Снова так и вонзилась в память страшная картина: выстрел, Данилов падает…
Слезы хлынули неудержимо!
– Марфа, скажи, Христа ради, что с Федором Ивановичем? Жив ли он?
Марфа поглядела как-то странно, вильнула глазами в сторону, дернула плечами:
– Да мне откуда же про них знать? Кто мне что скажет? Разве что-нибудь в одно ухо случайно залетит, потом в другое, вот тем и пробавляюсь.
– Ну расскажи хоть это! – взмолилась Ася.
– Что ж, барышня, слушайте, – покладисто кивнула Марфа. – Говорят, будто мальчишка, прачки Аксиньи сынок, шлялся по лесу, грибы ли искал, ягоды, просто ли так от дела лытал[47], однако видел он, как господскую карету остановили какие-то бородачи, а потом погнали и ее, и телегу, что за ней следовала, по лесной дороге – одной из тех, что к соседним селам ведут. Мальчишка сначала следом ринулся, потом отстал и вернулся в Широкополье уже затемно. Матушка его пороть взялась, что он по лесу в такую пору шляется… он, видите ли, барыня, у нее единственный сынок, она на него не надышится, вот и рассерчала. Ну, парнишка, конечно, в оправдание свое и рассказал о том, что видел. Клялся-божился, что не врет ни одним словом. Аксинья баба сметливая: вспомнила, что в барском доме невесту барина молодого ждут, уж не ее ли была карета? – и спросила у кого-то из дворни, приехала ли невеста. Узнала, что нет, и давай рассказывать о том, что от сына узнала. Поначалу ей не поверили, а потом кто-то разумный сыскался среди слуг и решил господам сообщить. А те уже вне себя от тревоги: ночь близится, а никто из Нижграда еще не приехал, что за беда?! Барин молодой, как узнали от Аксиньи новость, всполошились, велели седлать, потом взяли мальчишку этого ушлого в седло – и пустились на поиски сам-один. Гаврила Семенович криком кричали, чтоб Никита Гаврилович верховых на подмогу собрали, да где там, их разве остановишь?
Ася слушала, затаив дыхание.
Марфа перевела дух и продолжила:
– И только они уехали, барин-то молодой, как Лукерья Ильинична, барышня моя, заявились. Оборвались, пока по лесу бродили, живого места на них не было, от платья одни лоскуты остались!
– Лика?! Она жива, она спаслась, слава богу! – восторженно вскричала Ася. – То-то я ее в церкви не видела. Наверное, прямо из кареты сбежала, через другую дверцу. Позови ее, позови скорей!
– Да что вы, барышня! – отмахнулась Марфа. – Лукерья Ильинична не лучше вас – измучены все, ведь столько верст по лесу пройти на своих ногах – измучишься небось! От их платьица одно тряпье осталось. Это же просто диво, как не заблудились они. Ну, как говорится, жить захочешь, так небось из ада дорогу сыщешь! Лукерья Ильинична тоже к вам рвались, да только ни доктор, ни Антонида не велят. Вот получшает вам обеим, тогда и повидаетесь.
– Ах, разве через Антониду прорвешься! – засмеялась Ася. – Ну хоть передай Лике, что я шлю ей сердечный привет и мечтаю с ней повидаться как можно скорей. А пока рассказывай, что дальше было, после того, как Никита Гаврилович уехал.
– Ну, они-то уехали, а наши баре тут с ума от тревоги сходили. Никита Гаврилович воротились уже за полночь. Не ведаю, как они все-таки сыскали ту церковь, куда вас завезли! Мальчишка-проводник на крупе его коня сидел, а вас барин в седле при себе держали. Конек его любименький – Север его зовут! – шел осторожненько, чтобы вас не потревожить. А вообще он как разгонится, так и тройку, и пару лошадей обойдет в два счета. Ветер, а не конь, на охоте хорош, выстрелов будто не слышит. Только беда, свиста и крика громкого боится. На охоте выстрелы его не пугают, а чуть свистнет выжлятник[48] – сразу копыта в землю, с места его не сдвинешь! Да господь с ним, с конем этим, я лучше про вас доскажу. Когда барин вас привез, вы бесчувственная были – ну кукла и кукла! Приняли вас с седла – сразу в постель да врачевать. Мальчишке тому глазастому дали рупь серебром, матери его тоже подарки какие-то… уж не знаю, чем именно ее одарили. Тем дело и кончилось.
– А остальные? – с замиранием сердца спросила Ася. – Федор Иванович, Ульян? Кучер и лакей, что карету сопровождали?
– Барин молодой якобы сказывали: как вошли они в церковь, едва без памяти не упали: кругом кровищи море, разбойники застреленные лежат. А рядом с разбойниками – не поверите, Анастасия Васильевна! – рядом с ними Юрий Диомидович, и тоже убитые!
Марфа стиснула кулачки, выговорила с трудом:
– И вы, Анастасия Васильевна, там лежали – вся в крови. Барин решили поначалу, что и вас в живых нет, потом заметили, что дышите… Платье ваше выбросить пришлось, никак кровь было не отстирать, еще спасибо, что башмачки ваши козловые[49] отчистили.
– Юрия убили? – с ужасом перебила Ася. Зажмурилась – и словно воочию увидела светлые глаза, черты красивого лица, услышала веселый голос. – Юрий… ради Господа бога, как Юрий там оказался?!
– Знать не знаю, ведать не ведаю, – печально проговорила Марфа. – Их уже и схоронили.
– Как же?! – вскинулась Ася. – Юра, Юрашка… Ох, быть не может! И даже похоронили уже…
И подавилась слезами.
– Ох, какие славные были Юрий Диомидович, царство им небесное, добрые да приветливые! – вздохнула Марфа. – Мимо не пройдут – слово ласковое скажут аль взглядом одарят. Не то что наш молодой барин… – Она вдруг спохватилась, испуганно уставилась на Асю: – Ой, простите, Христа ради, ничего дурного сказать про Никиту Гавриловича не могу, видать, они вас крепко любят, на сторону не глядят. В девичьей-то болтают, они вам уже подарки свадебные приготовили: браслеты жемчужные, веера, шаль турецкую, перстень яхонтовый, множество других каменьев… Вас привезли беспамятную – барин молодой аж с лица от тревоги спали! Только вы одни им по душе!
Ася слабо улыбнулась:
– Спасибо на добром слове, Марфа, но скажи, наконец, что же с Федором Ивановичем?! Неужто и он… неужто и он умер?
Марфа вздохнула:
– Ох, не знаю, что и ответить. Про господина Данилова и речи не было. Разве и он там, в той церкви очутился?!
– Конечно! – вскричала Ася. – И я видела, как в него выстрелили!
– Никита Гаврилович о нем и словом не обмолвились. Ни единым словечком! А может, я просто не слышала ничего? Вам бы лучше у них самих спросить! А может… – Марфа заговорщически прищурилась: – А может, вам все это почудилось? Может, вы в обморок еще в карете грянулись, да так и пролежали беспамятная? И вам просто привиделось-примерещилось, будто Федор Иванович в церкви были и в него, господи помилуй, стреляли?
– Да ни в какой обморок в карете я не грянулась, с чего ты это взяла?! – рассердилась Ася. – Как мне это могло привидеться, если я отлично помню, как…
Она взглянула на правую руку. Кольцо, тонкое, витое золотое колечко было на месте.
Кольцо Федора Ивановича. Ее венчанного супруга. Ася отлично помнила, как это кольцо – окровавленное! – было надето на ее палец. Так что ничего ей не привиделось!
– Какое колечко у вас, барышня, распрекрасное! – восхищенно воскликнула Марфа. – Оно, правда, все в крови было, да когда вас обихаживали беспамятную, и ручки ваши, и колечко отмыли. Откуда оно у вас? Раньше я его на вас не примечала, а мой глаз все зацепит!
Ася растерялась. Соврать было проще простого: это кольцо, дескать, осталось от матушки – но почему-то язык не поворачивался. Это значило как бы отречься от Федора Ивановича и от венчания с ним. И хоть много страданий было пережито из-за этого венчания, хоть жизнь ее отныне безнадежно запуталась, все же Ася чувствовала, что должна хранить верность – пусть и тайную! – Федору Ивановичу. Но любопытная Марфа так и ела ее глазами. Ведь не отстанет, пока ответа не вынудит!
На счастье, в эту минуту дверь отворилась и на пороге появился высокий широкоплечий человек почтенных лет.
Асю так в дрожь и бросило.
Гаврила Семенович Широков! Он самый!
Губитель отца…
Как же он изменился!
Ася помнила его красивым, щеголеватым, приветливым, проворным, молодым еще, но сейчас лицо его сильно обрюзгло, покрылось красными прожилками, глаза тонули в набрякших веках, он сильно приволакивал ногу и опирался на палку. Одежда, хоть и явно новая, дорогая, сидела дурно, едва сходясь на его располневшем теле.
Ну вот, а слухи ходили, будто в Широкополье дела совсем худо, чуть ли не в обносках баре ходят, чуть ли не объедками питаются! Значит, слухи оказались лживы.
– Очнулась наконец, милая ты наша Асенька? – ласково вопросил Гаврила Семенович и махнул Марфе: – А ты поди, поди вон, болтушка, делать тебе нечего! Только и способна языком молоть сутки напролет!
Впрочем, сказано это было без всякой злобы, весьма добродушно. Однако Марфа вмиг исчезла, будто ее и не было.
– Ну здравствуй, Асенька, храни тебя Господь! – своим тоненьким, словно бы вечно девичьим голоском запищала Варвара Михайловна, которую ввезла в самодельном кресле на колесиках незаменимая Антонида. – Сколько же лет не видались?!
Ася что-то отвечала, в лад ахая и охая, улыбалась, но в глубине души удивлялась, как изменилась и Варвара Михайловна, в былые годы высокая, стройная, статная, удивительно красивая и яркая женщина. По обычаю она румянилась, когда надо было выезжать (хлеб насущный ценила она меньше, чем веселое общество!), но и без румян и белил цвет ее лица был прекрасен. Конечно, она жеманилась почем зря, но что делать, когда в те поры была такая мода? Теперь же в кресле сидела чрезмерно накрашенная и намазанная иссохшая старушка: суетливая, сюсюкающая, пришепетывающая. От прежней Варвары Михайловны осталось одно жеманство. Она так же, как муж, была одета во все нарядное, дорогое, но одежда болталась на ней. Под множеством рюшечек и складочек Ася, как ни всматривалась, вообще не могла разглядеть очертаний ее фигуры, как под слоями краски – истинных черт и цвета ее лица. Да, после гибели Константина у Варвары Михайловны не только ноги отнялись – она похоже, немного повредилась в уме. Ну и сам Гаврила Семенович, промотав все богатство Широкополья (а ведь оно во многом было приумножено приданым Варвары Михайловны!), нанес жене немалые духовные раны.