– Барышня, миленькая, успокойтесь, не мучайте себя, найдете и вы свое счастье! Дайте я вам волосики причешу, а то вы растрепались вся, плакавши.
Ответом был истерический вопль Лики:
– Пошла вон! Убери свои лапы! Не тронь меня, не тронь!
Никита быстро увлек Асю за собой. Они почти пробежали три комнаты, в том числе и портретную, как вдруг он остановился – так внезапно, что Ася налетела на него. В то же мгновение Никита крепко обнял ее, прижал к себе и зашептал, касаясь губами ее волос:
– Асенька, милая, я ведь тоже, как Лика, совсем ничего не понимаю. Зачем тебя привезли в церковь? Что там делал Юрий, как туда попал? Кто убил его? Кто убил тех негодяев, которые вашу карету остановили? Ну расскажи ты мне хоть что-нибудь!
Ася уткнулась в его грудь и вздохнула, чувствуя себя почти счастливой:
– Никитушка, родненький, да я и сама ничего не понимаю, я не знаю, кто все устроил и зачем. А что это Лика сказала, будто Юрий меня спас бы? Как это понимать?
– Меня спрашиваешь? Ее спроси, она сама не ведает, чего несет! – зло хохотнул Никита. – И все-таки…
– Но ты мне скажи, Христа ради, – нетерпеливо перебила Ася, – видел ли ты в церкви среди мертвых Федора Ивановича Данилова?
– А он тут при чем? – отстранился Никита, свел брови недобро, ревниво.
– Как при чем? – недоумевающе взглянула ему в глаза Ася. – Да ведь он мой опекун, он должен был стать моим посаженым отцом. А вместо этого…
Она осеклась, поймала на кончике языка слова: «А вместо этого стал моим венчанным супругом!» И повторила настойчиво:
– Так ты видел его в церкви или нет?
– Я его вообще никогда в жизни не видел, – буркнул Никита и через мгновение снова спросил: – Чего от вас похитители хотели?
– Я не знаю, зачем все это было устроено, – печально проговорила Ася, снова опуская голову на плечо Никиты. – Памятью батюшки и матушки клянусь – не знаю!
Она ни словом клятвы своей не погрешила против правды. И при этом не ответила на вопрос Никиты. Ну никак не могла решиться признаться! Вот если бы нашелся Данилов…
– Ах, Никитушка, если бы нашелся Федор Иванович! Если бы нашелся – живой, мертвый ли! – прошептала Ася.
Никита резко, больно схватил ее за подбородок, заставил поднять голову, вгляделся в глаза:
– Хотел бы я хоть что-то понять в этой истории!
Ася нахмурилась. Никита хмыкнул и отстранился, пробормотав:
– Ну ладно, я должен идти на отпевание.
– Можно мне с тобой? – заикнулась Ася.
Ей хотелось поклониться мальчику, который помог ее найти, хотелось помолиться за него, поблагодарить хотя бы мысленно, однако Никита покачал головой:
– Не надо тебе пока в деревне появляться. Люди, знаешь ли, очень озлоблены. Ходят слухи, будто Сергуньку и его мать отравили по моему наущению.
– Как отравили? – ужаснулась Ася. – Они же вроде сами отравились, они же вроде грибами… И при чем тут ты? Зачем бы это тебе нужно было?
Никита помолчал, потом отвернулся со словами:
– Потом поговорим.
Однако Ася вцепилась в его руку, заставила остановиться:
– Что случилось?! Скажи!
Никита не смотрел на нее – поигрывал желваками; наконец нехотя вымолвил:
– Якобы из-за тебя это сделано.
– Из-за меня?! – вмиг охрипшим голосом повторила Ася. – Но почему, почему…
Она не смогла договорить: голос отнялся, слезы навернулись на глаза. Уже и не хотелось слышать ответ, однако Никита все же проговорил неохотно:
– Дескать Серега за вашей каретой до самой церкви крался и видел, что там происходило. Но не рассказывал об этом никому: ни матери, ни другим людям – боялся! А я будто бы настолько не хотел, чтобы он язык развязал, что велел их с матерью отравить.
– Ужас! Невозможно поверить в такую чушь! – возмущенно закричала Ася. – Кто посмел тебя оклеветать?!
Никита тяжело вздохнул:
– Есть тут одна мерзкая баба, которая тебя ненавидит. Смотня![61] Так ее прозвали, потому что сплетнями она живет, без них шагу не ступит, жить без них не может. Вот и плетет словеса нечистые по поводу, если есть, а то и без повода. Будь моя воля, я бы ее на конюшню послал и велел плетьми засечь! Однако не могу на нее руку поднять не только потому, что родители за нее горой стоят, а потому, что она нас с братом вынянчила.
– Да ведь ваша нянька – Антонида, – недоверчиво улыбнулась Ася.
– Ну да, о ней и речь, – кивнул Никита.
– Антонида – это Смотня?! Она меня ненавидит и тебя обвиняет?! Не могу поверить, не могу… – прошептала Ася.
– А чему ты удивляешься? – криво усмехнулся Никита. – Неужто не знаешь, как людишки на своих господ злобствуют? Помнишь рассказы о пугачевщине? Да дворовые к своим помещикам были свирепей бунтовщиков! Вот и Смотня такова же.
– Нет, я не верю! Антонида не могла! – выкрикнула Ася и, почувствовав, что больше не в силах продолжать этот ужасный разговор, бросилась бежать.
– Берегись ее, молчи при ней! – донесся до нее, словно стрела отравленная, голос Никиты.
…Задыхаясь от страха, от боли, которую принесли его слова, Ася остановилась у окна, вдыхая свежий воздух. Отсюда была хорошо видна старая широкопольская церковь – деревянная, ветхая, с кладбищем позади. Мимо вилась дорога, по которой тянулись люди. Ася разглядела Гаврилу Семеновича, Антониду, которая толкала коляску с Варварой Михайловной, потом пятерых горничных, среди которых оказалась и Марфа, нескольких дворовых, крестьян… Среди них один, нескладный, с сильными, ухватистыми руками, показался чем-то знакомым, однако где же Ася его видела? Впрочем, некоторых из широкопольских людей Ася с детства помнила, может быть, и его знавала в прежние времена.
И вдруг осенило: да ведь это кучер, который вез ее, Лику и Данилова из Нижграда в Широкополье! Его руки и запомнились. Значит, он не погиб? Значит, им с лакеем удалось убежать и скрыться? Почему же они не встали против разбойников? Почему не защитили тех, кого везли? Испугались? А может быть, валялись где-нибудь связанные и были освобождены Никитой? Он о них ничего не говорил, но ведь и о Данилове он ничего не говорил!
Ах, ну как бы узнать, ну хоть что-то узнать о судьбе Федора Ивановича!
Ася продолжала рассеянно смотреть в окно.
Ее внимание привлекли две плачущие женщины, которые шли, поддерживаемые другими под руки. Наверное, это вдовы тех двух нечастных крестьян, которые напоролись на самострелы! Пров и Гриня – это о них упомянула Лика? Но почему она кричала, что их убили? Наверное, имела в виду тех злодеев, которые в лесу самострелы установили? Ну да, эти обловщики – убийцы… А почему Лика при этом смотрела обвиняюще на Никиту, он-то при чем?! Плохой хозяин, за своим лесом недосмотрел? Да кто ее разберет, Лику! Непонятно только, почему ее так встревожила судьба двух каких-то крестьян, каких-то там Прова и Грини!
Гриня… Гриня…
Ася где-то совсем недавно слышала это имя, но вспомнить не смогла, да и не старалась особенно: перебили воспоминания о том, как она некогда мечтала, что будет венчаться в этой старой деревенской церкви, которая помнит далеких предков Широковых, как их с Никитой придут приветствовать крестьяне, и Ася по обычаю пожалует их всех к своей руке, а потом попотчует мужиков пивом, вином и пирогами, бабы получат сережки и колечки, детей же угостят пряниками и орехами. И все будут с восхищением смотреть на молодую барыню, одетую в прелестное венчальное платье, похожее не то на облачко, не то на пену, не то на первый снег: поверх атласного чехла белый тюль, множество оборочек…
Ох, до чего же сладостно мечталось, ох, до чего же радостно вспоминала Ася это платье по пути в Широкополье – незадолго до того, как на карету напали разбойники и искалечили судьбу не только Асе, но и другим. Кошмарно начинается ее жизнь в Широкополье, о которой она так мечтала!.. И вообще неизвестно, продолжится ли эта жизнь здесь, или искалеченная, охромевшая судьба повлечет Асю по неведомым дорогам, возможно, безрадостным, горестным и опасным…
Дольше стоять у окна и смотреть на тянущихся в церковь людей, которые, по словам Никиты, ненавидели Асю, было невыносимо. Ей всегда легче становилось в саду или в лесу, среди деревьев, травы и цветов, поэтому она сбежала по задней лестнице в старый сад, находившийся за домом, куда выходила небольшая терраса, – и замерла, ошеломленная этой красотой, которую помнила с детства, среди которой так часто встречала весну и проживала лето.
Сначала в юной яркой траве появлялись подснежники; по берегам мелких ручейков, бегущих к Широкопольке, зажигалась купальница с яркими желтыми цветками и глянцевыми листьями; по траве там и сям разбегались незабудки, вслед за ними пробуждалась нежная кашка. Потом зацветала черемуха. Дети рвали ее огромными охапками и приносили домой, где засыпали и просыпались, опьяненные ароматом, который лился из окон и разносился по комнатам из стоявших по всем углам ваз, кувшинов, ведер. Вскоре эти сосуды заполняли сиренью, светлой и темной, простой и махровой и самой любимой Асей белой сиренью, запах которой сводил с ума, особенно во время дождя. Бывало, по ночам, не в силах уснуть, она убегала в сад и стояла, не чувствуя сырости и озноба, окунув лицо в пышные влажные благоуханные гроздья.
Наконец зацветали яблони, сливы и груши; горел-пылал розовым пламенем шиповник; белел чубушник, аромат которого всегда казался Асе отравленным, чуточку гнилостным; алело волчье лыко…
Теперь сад выглядел неухоженным, даже заброшенным, совсем зарос.
Сердитое ржание заставило Асю повернуть голову. Неподалеку в высокой травище переминался с ноги на ногу серый конь. Он был прекрасен! Каждая мышца его тела свидетельствовала о силе и стремительности, узкая, словно бы щучья, голова, казалось, была нарочно создана для того, чтобы вспарывать встречный ветер при быстрой скачке.
Ну конечно, это тот самый конь, о котором рассказывала Марфа!
– Север, – прошептала Ася. – Вот ты какой! Вот ты какой красавец!