Ей стало ещё веселее, чем прежде. Другие тоже выражали своё довольство наливкой, кроме Ястребова, который, обтерев усы, лаконически определил:
-- Слаба! -- и тотчас же возвратился к своему костру.
-- Дедушка, будет вам возиться, -- обратилась к нему снова девушка, -- присядьте, а молодые люди пусть похлопочут!
Ястребов что-то проворчал. Он не любил, когда ему намекали на его пожилой возраст. Может быть, поэтому кличка "дед" так плотно пристала к нему.
-- Да снимите вы ваше ружьё! -- не унималась Марья Николаевна. -- Вы, кажется, хотите кого-нибудь застрелить!.. Николай Иваныч, снимите ружьё!..
-- Замки обвязаны, -- упрямо возразил Ястребов, подкатывая к огню огромную кокору, которую с трудом притащил с берега.
-- А где ваша волчица? -- спросила молодая девушка, вдруг припомнив. -- Зачем вы её не взяли с собой? А ещё охотник!.. Где волчица?..
-- Волчица дома, -- насупившись, ответил Ястребов.
У него действительно была волчица, которую он выкормил с великим трудом, уделив ей угол в своей избе и отказывая себе для её прокормления в последнем куске. Он надеялся выдрессировать её как охотничью собаку и после водить её за собою во время своих экскурсий по соседним лесам и болотам. На пропадинских собак, бока которых были потёрты от упряжи, он смотрел слишком презрительно, чтобы выбрать в их среде объект для дрессировки.
Волчица оказалась, однако, ещё хуже пропадинских собак. Она думала только о еде и пожирала всё, что попадалось ей на глаза, а на преподавательские попытки хозяина отвечала рычанием. Единственной штукой, которой она научилась у Ястребова, было вставать и ходить на задних лапах. Но и это произошло само собой, благодаря тому, что Ястребов всю зиму держал её на короткой железной цепи, прикреплённой к кольцу, ввинченному в стену. Пытаясь вырваться, волчица, естественно, должна была вставать на задние лапы и привыкла проводить в таком положении целые часы, натягивая цепь изо всех сил и плавая в воздухе передними лапами. К весне она научилась ходить на задних лапах как учёная собака. В конце концов, когда Ястребов решил спустить свою питомицу с цепи, эта учёная привычка волчицы оказалась роковою для его холостого хозяйства. Волчица тотчас же научилась обшаривать столы и подоконники, поднималась во весь рост как человек и, вытягиваясь на цыпочках, обыскивала полки, безжалостно уничтожала всё съестное, роняла посуду, разбрасывала вещи. Она донельзя надоела Ястребову, и он не знал, как от неё отвязаться, тем более, что, вопреки пословице, ужасное животное весьма привязалось к спокойной жизни под крылом человека и ни за что не хотело уходить в лес, простиравшийся у самого порога избы, дававшей ей приют. Волчица составляла теперь больное место жизни Ястребова, и он тем более не любил, чтобы ему напоминали о ней другие.