– Ты, матушка, спятила! – заявил Бурбон. – Где ты в нашей костюмерной парчу да бархат возьмешь?!
Труппа дружно расхохоталась.
«Костюмерной» называли огромный побитый и ободранный сундук, где хранились весьма скудные, как уже говорилось, запасы одежды, которую можно было использовать в пьесах. Женских нарядов там вообще было раз-два и обчелся.
Бурбон-Баранов подошел к сундуку, распахнул крышку и, придерживая ее одной рукой, вопросил:
– Ты в этом желаешь появиться, Маркизочка? – Он вытащил и швырнул на пол какое-то совсем уж убогое платьишко. – Или в этом? – На пол было выброшено еще менее презентабельное одеяние. – Или господина Федорченко попросишь справить тебе роскошный гардероб?
Актрисы переглянулись и ехидно разулыбались.
Всем было известно, что нижградский негоциант (фу-ты ну-ты, лапти гнуты!), а попросту говоря, купчина господин Федорченко покровительствовал госпоже Маркизовой и порой расщедривался для нее на некие суммы – правда, очень небольшие, исключительно для поддержания штанов… ах, простите, панталон с кружевами!
– Думаешь, твой кавалер расщедрится на парчу и бархат? – глумливо вопросила ехиднейшая Боярская.
– Конечно, – с улыбкой кивнула Маркизова. – Он непременно расщедрился бы. Однако в сем нет надобности. Я сама нашла целый гардероб! Он мне пригодится не только для этого водевильчика, но и для множества других. Хромоног, дружочек, сделай милость, принеси узелок, что лежит у входа.
При слове «дружочек» Хромоног перекосился, а увидав то, на что указывала Маркизова, воскликнул изумленно:
– Это – узелок? Да это узилище!
– Узилище, дружочек, – ухмыльнулся Поль, – это зиндан. Темница. Тюрьма. А перед нами, пожалуй, узлище.
И покосился на Асю: оценила ли «Аннеточка» его остроту?
Она же на Поля даже не глянула: пошла помогать Лехе тащить громоздкий узел.
– Ого, у нашей скромняшки определился фаворит! – процедила ехидна Боярская.
– Фаворит должен еще заслужить сие почетное звание! – с издевкой расхохотался Поль. – Пусть покажет силушку богатырскую! А то я готов помочь!
Кругом раздались смешки. Даже Ася поняла, что речь идет вовсе не об узле с платьями. Эх, знал бы Поль, насколько низко пал он сейчас во мнении «Аннеточки», наверное, подумал бы, прежде чем говорить. Но словно бес его подзудил, не иначе!
А Хромоног был просто вне себя, ну словно замороженный злым ветром. Ася даже встревожилась: как бы не затеял драку! Погладила по руке – Леха сразу оттаял, даже улыбнулся:
– Да ты что, Ас… Анечка? Неужто мне эту ерунду не поднять?
Поднял узел легко, так же легко пронес несколько шагов, да вот беда – «узлище» оказался увязан плохо! Развалился – и на грязный пол посыпались юбки, роброны, корсажи, еще не пристегнутые к платьям рукава…
Ася посмотрела на них – и почему-то стало так тревожно на душе!
– Эх, матушка! – презрительно воскликнул Бурбон. – Да ведь это Маргошкины платья. Помните, она их откуда-то приволокла, а надеть ни разу не надела: уехала куда-то, говорила, на время, в вышло, что с концом.
– Ну так вот, она их не забрала, как мы думали, а всего лишь спрятала, – гордо сообщила Маркизова. – Она спрятала, а я нашла. Значит, все это добро теперь мое.
– Ах какое добро, гляньте! – воскликнула Боярская. Голос ее дрожал от ненависти и зависти. – Такие фасоны небось при царе Горохе в ходу были! Старье! Старье, мышами изгрызенное! А колер какой у этих нарядов! Такой колер только на помойках разыскать можно, да и то лишь хорошенько постаравшись. Теперь и наименования колеров этих почти забыты, они только на посмех людям! Знаете, как вот этот цвет назывался? Драконьей зелени! А этот – маргаритовый! Со смеху помереть можно!
У Аси вдруг подогнулись ноги. Она села где стояла и куда попало… оказалось, что на табурет, вовремя подсунутый проворным Хромоногом.
Леха смотрел на Асю испуганно, а она не могла отвязаться от воспоминания, которое вдруг всплыло в голове – нет, вспыхнуло и обожгло ее.
…Тогда, в Широкополье, перебирая Асино приданое, добродушная толстуха Антонида воскликнула: «Эх, сколько одежи парчовой у нас по сундукам на чердаке было припрятано! Ангелина Никитична, матушка Гаврилы Семеновича, не велела, помирая, свое добро выбрасывать. Как чувствовала! Теперь одежу ту можно отыскать, отчистить да перекроить на новый салтык. А иные наряды и перекраивать не надобно. Ах, как же помнится один роброн старой барыни! У нее были яркие такие одеяния: альмандиновые, драконьей зелени, маргаритовые, как в те времена говорили, но мне пуще всех нравилось гридеперлевое, поверх коего для яркости накидывали шелковую шаль багрецовую… Помню, когда старая барыня померла и я после похорон ее наряды в сундуки укладывала, так тот роброн и шаль вместе положила поверх прочих. Как бы он тебе пристал, Асенька… Восторг, истинный восторг!»
А Марфа на смех ее подняла: мол, в тех сундуках небось одно старье заплесневелое, вонючее да молью траченное.
Антонида обиделась на эти слова: она постоянно вещи в сундуке перебирала да проветривала, а потом со вздохом сообщила, что все добро старой барыни пропало бесследно. И сердито добавила:
«Небось продали, когда зубы на полку клали. Либо актеркам свез наш-то любитель…»
Ох как зыркнула на нее тогда Марфа! Ох как виновато засуетилась Антонида!
– Что за чушь?! – завопил Бурбон. – Суть водевиля в том, что Лиза жалуется на скупость мужа! Она одета почти бедно! Весь смысл пропадет, если она вдруг вырядится, как настоящая маркиза!
– Что за ерунда! – вскричала Маркизова, однако ее перебил голос Кукушечкина, который незаметно вошел в зал:
– Если вы возражаете, мадам, я найду на эту роль менее строптивую актрису, которая не испортит сути водевиля, как выразился господин Бурбон, пардон, Баранов. Конечно, мне будет очень жаль, ибо вы чудесно справляетесь с ролью, однако…
Боярская немедленно шагнула вперед. Глаза ее вспыхнули жадным огнем.
– А господин Федорченко… – начала было запальчиво Маркизова, подбочась, но Кукушечкин снова перебил ее:
– Советую не козырять тут мне этим господином. Не то я поищу вам замену и на все прочие роли!
Боярская сделала еще один шаг вперед, и тогда Маркизова смирилась:
– Хорошо! Я готова одеться почти как нищенка, только бы не испортить суть водевиля!
Кукушечкин снисходительно кивнул и величественно удалился.
Боярская отступила, ломая от злости пальцы и оглядываясь с такой ненавистью, как будто все присутствующие были виновны в том, что ей не досталась желанная роль.
Ася, впрочем, не слышала почти ни слова из этой перепалки. Она думала о другом…
– Аня, что с тобой? – внезапно проник в сознание голос Хромонога, и Ася наконец выплыла из глубины страшных воспоминаний и уставилась на его встревоженное лицо.
– Что с ней? – взвизгнула госпожа Боярская, радуясь возможности устроить скандал. – Да небось и она беременная, как Манька была. Помните, как та постоянно в обмороки брякалась? Щас и эта брякнется.
Ася схватилась за сердце. Однако не навет Боярской заставил ее задохнуться, а ужасная догадка!
Вот куда, значит, свез роскошные наряды своей бабки Никита, этот самый любитель актерок, особенно одной из них! К ней, к Манефе Сергевне, носившей здесь имя Марго, и свез. А потом, когда забрал ее из театра, все эти роскошные платья оставил.
Что ему платья старые? Для него и жизни человеческие не имели никакой ценности, до такой степени околдовала его Марфа, Маня, Манефа Сергевна…
Тем временем Боярская продолжала:
– Манька почему ушла? Потому что забрюхатела и подалась к своему любовнику. Ей с тех пор платья не нужны стали. А к слову сказать, какая она, к лешему, Марго? Она Манька, самая настоящая Манька! А себя Марго называла, уродина коротконогая!
– Она была очаровательна, – мечтательно вздохнул Поль. – Я играл с ней недолго – сначала в Публичном театре, потом здесь – но с первого взгляда понял, что она могла бы стать великой актрисой. Помню, в «Макбете» она играла одну из ведьм, это была крошечная роль, но мурашки бежали по спине, когда Марго в первом акте мрачно восклицала:
– Лягушка квакнула!
Идем, идем!
Добру быть злом, а злу добром!
Сквозь болотный пар, сквозь тумана дым
Летим, летим![87]
– У нее был редкостный талант перевоплощения, – продолжал Поль. – При своем невеликом росточке могла казаться высокой, даже величавой, при своем тяжеловесном сложении была грациозна, словно фея, при своем не слишком привлекательном, неправильном личике затмила бы Елену Троянскую. Удивительный талант! А что до имени, ну согласитесь, госпожа Боярская, пишись вы в афишах как Болванова, то есть вашей истинной фамилией, вряд ли такая афиша привлекла бы благосклонность зрителей. Вот и Манефа наша Сергевна, Манечка, изменила имя и назвалась Маргаритой – Марго. К счастью, у нее была великолепная фамилия: Адельфинская. Хотя, положа руку на сердце, я не уверен, что и это не псевдоним.
– Псевдоним, – немеющими губами еле выговорила Ася. – Ее настоящая фамилия Филипопина.
– Как? Как? – закаркала Боярская, но ни слов ее, ни хохота, который грянул на сцене, Ася почти не слышала: покачнулась и, наверное, свалилась бы с табурета, кабы Хромоног не подхватил ее.
– Христом Богом клянусь, я и подумать не мог, что это она! Ну вот разрази меня гром! Я ж в труппу был отправлен года два назад, не больше, а Марго три года тому как театр бросила!
Голос Хромонога дрожал от волнения. Право, если бы вокруг не было столько народу, он, конечно, бросился бы на колени и принялся умолять Асю о прощении.
– Леха, ну сколько можно об одном и том же говорить! – устало шепнула та. – Я же тебя ни в чем не виню.
– Я себя виню! – чуть ли не застонал Хромоног. – Я ведь сам тебя в осиное гнездо приволок! Хотел спрятать получше, а вышло-то совсем неладно, еще опасней вышло!