Но когда самолет развернулся над Ангарой и пошел прямо от берега, втягиваясь в узкое и извилистое ущелье, я немного повеселел: солнце, оказывается, за горами еще не опустилось за черту горизонта.
Мы шли на высоте четырехсот метров. Кругозор был огромен, наверное не менее пятидесяти километров. И везде-везде безбрежная зеленая тайга. Ни озера, ни ручья, ни острой горы — никакого ориентира. Береговая цепь гор быстро осталась позади, и мы повисли над гладкой, как луг, лесной равниной. Однотонно гудел мотор, но настолько громко, что даже если кричать полным голосом, все равно было бы бесполезно. Я ни о чем не мог спросить пилота.
Солнце некоторое время еще держалось над землей — внизу уже лежала глубокая тень, и невозможно было различить отдельные деревья, — а потом исчезли и его последние лучи, и все сразу стало серым и непонятным. В полете мы были уже сорок минут, и, если верить расчетам, через пятнадцать—двадцать минут должен появиться Кежек. А насколько еще стемнеет за двадцать минут?
Миша спокойно сидел на своем месте, положив обе руки на штурвал, и, как мне казалось, даже весело насвистывал. Его дело. Он — всему голова…
Так прошло еще пятнадцать минут, и вдруг я увидел, как слева под крылом блеснули огни двух костров. Самолет тотчас лег в глубокий вираж. Он долго кружил над темным лесом, то опускаясь до бреющего полета, то снова взмывая ввысь. Огни то исчезали совсем, то появлялись справа, то слева, то перед самым носом самолета, и я не мог дождаться, когда же мы коснемся земли. Казалось, так до рассвета и будем кружиться над этими огнями. Но вот он зашел так, что оба костра поместились на одной оси и словно слились друг с другом. Миша выключил мотор, и самолет, пощелкивая еще работающим по инерции винтом, стал падать в темную яму. Теперь руки пилота были в непрерывном движении, и так же беспокойно вел себя самолет: вдруг клевал носом вниз или скользил на крыле, да так, что дух захватывало и думалось — наклонится еще на вершок и полетит кувырком…
Под самыми колесами пронеслось яркое пламя костра, красный отблеск упал на плоскости самолета, потом несколько резких толчков — и мы остановились, едва не воткнувшись носом в березник.
— Хорошо, засветло еще прилетели, — услышал я голос Встовского.
Кой черт засветло! Я даже не сразу смог различить, кто из троих подошедших к нам мужчин Встовский. Все были крупные, как на подбор — три богатыря!
Я выбрался из кабины, стал на мокрую от обильной росы землю, а Миша снова дал газа и погнал самолет в дальний угол лесной прогалины.
— Знакомьтесь, — сказал мне Встовскпй, указывая поочередно на своих спутников, — Михайла Медведев, знаменитый охотник, а это — Михаил Петрович, заведующий нашим подсобным хозяйством.
«Сплошные Михайлы!» — подумал я.
— …Они советуют уток и рябчиков отставить, а поохотиться на мишку…
Так я и знал!
— Медведей здесь, оказывается, нынче полным-полно. Двух жеребят днем даже задрали. У Михайлы собаки отличные. Чего мы будем за рябчиками гоняться? — закончил Встовский. — Взять так взять дичь.
— Оно, может, сразу на медведя и не натакаешься, — возразил ему Медведев, — но за сутки, думаю, обеспечу.
— Ну, так как, поехали? — спросил меня Встовский.
— Что, прямо сейчас? — изумился я.
— А конечно. Вас только и ждали. Вот и кони стоят оседланные. Заедем километров за пять, там заночуем. Какая нам разница, где спать: на перине или у костра?
— Ясно, — одобрил Медведев. — Самая охота на свету. А из дому никогда так не выедешь.
— Что ж, ехать так ехать, — согласился я. А мысленно добавил: «Как сказал попугай, когда кошка потащила его за хвост из клетки».
Я взобрался на низенького пузатого конька с так коротко подтянутыми стременами, что колени у меня поднялись чуть не до уровня подбородка. Кто-то сунул мне в руки двуствольное ружье и патронташ, объяснив при этом:
— Пульных справа десять патронов. Из левого ствола пулями не стреляйте, там сверловка на чок. — И еще посоветовали: — Осечку даст, опять курок отведите, со второго разу обязательно выстрелит…
Андрей Федорович прокричал в темноту:
— Миша, с нами не хочешь?
Тот издали ответил:
— Не-ет, я утром домой улечу…
Михаил Петрович, заведующий подсобным хозяйством, тоже канул куда-то во тьму, и мы трое двинулись в путь.
Медведев ехал впереди, за ним Встовский, я замыкал наш отряд. Три собаки, высокие, жилистые, остроухие, все время вертелись на тропе возле ног лошадей, не хотели лезть в густую росистую траву.
Сперва мы ехали кромкой березника, и огни костров, разложенных на поляне, где опустился наш самолет, словно раздвигали тайгу, а потом тропа круто свернула в густой черный ельник, и ничего, кроме впереди едущего всадника, не стало видно. Редко-редко тропа расширялась настолько, что над головой открывался кусок ночного неба, усеянного частыми осенними звездами, но это длилось обычно мгновенье — деревья опять смыкались вершинами, и колючие лапки елей больно хлестали по лицу. Слышно было, как хлюпает и чавкает вода под копытами лошадей.
На пути встал мостик через тускло блеснувший в ночи ручей: четыре жердочки, прикрытые мелким хворостом и мохом. Кони Медведева и Встовского прошли по нему спокойно, словно это была широкая шоссейная дорога, мой — вдруг заупрямился и захрапел, неуверенно стуча копытом в жерди. Я стегнул его поводом. Конек присел и прыгнул. Передними ногами он выскочил на противоположный берег, а задние, раздвинув жерди настила, окунулись в ручей. Толчком меня выбросило из седла, но я тут же поднялся и стал тянуть конька за повод. Он хрипел, перебирал передними ногами, но справиться не мог с засасывавшей его трясиной и все больше и больше погружался в ручей. На счастье, появились Встовский с Медведевым — они услышали шум и поняли, что случилось неладное. Медведев — великан, каких мало, — вскочил на уцелевшие жерди и, ухватившись за хвост, как редиску из грядки, выхватил моего конька из трясины.
После этого мы долго кружились по ельнику, все время натыкаясь на топкие моховые кочки. Наконец выбрались в сухой бор. Сразу стало теплее, уютнее. Однако тропа так была завалена буреломом, что видавший виды Медведев становился в тупик и подолгу обдумывал, как отыскать объезд. Собаки, сразу как мы углубились в тайгу, исчезли, и это немного беспокоило Медведева: не ушли бы они совсем в другом направлении, нежели едем мы. Пробегают всю ночь зря, устанут, и утром охота будет не та.
Бор кончился, и мы снова въехали в бесконечное моховое болото. Звездное ночное небо теперь распласталось над нами во всей своей красоте. Попахивало морозцем. Быть утром сильному инею…
А все-таки пришел и болоту конец, вместе с ним и нашему пути. Остановились на ночлег под старой елью, опустившей свои густые широкие ветви почти до самой земли. Расседлали коней, привязали их длинными веревками и пустили пастись по высокой, но вряд ли вкусной чапыге.
Устроить постели и развести костер было делом нескольких минут — для этого все оказалось под боком: и сучья, и смолье, и мягкие пихтовые лапки. Невзирая на кромешную тьму, Медведев отыскал даже воду — уж не ручей, конечно, а просто лужицу, — и мы с наслаждением принялись кипятить чай.
Теперь я смог рассмотреть Медведева. Человек такого телосложения и, безусловно, здоровья, что казалось: постучи ему в грудь молотком — и она загудит, как колокол. Кожаная самодельная куртка, которую ему наверняка шили по мерке, все-таки была тесна в плечах, и потому он не застегивал верхние пуговицы. Когда Медведев брал в руки топор, думалось: вот сожмет в ладонях топорище, и оно, как глина, вылезет у него меж пальцев. При всем этом лицо у него было мягким и добродушным. Ни острых углов, ни прямых линий. И говорил-то он даже слегка шепелявя. Поди-ка ты, а ведь прославленный медвежатник!
— Я думаю так, — говорил он, подкидывая тонкие сучья в огонь, — завтра мишку обязательно свалим. Нутром чувствую. Все к тому клонится.
И, помолчав, добавил, что этот мишка будет у него шестьдесят третьим.
— Вот собаки бы только скорее собрались, — вздохнул он, — без собак и я пустое место.
— Куда они денутся, — заметил Встовский, — прибегут.
— А вдруг на сохатого патакаются? У меня Черный артист по этому делу. Он медведя не любит, а сохатого как привяжет, хоть сутки целые будет держать.
— Гнать, — поправил я Медведева.
— Нет, не гнать, а держать. Худая это собака, что сохатого гонит, — разъяснил он и, заметив на лице у меня недоумение, спросил: — Да вы разве не знаете, как сохатых с собаками бьют?
— А вот я и думал, что загоном…
— Эге-ге! — весело воскликпул Медведев. — Как раз не так. Вам стоило бы тогда посмотреть. Вы не поверите, у меня Черный раз сохатого так держал, что я его чуть рукой не пощупал.
— Ну, а что нам дался непременно медведь? — вмешался Андрей Федорович. — Давайте ударимся за сохатым.
— Нельзя за сохатым, Андрей Федорович, — возразил ему Медведев. — Было у меня разрешение на две головы, использовал уже. А против закона я не могу… И кроме того, жалко…
— Да ведь их здесь как комаров в мокрое лето!
— Мало ли что. Оберечь государство решило, — значит, так надо. Может, их отсюда по всей земле развозить потом будут.
— Ага! — засмеялся Встовский. — На самолете.
— Это как там сумеют. Мое дело: стрелять разрешат — буду охотиться, а понадобится живьем изловить — ловить буду. Я с ними, голубчиками, на все лады управляться умею.
— Прямо за рога взять могу, — подмигнул мне Встовский.
— Ну за рога брать не пробовал. А вообще-то можно и за рога. Накинь аркан, охвати другим концом веревки ближнее дерево и подтягивай словно через блок. Он ведь прыгать, скакать начнет, слабинки в натяжении веревки станут получаться — не зевай! Сноровка для этого нужна небольшая.
— Н-да… За малым дело — аркан накинуть.
— Я накину, — серьезно сказал Медведев.
— Накинь, — превращая спор в шутку, задирал Медведева Встовский.
— Увезешь на самолете — накину, — угрожающе произнес Медведев.