Девушка, выбежавшая на сцену, выглядела существом, совершенно чужеродным этому искусственному, раскрашенному миру. Одета она была в сарафан и сорочку, какие носят деревенские девки или служанки в недостаточных домах. На эту одежду актрисы Шикаморы смотрели с таким презрением, словно они выросли не в деревнях и сами не нашивали то же самое, переодеваясь лишь для сцены. Однако, отправив их в город, помещица расщедрилась на два вполне городских платья каждой актрисе и на сюртучок с панталонами для каждого актера, рассудив, что по-деревенски одетые лицедеи отпугнут зрителей, испортят театру репутацию. Вольные же умудрялись худо-бедно одеваться на свое невеликое жалованье.
Волосы переписчицы были заплетены в косу, которая свободно вилась по спине, обозначая ее девическое состояние (актрисы, даже незамужние, жгли волосы щипцами, а если уж плели косы, то лишь для того, чтобы уложить их позатейливей – в короны, например).
– Наконец-то, – проворчала госпожа Мокрова, носившая, впрочем, на театре фамилию Маркизова. – За смертью посылать!
Переписчица виновато опустила глаза, хотя бросилась на зов, едва до ее каморки долетел зычный глас Бурбона. Она с первых дней своего пребывания в Водевильном театре усвоила, что спорить и пререкаться с этой публикой не стоит: каждый существовал в своем выдуманном мире не только во время представлений, но и в жизни, и вторгаться в мир этих фантазм[66] было не только бессмысленно, но порой и опасно.
– Ну что, готовы списки? – грозно вопросил Бурбон.
Девушка поспешно начала раздавать актерам принесенные листки. Это были списки ролей для нового водевиля «Лизины чулочки», который только что перевел с французского текста «Les bas de Lise»[67] сам господин Кукушечкин. Посвятив жизнь театру, он немало поднаторел в выборе эффектных пьес, да и переводчиком стал недурным – благодаря очень приличному знанию французского языка. Что скрывать, в ту пору именно остренькие, пряные сюжеты водевилей de la douce France[68], переложенные на русский язык, достигли особенной популярности, хотя, надо отдать справедливость господину Кукушечкину, он предпочитал называть героев русскими именами, давать им русские фамилии и вообще несколько переиначивать действие на отечественный манер. Имя главной героини нового водевиля ему переделывать не пришлось: что Lise (Лиз), что Лиза – la même chose[69], однако с другими персонажами Кукушечкин дал себе волю: драгунский капитан Дальбер сделался гусаром Весельчаковым, денщик Весельчакова – Андрюхой, башмачник Кольман – Гвоздиковым, а его помощник Виктор – Петькой.
– Ну и каракули у тебя, Нюрка! – проворчал Бурбон, пренебрежительно вглядываясь в аккуратные строчки.
– Какая она вам Нюрка, господин Бурбон? Аней ее зовут, Анютой, а вовсе не Нюркой, – вспыхнул Леха Хромоног.
– Коли станешь спорить, – воинственно повернулся к нему Бурбон, – госпоже Шикаморе отпишу! Она тебя мигом из театра заберет и на промысел отправит.
– Да не откажусь, – ухмыльнулся Леха. – Я уже в извозе служил, хорошие деньги зарабатывал, а первое дело – наслаждался жизнью. Ездишь себе по улицам, с лошадушкой беседуешь, и никто над ухом не орет, вроде вашего вашества. Так что пишите ябеду – только порадуюсь!
Когда Леха упомянул про извозчика, на вечно бледном и вечно унылом лице переписчицы мелькнула улыбка, и это редкое явление повергло Поля Леруа (на самом деле его звали Павел Лепехин, однако амплуа первого любовника требовало, конечно, галлицизмов!) в приятную, волнующую дрожь.
– Нет слов, порадуешься, – издевательски прищурился Бурбон, который, будучи тщедушным и малорослым (да-да, могучим у него был только голос!), терпеть не мог статного, широкоплечего Леху. – Только ведь ваша барыня, сам знаешь, как отвечает на всякую на вас ябеду. У нее разбор короткий: виноват – не виноват, а в рогатки изволь – или на конюшню, под розги. Ну а потом иди, конечно, в извозчики, только подумай, каково тебе будет сидеть на афедроне[70], в кровь исполосованном?
– Не надо, пожалуйста, не надо, – испуганно прошептала переписчица, передавая Лехе список его роли, и Хромоног, которому за дерзким словом никогда не приходилось лезть в карман, прикусил язык.
На самом деле он не сомневался, что барыня его пальцем не тронет, однако Аню зря пугать ни за что не хотел.
Поль сделал движение, словно выхватил шпагу, и направил воображаемое «острие» на Бурбона:
– Извольте обращаться любезно с мамзель Аннетой!
– Выгоню! – взревел Бурбон, который ненавидел этого признанного красавчика, поскольку самому-то приходилось злоупотреблять гримом, чтобы сделаться мало-мальски пригляднее, а внешности Поля даже приклеенный нос в водевиле «Турецкая султанша, или Верная жена» не вредил.
– Да на здоровье! – сделал Поль столь опасный passe[71] воображаемой шпагой, что Бурбон отпрянул и едва не упал навзничь. – Меня, кстати, не вы нанимали, а господин Кукушечкин. Вряд ли он поблагодарит вас за то, что «первый любовник» вашими стараниями ушел к Антоныч-Рудковскому. Уверен: после этого мсье Кукушечкин сделает вашу физиономию еще неприглядней.
Антоныч-Рудковским звали антрепренера городского Публичного театра, и всем было известно, что его «первый любовник» недавно покинул труппу, решив поискать счастья в Москве. И появление Антоныч-Рудковского на двух последних спектаклях Водевильного театра лишь подтверждало его интерес к Полю.
А тот продолжал грозиться:
– Но Аннеточку я вам не оставлю: заберу с собой. Там, правда, не переписчица, но хорошая швея нужна, да у нее все в руках горит. Вечно кружева кому-нибудь штопает да юбки подшивает.
В самом деле: переписчица оказалась умелой швеей и никогда не отказывала помочь, если надо было починить изношенный камзол или платье. Крепостные актерки, в городе быстро забывшие, как барыня секла их за нерадивость и лень или сажала со связанными руками, подперев горло рогатиной, были счастливы, когда получали возможность хоть кем-то помыкать. Свободные барышни тоже делали вид, будто никогда в руках иглу не держали.
– Ну, пока мсье Поль еще нас не покинул и не забрал с собой эту непревзойденную мастерицу, пусть она разберет для меня свои каракули, а то я ни слова не могу прочитать! – с брезгливым выражением перебирая странички роли, воскликнула госпожа Мокрова (та самая, что на афишах значилась Маркизовой), желая подольститься к Бурбону.
– Извольте, сударыня, – кивнула переписчица, подходя к Маркизовой, которая играла Лизу. Заглянула в ее листки. – Ваш выход в четвертом явлении. Начинаете после реплики капитана Весельчакова: «Да тише ты! За дверью стоят! Кто там?»
Она приглашающе взглянула на Поля, который исполнял роль этого самого капитана Весельчакова, и тот скорчил страшную рожу, подавая свою реплику:
– Да тише ты! За дверью стоят! Кто там?
– Ах, простите! – прочла Аня реплику Маркизовой. – Я думала здесь живет господин адвокат Перов…
– Здесь, здесь! Он живет здесь! – воодушевленно вскричал Поль (Весельчаков). И так заиграл глазами, обращая взор к Ане, что девушка покраснела и пробормотала запинаясь, словно собственного почерка разобрать не могла:
– Ах, я думала, что ошиблась дверью, увидев военного…
– Ну, довольно, я уже поняла, что написано! – вскричала госпожа Маркизова и вырвала у Ани листки, не в силах более наблюдать огонь в прекрасных глазах Поля – огонь, направленный на переписчицу, а не на ведущую актрису труппы!
Аня повернулась, чтобы уйти.
Глаза Поля погасли, и он подал следующую реплику довольно унылым голосом:
– Я тоже жду приема у адвоката, не тревожьтесь, сударыня. Надеюсь, он скоро придет!
– Здесь ремарка[72]: «Придвигает Лизе кресло», – подсказал Бурбон, глядя в свои странички. – Что ж ты столбом стоишь, Пашка?
Следует уточнить, что Полем этого молодого человека называли только актрисы. Господин Кукушечкин предпочитал обращаться к нему не без издевки «мсье Леруа». Мужская же часть труппы звала его просто Пашкой. То ли по-свойски, то ли пренебрежительно.
– Вы, сударь, видимо, забыли, что раньше читали нам все произведение целиком, чтобы мы могли освоиться с текстом, а уж потом начинались репетиции, – неприязненно проговорил Поль. – Естественно, что сейчас мы с непривычки путаемся.
– Как будет угодно, – пожал плечами Бурбон, который и в самом деле забыл про общую читку. Но поскольку он вовсе не был склонен публично признаваться в ошибках, продолжал держаться строго:
– Для суфлера готов список?
– Да, конечно, – тихо ответила переписчица.
– Где суфлер?!
Суфлер отсутствовал. Все знали, что без косушки и двух соленых огурцов он в будку не садился, и неважно, шла речь о репетиции, о премьере или о многажды сыгранном спектакле. В случае если необходимых продуктов не оказывалось в ближайшей лавке, суфлер отправлялся их искать, а потому непременно опаздывал на репетицию. Вот как сейчас.
– Он в забегаловке на Черном пруду, сейчас сгоняю за ним, – радостно воскликнул Филька Ефимов (по роли Петька, помощник сапожника Гвоздикова) и, ловко спрыгнув в зрительный зал, кинулся к выходу из сарая, именуемого Водевильным театром, крича: – Я живой ногой!
Бурбон взял приготовленную заранее гитару, забренчал только что вошедшую в моду «польку» и приказал госпоже Маркизовой танцевать: хотел разнообразить сцены, в которых было слишком много текста. Она скорчила недовольную гримаску: при хорошем голосе быстрые танцы ей давались с трудом – что и говорить, фигуристой была ведущая актриса Водевильного театра, фигуристой да объемистой!
– Уж лучше я «польскую»[73]