Рыбковский торопился говорить и перескакивал с предмета на предмет и от одного образа к другому.
Марья Николаевна не отвечала, но и не останавливала его больше. Она стояла, потупив голову и безмолвно внимая потоку этого книжного и беспорядочного красноречия.
-- Знаете, иногда, не наяву и не во сне, мне грезилось что-то смутное, но сладкое, веявшее теплом и дышавшее очарованием, которому я не мог найти имени, -- но оно улетало как неуловимый призрак, и мне становилось холоднее прежнего. В долгие зимние ночи, когда я изнывал в одиночестве и тщетно искал вблизи живую душу, пред которой я мог бы обнажить свои наболевшие раны, я пробовал иногда создать себе неясный, но пленительный образ друга и мечтал о слове утешения из его приветливых уст, но в эти последние дни я, наконец, увидел перед собою воплощение моей мечты...
Марья Николаевна сделала несколько шагов вперёд, как будто желая уйти от этого потока страстных слов, и, наконец, уселась на лежащий древесный ствол, обрубленный в виде скамьи для пользования гуляющих. Рыбковский последовал за ней и уселся рядом, нисколько не смущаясь. Он закусил удила; кажется, и землетрясение не могло бы остановить его.
-- Марья Николаевна, -- продолжал он стремительно, -- пожалейте меня! Пожалейте нас обоих! Неужели мы такие пасынки жизни, чтобы нам ни разу не видеть ни одного светлого луча? Если судьба подставляет нам золотой кубок, зачем отворачиваться? Разве мы не заслужили себе радости за эти долгие тоскливые годы?..
Марья Николаевна не отвечала, но молчание её только подстрекало Рыбковского. Он всё время пристально и тревожно следил за выражением её лица, и вдруг ему показалось, что он уловил там какой-то новый луч. Температура его экстаза сразу повысилась на сто градусов.
-- Хотите соединить наши жизни в одно, -- заговорил он ещё стремительнее прежнего, -- идти весь век рука об руку, давать друг другу опору в самые тяжёлые минуты?..
Он опять взглянул ей в лицо и прочёл там тот же неуловимый ответ.
-- Милая, дорогая, -- заговорил он, задыхаясь, -- будь моим другом! Будь моей женой!
Он обвил рукою стан девушки и привлёк её к себе. Марья Николаевна совершенно лишилась силы сопротивления; голова её кружилась, она чувствовала потребность опереться на что-нибудь, а у скамьи не было ни стенки, ни ручек. Она кончила тем, что прилегла к плечу Рыбковского.
-- Я так устала, -- сказала она, как будто жалуясь, -- я думала отдохнуть здесь...
-- Радость моя! Подруга моя! -- твердил Рыбковский, уже наполовину не сознавая своих слов.
Прошла минута или две. Потом Марья Николаевна быстрым движением вырвалась из рук Рыбковского и вскочила со скамьи.
Рыбковский тоже вскочил и простёр к ней руки.
-- Этого не может быть, Семён Петрович, -- сказала она мягко, но решительно. -- Сядьте, прошу вас!
Рыбковский вздрогнул и рванулся вперёд, но тут же остановился и уселся на прежнее место на скамье.
-- Я тоже сяду, -- сказала девушка, -- но вы должны обещать, что больше не тронете меня!..
Рыбковский кивнул головою.
-- Была минута забвения, но она прошла, -- продолжала девушка. -- Надо покориться судьбе, Семён Петрович!
-- Почему? -- спросил Рыбковский отчаянным голосом.
-- Вам уезжать, а мне оставаться, -- сказала Марья Николаевна, -- или вы хотели бы остаться в этой глуши, вдали от света и жизни, ещё столько лишних лет?
-- Хочу, останусь, -- упрямо и страстно сказал Рыбковский. -- Ты -- мой свет, ты -- моя жизнь!
-- А я не хочу, -- сказала девушка. -- Я не могла бы смотреть вам в глаза. На ваших ногах мне бы чудились цепи...
-- Ты уже сковала их, -- сказал Рыбковский, -- а я не хочу расковывать.
-- Неправда! -- возразила девушка почти резко. -- Это теперь так. Потом ты измучил бы меня... Каждый час нашей жизни был бы отравой...
В пылу увлечения она вдруг тоже перешла на "ты".
Рыбковский хотел возразить, но она опять остановила его.
-- Полно, Семён Петрович! Будем благоразумны. Посмотрите на Шиховых, -- худая это дорога. Целая стая птенцов, маленьких, голодных... Чем их кормить? Чему их учить?.. Лучше убить себя, чем наделать столько греха.
-- С ума сойду, -- сказал Рыбковский глухо. -- Жестокие ваши речи, Марья Николаевна.
Марья Николаевна не отвечала, но лицо её вдруг искривилось детской гримасой, и губы беспомощно затряслись.
-- Что я наделал? -- с ужасом сказал Рыбковский.
И соскользнув со скамьи, он упал к её ногам и скрыл своё лицо в складках её платья.
-- Марья Николаевна! Не плачьте, -- сказал он умоляющим тоном, -- я не стою этих слёз.
Девушка сделала над собою усилие, и подбородок её перестал трястись.
-- Мне тяжелее вашего, Семён Петрович! -- прошептала она. -- Милый мой, -- продолжала она, кладя обе руки ему на голову, -- подумай только, мне ещё здесь годы коротать. А тебе что? Уедешь и забудешь всё, как будто век не было...
-- Никогда, -- пылко возразил Рыбковский. -- Пусть меня забудет последний взгляд счастья, если я когда-нибудь забуду эту минуту...
-- Забудешь, -- уверенно повторила девушка. -- Жизнь подхватит тебя и понесёт как на крыльях. Волна новых впечатлений хлынет тебе в душу и затопит всё прежнее...
Рыбковский не отнимал лица от её платья.
-- И лучше забыть! -- она провела рукой по его голове. -- Подумай только! Тебе предстоит всю свою жизнь построить сначала, как будто ты снова родился на свет, воскрес из мёртвых... Целый мир перед тобою. Ты ещё можешь быть счастливым... Там много людей... Есть чуткие сердца... Тебе не придётся оставаться одиноким...
В голосе её слышались материнские звуки. Она утешала его, как утешают ребёнка.
Рыбковский поднялся с земли и стоял перед нею, упорно избегая глядеть ей в лицо. Помимо разочарования неудовлетворённой страсти, он чувствовал себя виновным и пристыженным как провинившийся школьник.
-- Что же мне делать? -- спросил он, наконец, как бы призывая Марью Николаевну распорядиться его судьбой.
-- Уезжайте в Среднерецк, -- сказала девушка, -- что вам тут с нами? Всё-таки там иная обстановка. Хоть лица у людей иные. Может быть, по дороге где-нибудь поживёте... А там и время подойдёт...
Среднерецк, или Большой Пропадинск, был другой пункт средоточия пропадинской жизни, расположенный в пятистах верстах вверх по течению реки Пропады. Для пришельцев оба эти города по отношению друг к другу играли роль предохранительных клапанов. Тот, кому слишком надоедало жить в одном из них, перебирался в другой, рассчитывая покинуть часть одолевшей его скуки. Впрочем, они были так схожи между собой, что после двух-трёх переездов ощущение их индивидуальности исчезало, и перемена местожительства переставала приносить облегчение.
-- Я уеду, -- покорно сказал Рыбковский и остановился.
По лицу его было видно, что он хочет сказать ещё что-то.
-- Марья Николаевна, -- выговорил он, наконец, -- хотели наши дороги сойтись да не сумели. В этом лесу разошлись в разные стороны... Попрощайся же со мной теперь, пока люди не видят!.. Всё равно, разъедемся, не увидимся больше! -- голос его дрогнул.
Девушка подошла и положила ему руки на плечи.
-- Прощай, -- сказала она, -- будь мне как брат, а я тебе -- как сестра... Не поминай лихом!
Она обняла его за шею и, пригнув к себе, поцеловала его в губы. Потом оттолкнула его руку и пошла назад по дороге, направляясь к городу.
Рыбковский смотрел ей вслед, пока она не скрылась между кустами, потом подошёл к скамье, упал на колени и приник головою к твёрдому дереву. После того, поднявшись на ноги, он повернулся и направился по тропинке, огибавшей озеро и уходившей в корявый лес, заполнявший всё пространство между озером и рекой.
Рыбковский вернулся домой перед рассветом. Прошатавшись в лесу несколько часов, он решился предпринять поездку в челноке на ближайшую рыбачью заимку, но для этого ему нужно было сделать несколько приготовлений. Он рассчитывал застать Беккера в постели и избавиться от его расспросов, но, к его разочарованию, Беккер ещё не спал. Он сидел у единственного стола избы и чинил штаны.
-- Что с тобой? -- невольно спросил он, увидев осунувшееся и как будто постаревшее лицо Рыбковского.
Рыбковский прошёл вперёд и уселся на кровати.
-- Она говорит, чтоб я уехал, -- пояснил он без обиняков.
Беккер опустил иглу.
-- Что ж? Правда! Тебе уехать следует! -- подтвердил он.
Рыбковский не отвечал. Он облокотился на стол, опустив голову на руки, и, как будто, думал о чём-то.
Беккер окончательно отбросил штаны и прошёлся по комнате.
-- Перестань нюнить! -- сказал он сердито. -- Что ты за баба! Да и баба лучше тебя...
Ответа не было.
-- Откуда вы только берётесь? -- продолжал он с негодованием. -- Кажется, чтобы достигнуть гиперборейских пределов, нужно иметь душу довольно мозолистую, а у вас кисель какой-то, студень, чёрт знает что!..
Рыбковский не оборачивался и, кажется, даже не слушал.
-- Или вы помешались?.. Или на вас поветрие напало?.. -- продолжал говорить Беккер так же сердито. -- О чём думали, к чему стремились, всё вы забыли... Думаете только о собственной особе...
Рыбковский не отвечал, но плечи его внезапно начали вздрагивать. Упрёки Беккера имели, впрочем, больше основания, чем его собственные недавние упрёки, вызвавшие слёзы Марьи Николаевны.
Беккер тотчас же смягчился. Он подсел к нему и положил руку на его плечо.
-- Ну, полно, Сенька, -- заговорил он совсем другим тоном, -- на что это похоже? Разве тебе больше думать не о чем? Ведь, перед тобою, можно сказать, дверь готова открыться. Тебе придётся начинать новую жизнь. Думай лучше о ней, а не о здешних дрязгах и мелочных волнениях.
Рыбковский поднял голову, оторвавшись от стола. Не только мысли, но и слова Беккера совпадали с тем, что недавно он слышал из других уст.
-- Обойдётся, -- сказал он, -- это я так!
Но, выговорив эти слова, он крепко стиснул зубы, как будто удерживая готовый сорваться вопль.