При словах «супчик грибной» Асю едва не вырвало. Сразу вспомнились прачка Аксинья и ее сын Серега, которые поели грибного супчику как раз после того, как мальчишка стал свидетелем нападения на карету. И если он разглядел участников этого нападения, то сделался опасен тому или тем, кто все это устроил. Почему-то только сейчас пришла Асе в голову мысль, что мать и сын были отравлены теми же людьми, которые замешаны в нападении на карету и обвенчали Асю с Даниловым, а потом убили Федора Ивановича и сделали его молодую жену богатой вдовой.
Вдруг вспомнилось, как Варвара Михайловна, когда навещала спасенную Асю, вдруг начала требовать образа́, чтобы немедленно благословить жениха и невесту, а Гаврила Семенович остановил ее. Он сделал это из сочувствия к Асе, еще не пришедшей в себя, или потому, что понимал: еще рано благословлять сына и его невесту, еще столько дел не сделано, еще столько предстоит уладить, еще кое-какие очень важные концы в воду спрятать?..
И тем не менее Гавриле Семеновичу смерть Аси пока невыгодна. Преждевременна! Сначала надо сделать ее законной наследницей Федора Ивановича. Сначала надо удостоверить людей в его смерти. Ну а потом… потом выждать для приличия хоть малое время, прежде чем повенчать ее с Никитой – и отправить на тот свет.
Значит, пока что Ася вполне спокойно может есть грибной суп.
Но ведь Гаврила Семенович явно не приказывал Анисье оставить Асю в той яме. Мать Сёмушки решила погубить «злую разлучницу» на свой страх и риск. От Анисьи надо держаться подальше. А кому здесь можно доверять? Антониде? Она нажаловалась Марфе на Анисью… Но Антонида вообще к Марфе очень расположена, всегда с ней ласкова, слова недоброго не скажет. Марфа тоже Асе сочувствует. Вон как участливо, с жалостью спрашивала: «Кто же вас так испинал?»
Да, но откуда она знает, что Асю именно пинал, изо всех сил пинал коренастый разбойник? Об этом мог сообщить Марфе только тот, кто это видел. А кто видел? Кто там был из домашних, широкопольских?
Кто, кто?!
– Асенька, милая, да ты покушай наконец, ну не дело ведь, чтобы с самого завтрака ни крошки во рту не держать! – настаивала Антонида.
Ася откинулась на подушку:
– Нет, не хочу ничего. Посплю. Что-то устала, голову ломит.
– Голову ломит к ненастью, – мягко промолвила Марфа. – И впрямь – поспите, барышня Анастасия Васильевна!
На самом деле Асе хотелось есть. Но она боялась, что, пытаясь усесться поудобней, нечаянно сдвинет подушку – и тогда Марфа с Антонидой увидят небрежно завернутые в шаль бумаги из сумки Данилова. Вот тут уж Асе не выкрутиться, тут-то ей не вывернуться! И даже если удалось бы хоть на время отвести глаза обеим служанкам, Смотня Антонида непременно ляпнет где-нибудь о каких-то загадочных бумагах под подушкой у барышни.
Пока Гаврила Семенович уверен, что Ася не понимает цели ее венчания с Даниловым, пока уверен, что она и в делах наследования ничегошеньки не понимает, до тех пор она в безопасности.
Что сделает Широков, если узнает о похищенных бумагах и догадается, кто мог это сделать? Установить это очень просто: всего-навсего поверить словам Анисьи об оставленной в яме барышне. Выбраться Ася могла только одним путем: пройти через подземный ход до кабинета, а там уж… а там уж кто знает, до чего довело ее любопытство!
Например, до того, чтобы открыть кресло-сиденье, секрет которого она знает с детства.
Просто из любопытства открыть. И обнаружить то, что там лежало.
Итак, что сделает Гаврила Семенович?
Асю при одной мысли о последствиях охватил такой ужас, что она уткнулась лицом в подушку, натянула одеяло на голову и замерла.
Рука ее украдкой проскользнула под подушку, стиснула окровавленный браслет.
Антонида тихонько ворчала, собирая нетронутую еду на поднос. Марфа вдруг шепнула:
– Оставь еду, Антонида. Поспит барышня, тогда и откушает.
Антонида кивнула, поставила поднос на табурет и вышла. Марфа задержалась в дверях, глядя на лежащую ничком «барышню Анастасию Васильевну».
Марфе так хотелось рассказать ей обо всем, что знала! Давно хотелось! Но пока это было не ко времени.
«Пусть поспит спокойно, – подумала она. – Успеет еще намучиться!»
И вышла, тихонько притворив за собой дверь.
Часть третья. Весь мир театр
– Переписчица! – взревел Бурбон.
Как и положено трагику, он умел не крикнуть и даже не завопить, а именно взреветь. Бурбон частенько рассказывал, как во время безденежья хаживал в трактиры и декламировал «почтенной публике» монологи из самых что ни на есть патетических пьес, за что его поили, кормили и деньгой одаривали. Пуще всего любил он ярмарочные дни, потому что купчики, обмывавшие удачные сделки, становились в эти дни особенно чувствительны и щедры.
Настоящая фамилия его была Баранов, но иначе как Бурбоном назвать его было трудно. Бурбон кроме актерских исполнял также и обязанности режиссера и предпочитал с подчиненными разговаривать на повышенных тонах. Слушая его, можно было подумать, что именно он управляет труппой, а не антрепренер Петр Петрович Кукушечкин. Впрочем, Кукушечкин был из числа тех, о которых говорят: вода камень точит. Своим тихим голосом мог добиться больше, чем Бурбон – криком. Его боялись прежде всего потому, что актеру, уволенному из Водевильного театра, просто некуда было податься – во всяком случае, в Нижграде.
А между тем здесь еще с конца минувшего века существовал Публичный театр, который принадлежал одному из знатных меценатов и состоял из его крепостных актеров. Собственно, крепостными многие оставались и по сю пору. Меценат предпочитал репертуар классический, внушительный: ставили пьесы Сумарокова, Княжнина, Николаева, из иностранцев Корнеля и Шекспира (переводя его с французских переводов), но и потом, когда на афишах появились комедии Фонвизина, Капниста, когда пришел черед Карамзина и даже Пушкина, все постановки по-прежнему несли на себе печать довольно унылого классицизма, к которому, впрочем, зрители оставались весьма снисходительны. Когда сиятельный покровитель отправился к праотцам, а театр выкупили у его наследников другие господа, имевшие склонность к более легкому жанру, в репертуаре появились и маленькие комедии с музыкой, которые позже стали называться водевилями, однако они все еще оставались редкостью. Тратить деньги на «арфисток» (почему-то именно так назывались артистки в кругу тех, кто приезжал на Ярмарку… сама же Ярмарка здесь звалась чаще «ярмонкой») желали только веселые купцы, да и то в частном порядке, не слишком выставляя это напоказ, ну а меценаты, даже из того же самого сословия, прилюдно старались показывать более высокую «приличность», чем та, которой они обладали в действительности. Именно поэтому отделившийся от Публичного Водевильный театр, вернее, театрик, Кукушечкина жил только сборами, без всяких доброхотских пожертвований, что, конечно, не могло не сказываться на актерском составе. Жить-то на что-то надо даже актерам! К счастью, основной состав труппы принадлежал состоятельной помещице (она владела немалым имением и несколькими сотнями душ крестьян) с совершенно водевильными именем и фамилией: Перпетуя Сидоровна Шикамора. В имении своем она устроила роскошный театр. Вскоре, впрочем, помещица к театральному делу прониклась глубоким отвращением и отправила многих бывших актеров (тех, которые к исконному сельскому труду были решительно не способны) на заработки в отхожий промысел, наказав своевременно платить оброк.
В это время в Нижграде объявился Кукушечкин, и Шикамора пристроила в собираемую им труппу нескольких своих героев, героинь, первых любовников, субреток, травести, резонеров, почтенных отцов, комических старух и представителей прочих амплуа. Они были обучены пению и танцам, хорошо двигались по сцене, и некоторые в самом деле неплохо играли, однако умели только читать, а не писать, то есть переписывать свои роли сами не могли. Дело, впрочем, в те времена считалось вполне обычным. В таких случаях антрепренеры заказывали в типографиях распечатки пьес по числу персонажей, а затем отчеркивали каждому его текст и предшествующую реплику[65]. Однако Кукушечкин был слишком бережлив, если не сказать, что скуп. Он решил нанять переписчика ролей, чья работа, конечно, стоила куда дешевле, чем типографская печать. Кукушечкину, впрочем, даже рубль казался суммой непомерной, потому отыскать согласного гнуть спину за копейки было невозможно. И вдруг Леха Хромоног (сразу следует сказать, что прозвище сие относилось к его детским годам, когда Леха ногу зашиб да и хромал едва ли не полгода, да так и прилипло, а он по доброте душевной нимало не перечил, хотя и следов хромоты не осталось), превосходный комический герой из труппы Шикаморы, отправившийся на два дня в родную деревню, чтобы проведать больную мать, вернулся в сопровождении бедно одетой молодой особы, которая согласилась служить переписчицей за самую малую плату…
Кукушечкин, скрывая радость, сурово спросил, что это за девица и откуда она взялась. Леха сообщил: это сирота, с родителями которой госпожа Шикамора до самой их недавней смерти состояла в самых дружеских отношениях. И Перпетуя Сидоровна, конечно, будет благодарна господину Кукушечкину за оказанную любезность…
Приведенная Лехой переписчица была, видимо, и впрямь погружена в глубокую печаль от своих потерь, поскольку почти не выходила из плохонькой каморки, которую выделил ей Кукушечкин в актерском доме, обычно называемом попросту «жилухой» (там ютились все крепостные госпожи Шикаморы; свободные же предпочитали снимать жилье в городе), и прилежно гнула спину над листами бумаги от света белого до поздней ночи, засиживаясь при свечах, пока перо не выпадало из рук.
– Переписчица! – снова взревел Бурбон, и в ответ послышались торопливые и вместе с тем осторожные шажочки по мосткам, проложенным от актерских уборных к сцене. Были мосточки не больно-то надежны и, прямо скажем, ходуном ходили всякий раз, когда по ним надо было пробежать. Поэтому передвигаться приходилось с осторожностью.