Я не удивился – в таких условиях потерять куда легче, чем найти.
Хотя опасность вроде бы миновала, приказа сбавить скорость я отдавать не спешил.
«Тарпан» швыряло на поворотах так, что, казалось, еще чуток – и мы перевернемся. Но нужно отдать должное профессионализму мехводов: мы всякий раз удерживались на полградуса от рокового крена…
Последний отрезок пути мы преодолели с опережением графика. Из-за этого я чуть было не прозевал рубеж предварительного развертывания.
То есть я бы наверняка прозевал его, если бы мой водитель, его звали Вова, не сказал вдруг:
– Приехали, командир!
Это означало, что относительно спокойная жизнь снова окончилась.
Я внутренне подобрался. Переключившись на общефлотский канал, выдохнул:
– «Анадырь»! Повторяю: «Анадырь»!
Мне не ответили. Впрочем, меня это не особенно смутило. Для запаздывания ответа могли быть тридцать три причины.
– Рота, спешиться! – приказал я. – Экипажи остаются в машинах.
С этими словами я открыл башенный люк «Тарпана» и высунулся по пояс.
Технические средства – великая вещь, конечно. Радары субмиллиметрового диапазона… Инфравизоры… Оптико-электронные усилители… Все это прекрасно, это глаза и уши любого сухопутного командира. Но даже когда видимость ни к черту, когда невооруженным глазом не видно дальше собственной руки, ничто не может заменить командирского чувства пространства, цельного восприятия поля боя… Такие вещи приходят только с боевым опытом.
Вот и тогда я поглядывал по сторонам – в горячем тумане едва проступали силуэты боевых машин, сновали рассредоточившиеся циклопы, серела неясная громада безымянной горы – и чутко прислушивался к себе.
Затем, приняв решение, я соскочил с «Тарпана» на землю и вполголоса скомандовал:
– Колбас, Черныш, за мной! Остальным – ждать.
Колбас был нашим штатным наблюдателем. Своего рода ходячей станцией обнаружения, нашпигованной всеми теми техническими средствами, которые в подметки не годятся командирской интуиции. Однако моей интуиции требовалась пища, которую могла дать только аппаратура Колбаса…
Благодаря чудесной механике «Богатырей», мы легко взбежали по крутому склону и, почти достигнув вершины, схоронились за гребнем.
Где-то там, впереди, в молочном сумраке, лежало лавовое плато, разрубленное надвое той самой глубокой расселиной, которая являлась нашей конечной целью.
Казалось бы, чего проще – подъезжай к ней на полной скорости на «Тарпанах», в авральном темпе разгружай силумитовые заряды, опускай их в расселину и дело в шляпе… Но совсем близко от расселины проходил край гигантского вала, окружавшего шахту «Берты». Такого точно вала, с которым мы уже столкнулись сегодня возле «Доры».
Откуда берутся эти валы, долго гадать не приходилось. Астрофаги рыли шахты, выжигая породу позитронными излучателями. Основная масса породы аннигилировала, но часть ее под воздействием вторичного излучения просто испарялась, а некоторые фракции спекались с пылью или реагировали с крошечными капельками влаги, рассеянной в воздухе. Так рождался своеобразный минерал техногенного происхождения, я бы назвал его «ягнувит»…
И ладно бы вал. Ладно бы из ягнувита. Все это само по себе – не хорошо и не плохо. Но ведь на валу были расставлены страховидные зенитные башни ягну – те самые «головы акул-молотов» на пухлых «кактусах», за уничтожение которых в районе «Доры» нам всем по медальке надо бы повесить.
Если верить карте, полученной от Бондаровича, пространство между нашим рубежом развертывания и расселиной могло простреливаться семью «акульими головами».
С другой стороны, на той же карте Бондаровича целых шесть из семи установок были маркированы как «предположительно уничтоженные». Кем и когда – не вопрос. Ракетами с борта рейдеров и «Муренами» штурмовиков в ходе первого удара.
«Слишком хорошо, чтобы быть правдой», – думал я, нашаривая гребень вала визирным раструбом, укрепленным на плече Колбаса.
– Ну-ка, Сенечка, – попросил я Колбаса, – дай мне седьмой диапазон… И будь добр, фильтрацию по красно-оранжевой части спектра…
– Даю! – бодро отвечал тот.
Я чувствовал себя старинным ученым, который припал к окуляру оптического микроскопа и вращает верньеры фокусировки. Вот перед взором серая пористая муть, вот проносятся какие-то мушки, сяжки, штришки… И вдруг – чудо! Взору открывается инфузория-туфелька во всем своем простейшем великолепии! Все эти ее реснички-вакуольки, митохондрии-мембранки…
Так и я, продравшись через дебри цифровой галиматьи, увидел наконец свою инфузорию.
В ровном синтезированном сталисто-голубом свете возвышался вал. Его гребень был повсюду изрыт воронками, местами словно изрублен гигантским мачете… и лишь крошечные нетронутые участки напоминали, что когда-то вал был гладким и ровным.
От двух отмеченных на карте зенитных башен остались лишь воспоминания.
О трех других сказать что-либо определенное было трудно. Внешне они выглядели почти нетронутыми. Но, памятуя о том, как наши ракеты на гиперзвуке проходят эти башни насквозь и те стоят «как живые», я хотел надеяться на лучшее.
И наконец, еще пара башен – как назло, они стояли ровно над расселиной – не только выглядела невредимой, но и выказывала явные признаки активности.
– Командир, – тихо, почти шепотом позвал меня Колбас. – Слышь, командир, не туда глядишь! Возьми четыре больших деления выше.
Четыре больших деления – это в нашем случае было градусов сорок по углу места. И соответственно около двух километров вверх от гребня вала.
Если раньше я был кабинетным биологом-любителем при инфузории, то теперь почувствовал себя секретным инфекционистом, напоровшимся на неизвестную науке ораву хищных вирусов.
Над шахтой «Берты» висело с полсотни паладинов. Они пребывали в какой-то противоестественной спячке, как осенние пчелы: висели на месте и лишь едва заметно покачивались в восходящих из шахты потоках воздуха.
А теперь вопрос: что могут тридцать осназовцев противопоставить пятидесяти паладинам?
Ответ: ничего.
Выполнить боевую задачу – невозможно.
Все старания – коту под хвост.
Впрочем, я ведь с самого начала окрестил рейд на Алборз «Операцией „Самоубийство“…
Не отрываясь от созерцания паладинов, я быстро прокрутил в памяти все, что в плане Бондаровича предусматривалось на случай эвакуации при невыполненной боевой задаче.
Грузиться на «Тарпаны»… Искать маршрут отхода… Отступать к заливу…
От всего этого тошнило. Но где варианты?
Погибнуть в неравном бою? Ладно самому сгореть – так еще и ребят погубить!
Нельзя.
Или – была не была! – рвануть сейчас на полной скорости к расселине… Не разгружая заряды, уронить их туда вместе с «Тарпанами»…
Нет, не пройдет.
Пора было командовать «отбой». Я набрал в легкие воздуха… но в этот миг картинка исчезла.
– Что за херня? – спросил обескураженный Колбас.
– Вот именно!
– С приборами вроде полный порядок…
– Может, помехи? – вяло предположил я.
– Чьи это? – не понял Колбас.
И тут меня осенило.
– Наши помехи. Наши. Н-а-ш-и!
Конечно же, это было «Сияние». Комбинированная оптико-электронная завеса, поставленная то ли нами, то ли немцами.
«Анадырь»! Наш сигнал прошел! И механизмы воздушно-космической операции прикрытия неумолимо набирают обороты!
«Сияние» – это только запев нашей песни.
Сейчас такой сводный хор грянет, что ягну оглохнут!
Но оглохнут они не надолго. А значит, нельзя терять ни секунды.
– Рота, слушай приказ! «Тарпанам» – выйти на маршрут и совершить бросок к расселине. Всему спешенному составу повзводно цепью за «Тарпанами» – бегом марш! Для преодоления открытого участка плато разрешаю использовать реактивные ранцы в режиме «Икар».
Конечно, ресурс ранцев следовало экономить – он невелик, ведь мы не «Дюрандали». А нам еще в расселине на них летать. С другой стороны, если циклопов перебьют на пути к расселине, какой же толк в ранцах? Я первым подал пример – раскрыл крылья и взмыл над вершиной горы.
Да-да, крылья. Ведь «Икар» – это режим крылатого полета.
Дело в том, что на планетах с атмосферой сколько-нибудь длительный полет без крыльев превращается в сущую пытку. Как «Богатыри» ни просчитывай, а превратить тушку с четырьмя подвижными конечностями и головой в приемлемый летательный аппарат практически невозможно.
А вот с крыльями – другое дело. Скафандр превращается в своего рода центроплан, ранец дает реактивную тягу, а крылья – аэродинамическую подъемную силу. Думаю, отцы воздухоплавания Лилиенталь и Жуковский оценили бы этот фокус отечественных конструкторов…
Бондарович охарактеризовал остаточную ударную мощь «Кельна», «Изумруда» и их палубных авиакрыльев настолько пренебрежительно, что на многое я не рассчитывал.
Поэтому, когда в течение следующей минуты все пространство вокруг «Берты» вскипело взрывами, я был, что называется, приятно удивлен.
Пламя взрывов начисто выжгло пелену тумана и видимость вдруг стала вполне сносной.
Пока я планировал вниз, к краю расселины, передо мной пронеслись картины, достойные самых забористых росфильмовских боевиков.
Разваливались и горели зенитные башни…
Обломки паладинов, волоча за собою клочковатые дымные шлейфы, вонзались в спекшуюся массу ягнувита, высекая из него снопы лиловых искр…
Свежая стая паладинов вырвалась из шахты и растерянно шарахнулась прочь от нее, в относительную безопасность. Но впереди по их курсу встала сплошная стена разрывов осколочно-аэрозольных боевых частей «Оводов» и многие из паладинов устремились к земле…
Мы достигли расселины одновременно с «Тарпанами». Один за другим мои циклопы спрыгивали с небес и, сложив крылья, как зонтики, привычно занимали позиции для стрельбы лежа.
«Тарпаны» раскрыли задние двери боевых отделений.
– Начать выгрузку подрывных зарядов! – скомандовал я.
Но и без меня командиры взводов уже гнали своих подчиненных к машинам, подбадривая циклопов беззлобным матерком.