Данилов согнулся над его телом и дал волю слезам, разрывающим горло, глаза и сердце.
Потом, после того как похоронили Хворостинина, Улген отыскал в зарослях и принес Федору ружье, из которого стрелял Похвалов. Это было дульнозарядное кремневое ружье образца 1808 года. С такими русская армия дошла до Парижа, и до сих пор их кое-где использовали в армии и в полиции. Невесть как оно попало к Похвалову: может быть, было украдено у зазевавшегося стражника или взято у убитого. Очевидно, при встрече у солонцов Похвалов припрятал это ружье от старинных знакомых, а на виду держал то, что было постарее да поплоше. Наверное, Похвалов поначалу считал Хворостинина и Данилова такими же разбойниками, каким был сам, и опасался, что те отнимут у него хорошее ружье. Ну что ж, теперь оно стало трофеем Данилова (Улген предпочитал свои меткие, стремительные, под звуки шаманского бубна изготовленные стрелы и лук). Со временем Федор укоротил слишком длинный ствол ружья и отлично с трофеем освоился.
Через три дня они с Улгеном дошли до Алтана бай, и Данилов в первые минуты не поверил глазам, увидел золотые россыпи, какие могли только во сне присниться… Набив самородками три мешка (свои и Хворостинина) под завязку, превратив в мешки даже кухлянки, они снесли добычу в тщательно обустроенный схрон и больше к Алтана бай не возвращались. Конечно, там еще много сокровищ оставалось, но сопка считалась священной, ей покровительствовал сам Калу, охранитель тайги, гор и рек, жадностью его можно было разгневать, а гнева божьего боялись и тунгус, и русский.
Данилов не сразу придумал, как безопасно вывезти добычу из тайги, но замысел его был хорош. Он решил вернуться в обжитые старателями поселки и, чтобы избегнуть подозрений, нанялся возчиком в почтовый обоз. Такие обозы шли на Урал под военной охраной, и, хотя иногда они везли деньги, на них сибирские и приуральские разбойнички нападать не отваживались, предпочитая потрошить одиночек. Вот так, потихоньку, партиями, пряча тщательно упакованные самородки и песок среди ящиков и мешков, Данилов вывез в Екатеринбург золото. Его припрятывал в купленном на городской окраине убогом домишке. В подполе был вырыт тщательно укрытый тайник, где Данилов и хранил сокровища. Когда вез в Екатеринбург последнюю партию, забрал Ульяна с собой. Друзья, чувствовавшие себя поистине братьями, хоть и не кровными, не хотели расставаться. Тем более что Данилов намеревался вернуться на Енисей, когда исполнит последний завет Хворостинина, – исполнит во что бы то ни стало, ведь в гибели Василия Петровича он винил себя настолько же, насколько и Похвалова. Почему не дал воли своему чутью, которое подсказывало: ну не может быть у этого разбойника такое плохонькое ружьишко! Да и смерть Хворостинин принял вместо Данилова: ведь Похвалов из-за его кухлянки не в того попал, кого хотел убить…
Не было дня, чтобы Данилов не упрекал себя в гибели друга, однако сны его были на диво безмятежны: не приходил к нему Хворостинин, ни за что не упрекал, ни о чем не напоминал. Но вот сейчас появился и настойчиво требует открыть глаза!
Внезапно голос Хворостинина исполнился отчаяния, перешел в крик:
– Да открой же глаза, Федор! Спаси мою дочь! Исполни свою клятву!
И Данилов наконец-то разлепил веки.
Мучительно ныла голова. Все вокруг расплывалось в кровавом тумане, в который врывались огненные сполохи. Федор сообразил, что после удара в лицо кровь залила глаза. А огонь… горелым пахнет, это факелы зажжены, что ли? И еще какой-то запах касался ноздрей – еле уловимый, чуть сладковатый, словно бы медовый.
Данилов сделал попытку протереть глаза, но руки оказались заломлены за спину и кем-то крепко схвачены, да так, что ни двинуть ими, ни шевельнуть.
– Ну, чего вытаращился? – раздался грубый, хриплый, словно бы сорванный голос. Он принадлежал довольно высокому человеку, стоявшему напротив. Впрочем, все расплывалось, с трудом можно было рассмотреть только очертания фигуры незнакомца. – Зенкам своим не веришь, что ли?
– Да ведь у него глаза кровью залиты, – отозвался другой голос, испуганный, всхлипывающий, однако Данилов сразу узнал Асю. – Он же не видит ничего. Дозвольте кровь вытереть и рану перевязать!
– Еще чего! – рявкнул первый. Он был, очевидно, главарем. – Обойдется!
К нему приблизилась другая фигура – гораздо ниже и коренастая; что-то тихо прохрипела.
– Ладно, – буркнул главарь. – Гриня, слышь…
Низенькая коренастая фигура с явной злостью ткнула его в бок, главарь растерянно кхекнул и поправился:
– Ку… стало быть, Кузя, возьми тряпку, намочи на дворе – в луже, что ли, – да протри эту морду.
Загрохотали шаги, мелькнула еще фигура, вернулась, шваркнула по лицу Данилова жесткой мокрой холстиной – грубо, словно бы с ненавистью.
Боль заставила отшатнулся.
– Эй ты, смирно сиди, не дергайся, – рыкнул Кузя. – А то еще шибче в морду получишь.
У него тоже был хриплый, словно бы сорванный голос – как у двух других разбойников.
«Из одного ведра ледяной воды наглотались, что ли? – подумал Данилов. – Или просто не хотят, чтобы мы их подлинные голоса слышали? А это почему?»
Думать было тяжело: казалось, что кровь залила не только глаза, но и мысли.
– Дайте я вытру! – прошелестела Ася. – Пожалуйста!
– Ладно, – прохрипел главарь. – Только знай: хоть слово ему скажешь, пристрелю обоих.
В подтверждение угрозы щелкнул курок. Дважды.
Данилов насторожился. Щелканье пистолетного курка от ружейного он отличал легко. У этого разбойника два пистолета, что ли? Или двуствольный «терцероль»[46] какой-нибудь?
Странное оружие для лесного татя. Впрочем, возможно, отнял у какой-нибудь своей жертвы?
Асины руки двигались осторожно, едва касаясь раны. Данилову стало легче. От холодной воды головная боль немного утихла, кровавая пелена сошла с глаз. Он разглядел перепуганное, заплаканное лицо Аси. Попытался улыбнуться, шепнул:
– Не бойся, не плачь…
– Эй! Молчи там! – рявкнул главарь.
Данилов оглядел его, потом еще двоих, стоящих тут же. В рваном свете нескольких факелов все они казались одинаковыми: с огромными бородами, в низко надвинутых шапках – лиц не разглядеть. Только ростом отличались. За поясами, которыми были перехвачены армяки, у двоих торчали топоры, однако коренастый малорослый разбойник держал в руках пистолеты. Рукава его армяка были слишком длинные, так что из них торчали только стволы, однако Данилов все равно узнал свои «лепажи», которые по глупости оставил в ольстрах, когда пересаживался в карету, и даже зубами скрипнул от злости на себя и от тоски. Значит, Ульяну не удалось ускакать на его лошади… Успел ли он хотя бы спрыгнуть с телеги и скрыться в лесу? Или лежит где-нибудь при дороге мертвый?
Сердце защемило так, что Данилов едва сдержал стон. Неужели и этого последнего друга придется потерять?! Хоть бы он остался жив, верный Улген!
– Ну, будет ему красоту наводить! – прохрипел главарь. – Ты, девка, встань рядом с ним. Вон там.
Он махнул влево.
Ася послушалась. Встала где указано, утирая слезы платочком и тихонько всхлипывая.
Данилов только сейчас заметил, что они находятся в церкви – небольшой, убогой сельской церкви. У алтаря горело несколько свечей. Значит, это медовый запах воска почуял Данилов.
Как давно он не был в церкви, а запах запомнил с детства…
Что, эти твари избрали божий дом своим логовом?!
– Ну, давайте сюда батюшку, – велел главарь.
Кузя свистнул; в церковь ввалился тощенький человечек в рясе и скуфейке. Он нетвердо держался на ногах и озирался не без испуга, словно понять не мог, куда и зачем попал.
– Не проспался, что ли? – буркнул главарь. – Книгу приволок?
– Тут она, – кивнул попик, показывая увесистый том, который нес под мышкой, и писклявым голосом взмолился: – Сударь-государь, голову ломит, мне бы за ваше здоровьице хоть глоточек животворящего зелия!
– Сотворишь обряд – выпьешь и за здравие, и за упокой, – ухмыльнулся главарь.
Попик испуганно перекрестился:
– Про отпевание уговора не было! Меня только венчать нанимали!
Венчать его нанимали?! Кого же венчать он тут собирается?
Данилов заметил, что стоит напротив образа Христа, едва различимого на иконостасе. Ася – напротив иконы Пресвятой Богородицы.
Да неужто это их с Асей повенчать собрались?! Что за нелепость, что за чушь?!
Растерянно взглянул на девушку – глаза у нее стали огромными от ужаса. А Данилов вспомнил, как склонялся над умирающим Хворостининым, который требовал поклясться: если Широковы не захотят венчания Аси и Никиты или сама Ася наотрез от этой свадьбы откажется, на ней должен жениться он, Федор Иванович Данилов.
Тогда Данилову эти слова казалось предсмертным бредом: такое вряд ли могло сбыться! – однако он все же поклялся Хворостинину исполнить все. Жизнью своей поклялся!
А кто бы не поклялся в чем угодно над умирающим другом?!
Нынче, когда Василий Хворостинин явился Данилову в бреду, тоже не то взмолился, не то приказал он: «Спаси мою дочь! Исполни свою клятву!»
Ну что ж, Федор исполнит эту клятву, хотя и против воли. К тому же он не сомневался: после того как в церковной метрической книге (именно ее притащил попик) будет сделана запись о свершении венчания, Федор Данилов присоединится к своему другу Василию Хворостинину на небесах. Проще говоря – будет немедленно убит.
Деньги… неужто это делается ради денег, ради его золота?
Вдруг ни с того ни с сего вспомнилось, что Улген по своей привычке сравнивать людей с птицами своего друга Федора называл гаса – белым журавлем, который носил на крыльях кайму из черных перьев и служил для тунгусов символом долголетия.
Да, насчет долголетия Улген точно дал большого маху!
Но все-таки – кому и зачем понадобилось повенчать Данилова с Асей?
Быстро огляделся. Кроме главаря, Кузи и коренастого разбойника он заметил в дальнем углу еще одну фигуру, одетую так же, как прочие, но не выступившую еще на сцену.