Ася взбила подушки, улеглась поудобней и долго смотрела на гаснущий за окном день, пока небо не исполнилось глубокой синевы и не начали зажигаться первые звезды. Полной темноты не дождалась – уснула спокойным сном, полным надежд. Только однажды вскинулась среди ночи: показалось, выстрел грянул где-то близко.
Но нет, тишина кругом, наверное, почудилось. И Ася уснула снова.
На другой день Асе наконец разрешили подняться с постели и навестить Лику. Тогда же произошло удивительное событие: нашлась телега с приданым. Вот уж чудо чудесное! На нее случайно наткнулись крестьяне, ходившие просеки в лесу прорубать, и с торжеством пригнали в Широкополье. Эту весть принесла с утра пораньше Марфа – и даже руками всплеснула, возмущенно глядя на унылое лицо Аси:
– А вам как бы все равно, Анастасия Васильевна? Неужто не рады?! Вон Лукерья Ильинична чуть ли не плясать бросились, узнав о находке! Они же оборвались все, покуда добирались пешком до Широкополья, а сейчас нашлись те платья, что вы им подарить изволили. Конечно, платьев тех раз-два и обчелся…
Ася слабо улыбнулась:
– Вижу, ты своей барышне крепко предана, Марфуша. Скажи Лике, пусть возьмет что хочет, да хоть вообще все может забрать!
– Что вы такое говорите, Анастасия Васильевна?! – еще пуще возмутилась Марфа. – Это ваше приданое! Как можно таким добром разбрасываться? Сколько денег, сколько хлопот потрачено! И вообще плохая примета – вещи из приданого раздаривать, а уж говорить, мол, пусть все заберут… – Она сокрушенно покачала головой: – Вот разлюбит вас жених, тогда узнаете! Вот не будет свадьбы, тогда поплачете!
Ася невольно прижала руки к сердцу.
– Ну что поделаешь, – пробормотала чуть слышно, и слезы в самом деле навернулись на глаза.
Ася – в отличие от Марфы! – прекрасно понимала, что ее свадьба может не состояться вовсе не из-за каких-то примет. Ее не сыграют до тех пор, пока Ася не узнает о судьбе Данилова. Но как найти в себе силы и сказать об этом Никите? Он, конечно, отвернется от бывшей невесты… Ася столько лет любила его, столько лет мечтала о нем – да почти всю свою жизнь! – и самой все разрушить?! Как она будет жить после этого?..
– Ох, простите, простите, Анастасия Васильевна, матушка моя, барышня золотая! – всполошилась Марфа, и по ее кругленьким щечкам тоже побежали слезинки. – Вечно я что-нибудь сболтну, да так, что потом каяться замучаюсь!
– Успокойся, я не сержусь, – попыталась улыбнуться Ася, подавляя очередной судорожный всхлип. – Давай к Лике пойдем поскорей.
В эту минуту распахнулась дверь и в комнату ввалилась Антонида с огромным узлом в руках. С облегчением опустив его на пол, крикнула стоящим за дверью:
– Оставьте все там, я потом сама разберусь.
Послышались такие звуки, словно что-то тяжелое роняли на пол; потом удаляющиеся шаги.
– Что это, Антонида? – спросила Марфа, у которой слезы мигом сменились улыбкой. – Неужто телегу с приданым разобрать решила?
– Угадала, милашенька моя, – ответила Антонида с тем особенным, ласковым выражением, с которым она всегда говорила с Марфой. – Надо, надо разобрать! Сколько ж добру под дождем мокнуть да плесневеть? Покуда развесим наряды в этой комнате, чтобы проветрились. А перед самой свадьбой, когда старая барыня освободит свою гардеробную при спальне, где молодые почивать будут, туда перенесем. Только скажите, Христа ради, когда же венчание случится?! Прямо незадача с ним какая-то! То на Асеньку разбойники напали, то выздоравливала она, а ныне церква занята: там двух наших бедолаг отпевают, что в лесу на самострелы напоролись…
– Какие самострелы?! – ужаснулась Марфа. – Откуда они взялись?
– Да кто ж знает, – пожала плечами Антонида, принимаясь развязывать принесенный ею узел. – Небось какой ни есть дичекрад-обловщик[53] их установил, чтобы добро барское тайно хитить. А еще вместе с теми двумя мужиками бабу с сыном отпевают. Они грибов дурных наелись да померли. А сама знаешь, Асенька, венчаться сразу после того, как в церкви усопших отпевали, это значит беду бедучую на молодых накликать. Батюшка не возьмется раньше чем спустя три дня! Нет, даже четыре: ведь похороны завтра, а нынче ночью будут над мертвыми Псалтирь читать.
– Что-то я про такой обычай в жизни не слыхивала, чтоб четыре дня ждать, – изумленно уставилась на Антониду Марфа.
– Да небось много есть на свете такого, радость моя, чего ты не слышала, – улыбнулась та, продолжая разбирать узел. – Ничего, с мое поживешь – мозолей на ушах наживешь, такого наслушаешься. В городе мало ли какие порядки бесчинные устанавливают, а у нас тут завод[54] свой, деревенский!
Ася невольно рассмеялась. На душе полегчало при известии, что венчание откладывается. Конечно, жаль этих крестьян, наткнувшихся в лесу на самострелы, жаль и мать с сыном, отравившихся грибами, но такова уж их долюшка, так уж она безжалостно с ними обошлась. Зато Асе ее долюшка отмерила несколько дней отсрочки, а за эти дни мало ли что может случиться? Собственно, ждала она только одного: известий о судьбе Федора Ивановича. Ведь от этих известий зависела ее собственная судьба.
– Ну, завод-то у нас, конечно, деревенский, – лукаво глядя на Антониду, проговорила в это мгновение Марфа, – однако даже у нас, в деревенском нашем заводе, нет такого, чтобы барыня молодая в одной сорочке ночной по дому хаживала, когда добра навалом! Головы сломаем, руки устанут, когда разбирать да выбирать начнем!
Ася невольно засмеялась. И в самом деле, она привыкла за эти дни оставаться полуодетой, ну а дома, в Хворостинине, гардероб ее был убог настолько, что выбрать между двумя-тремя платьями не составляло никакого труда.
Марфа принялась раскладывать вещи на стульях и кровати. Антонида вносила новые и новые узлы из коридора, а потом замерла, с живейшим любопытством уставившись на изысканные наряды, радовавшие глаз изобилием цветов.
– Поглядите-ка! – вдруг воскликнула она изумленно. – Да ведь это парчовый роброн! Неужто опять старинные ткани в обиход вошли?! Эх, сколько одежи парчовой у нас по сундукам на чердаке было припрятано! Ангелина Никитична, матушка Гаврилы Семеновича, не велела, помирая, свое добро выбрасывать. Как чувствовала! Теперь одёжу ту можно отыскать, отчистить да перекроить на новый салтык. А иные наряды и перекраивать не надобно. Ах, как же помнится один роброн[55] старой барыни! У нее были яркие такие одеяния: альмандиновые, драконьей зелени, маргаритовые[56], как в те времена говорили, но мне пуще всех нравилось гридеперлевое[57], поверх коего для яркости накидывали шелковую шаль багрецовую…[58] Помню, когда старая барыня померла и я после похорон ее наряды в сундуки укладывала, так тот роброн и шаль вместе положила поверх прочих. Как бы он тебе пристал, Асенька… Восторг, истинный восторг!
– Ну да, – хохотнула Марфа, – это ж с ума сойти от восторга можно! В тех сундуках небось одно старье заплесневелое, вонючее да молью траченное!
– Это роброны Ангелины Никитичны заплесневелые да вонючие?! – обиделась Антонида. – Ну с чего это им заплесневеть да завонять, когда я сундуки раньше чуть ли не еженедельно проветривала?!
– Неужто больше не проветриваешь? – хихикнула Марфа.
– Эх, да пропало все из того сундука, – воскликнула Антонида, и слезы хлынули из ее глаз ну буквально ручьем. – И как я проглядела?
– Украли, что ли? – всплеснула руками Марфа в деланом отчаянии, но глаза ее смеялись.
– Да небось продали, когда зубы на полку клали, – сердито буркнула Антонида. – Либо актеркам свез наш-то любитель…
Марфа предостерегающе сверкнула глазами, и Антонида виновато на нее покосилась. Ну да, подумала Ася, все-таки негоже своих господ прилюдно судить, будь ты даже незаменимой грелкой барыниного кресла!
– Экая ты хлопотунья, Антонида, – ласково сказала она. – Но я сейчас и в самом деле что-нибудь из своих вещей надену. Простенькое, домашнее…
– А вот, гляньте, утреннее платьице, как раз подходящее к часу, – обрадовалась Марфа, выуживая из груды вещей чудное зеленоватое (или, как выразились бы в старинные времена, цвета нильской воды[59]) платьице с высоким вырезом и широким кружевным воротником (он вполне мог послужить и чепчиком благодаря своей ширине!), с модными рукавами-жиго́, в самом деле напоминающими бараний окорок[60]. – И не измято совсем… Давайте-ка вам помогу одеться, барышня.
В минуту Ася оказалась переодета, обута в легкие атласные башмачки, подходящие к платью по цвету. Марфа причесала ее, косу переплела, и Антонида заохала, всплеснув руками:
– Краса ненаглядная! Королевна заморская! Царевна распрекрасная! Ох, а венчальное платье где? Вот бы поглядеть на него!
– Да где-то в узлах, – с трудом выговорила Ася: горло перехватило до боли при одном только упоминании о венчании. Антонида-то думала о будущем, а у нее, у Аси, из памяти прошлое не шло! – Пойдем к Лике, Марфа.
Среди комнат, анфиладою которых шли девушки, была одна, которую Ася всю жизнь помнила и особенно любила: в ней висели портреты всех Широковых за минувшие сто лет. Комната так и называлась – портретная. Эта небольшая семейная галерея создавалась руками крепостных художников. Последней парой, запечатленной здесь, были Гаврила Семенович и Варвара Михайловна. Ни портрета Константина, ни изображения Никиты, понятное дело, здесь не было. Костя уже и не появится, а вот Никита и его будущая жена…
«Не надо об этом думать», – приказала себе Ася, входя в галерею, да так и ахнула, сразу увидев, что портреты изменились к худшему: краска кое-где потрескалась, местами вообще обвалилась. Она осторожно коснулась изображения Семена Константиновича – деда Никиты.