Насилу угомонились!
– Ну что? – подбежала Ася к Лехе, едва спектакль окончился. – Идем искать Поля?
– Погоди, дай хоть умыться. А ты чулки снять не забудь, не то Маркизова тебя со свету сживет, коли порвешь хоть чуточку.
Труппа в полном составе двинулась в ближайший трактир, где уже был заказан праздничный ужин. В театре оставался только Кукушечкин, занятый подсчетом выручки.
Леха поспешно переоделся, кое-как умылся, и они с Асей быстро зашагали к Мистровской. Когда проходили по улице Грузинской, уже совсем рядом с Ошарской, Леха вдруг принялся истово таращиться на какой-то дом, чуть ли не в окна заглядывал.
– Ты чего? – удивилась Ася. – Там твоя зазноба живет, что ли?
Она хотела пошутить, однако Леха шутки не принял: насупился и проворчал:
– Моя зазноба не здесь живет.
Ася засмущалась, больше ни слова не сказала. Так в молчании и дошли до Мистровской – до дома, в котором квартировал Поль. Наталья Фоминична, вышедшая на крыльцо в сорочке, накинув на плечи шаль, и со свечой в руке, ничего нового не могла сказать – Поль так и не появлялся. Видно было, что Наталья Фоминична, равным образом тревожится и за исчезнувшего постояльца, и за квартирную плату, которую он не внес вовремя. Леха успокоил ее, сообщив, что нынче или завтра утром актерам выдадут жалованье и он сам принесет ей плату за постой, взятую из той суммы, которая причиталась Полю.
Очевидно, эта весть сделала хозяйку добрей к ночным посетителям, потому что она вдруг сказала:
– Вы вот что, вы шибко не горюйте. Небось Пашенька со своей зазнобой вновь повстречался, вот и забыл про все на свете.
– С какой зазнобой? – хором спросили Леха и Ася.
– Да была у него какая-то – годика этак четыре или три тому назад, теперь и не скажу доподлинно. Уж он ума из-за нее решился, вот вам крест. По ночам бегал к тому дому, где она снимала жилье, а я Вассу Перфильевну, хозяйку, знаю, так она сказывала: Мавра-де, ну, так ее звали, ту девицу, очень сурова в обиходе, себя блюдет, Пашеньку близко не подпускает, а чтобы ночью ему дверь отворить – ни-ни, даже думать об этом не моги. Пашенька, сказывала, как придет на вечерней заре, так до утренней и блондит вокруг дома, так и блондит! А потом девка та возьми да исчезни, будто и не было ее. Ну, Пашенька тогда с горя заливал горло винищем, ох, заливал! Я уж думала его вон погнать, хоть и привыкла к нему, как к родному сыну, и человек он приветливый да обходительный. Насилу образумился. Но как-то раз проговорился: мол, ежели бы эта его… по имени он ее не называл при мне, только знай твердил: королева моя Кесарийская да королева.
– Какая, говорите, королева?! – изумился Леха.
– Кесарийская, во как выдумал Пашенька! Говорю же, совсем от нее ума решился. И, помню, как-то обмолвился, дескать, кабы эта королева воротилась да поманила его хоть мизинчиком, все бы бросил и к ней помчался. К ее ногам припал бы, во как он сказал!
Хозяйка стыдливо хихикнула.
– А где, где она жила, эта королева? – воскликнул Леха.
– Да тут неподалеку, за углом, направо, в двух шагах – в самом начале Малой Солдатской. Домишко такой ладненький, с петушком на крыше, позади садик, спереди палисад. Что, хотите туда сбегать? Зря пробегаете! Я ж говорю, я с Перфильевной знакома, к ней, конечно, первым же делом понеслась, когда Пашенька ночевать не пришел. Нет, Мавра туда не возвращалась. Перфильевна-то нянькой ее некогда была, потом замуж за нижградского купчика вышла, он ее сюда и увез из деревни. А девку-то эту Перфильевна по-прежнему любила, ну и поселила у себя. И сейчас Мавра, конечно, воротилась бы именно к ней. Но, знать, ошиблась я, не у нее Пашенька обретается…
– Выходит, не у нее, – уныло согласился Леха. – Ну, спасибо вам, мы уж пойдем.
– Идите, милые, идите! – Хозяйка зевнула, перекрестила рот и попросила: – Вы уж, деточки, если про Пашеньку что разузнаете, мне обскажите, Христа ради. Он же мне как родной!
– Обязательно, – кивнула Ася. – И вы тоже нам сообщите, если что станет известно.
На том и простились.
– Вот так история, – сказала Ася, улыбнувшись. – Вот так Поль!
– А ты чего веселишься? – с удивлением глянул Леха. – Рада, что ли?
– Рада! – искренне ответила Ася. – Рада, что хоть какой-то след Поля мы нашли, это раз, а два – что все те слова, которые он мне говорил, – это просто так, туман сердечный, это просто от тоски по той, другой. По королеве его! И мне не за что себя винить. Я хоть спать спокойно буду.
– А про Поля мы так ничего и не узнали, – проворчал Леха. – Может, конечно, он к утру объявится, ну а нет, так спросим о нем у гадалки. Мы же идем туда завтра, то есть уже сегодня? – вгляделся он в лицо Аси, почти неразличимое в темноте.
– Да, наверное, – вяло ответила Ася. – А сейчас я ужасно хочу спать.
– Пойдем, я тебя до жилухи провожу, а сам загляну к нашим в трактир, а то обид не оберешься.
– Я с тобой, – схватила его за руку Ася. – Я хочу сегодня у Кукушечкина жалованье попросить. Пусть не все, но хотя бы половину. И заодно поем чуточку.
– А зачем тебе на ночь глядя деньги понадобились? – подозрительно покосился на нее Леха.
– Да хотя бы затем, чтобы к гадалке с пустыми руками не идти. Она с нами и слова не скажет, если вперед ручку не позолотим, – усмехнулась Ася, однако чувствовала себя виноватой: она-то и без всякой гадалки точно знала, что ни свет ни заря побежит на Сенную к стоянке дилижансов, чтобы ехать в Хворостинино!
– Ах да, я и забыл, – усмехнулся Леха. – Я тоже попрошу денег сегодня. У меня тоже в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи.
Ночью чуть похолодало. Ася пожалела, что не взяла платок. В театре стояла жарища-духотища, а теперь она озябла и дрожала от усталости и голода. Весь день на ногах, весь день в волнениях и переживаниях, а ведь маковой росинки с утра во рту не было! Ничего, скоро они с Лехой добегут до трактира, а там, конечно, тоже жар-пар и дым коромыслом. И еды полно! На всех хватит!
Ася и Хромоног свернули за угол и удивленно остановились. Вот трактир, где собирались гулять-веселиться актеры, но окна его темны, двери заложены…
– Неужели так быстро разошлись? – изумился Леха. – Да это как-то не по-нашему, не по-актерски!
– Может быть, мы всех в театре найдем? Может быть, пирушку туда перенесли? – предположила Ася.
Да, за пристановками, заслонявшими окна театра, виднелся слабый свет.
Вошли… никакой пирушки. Там и сям сидят актеры. Мрачно, молча глядят в никуда. Женщины тихонько всхлипывают.
«Поль! – в ужасе подумала Ася. – Они что-то узнали про Поля! Он… о господи, он умер?!»
– Что вы? – дрогнувшим голосом спросил Хромоног. – Чего такие смурные? Почему не празднуете? Или… или что-то случилось? Что-то узнали про Пашку? Неужто, господи помилуй…
– Про Пашку ничего не известно, – непривычно тихим, неузнаваемым голосом ответил Бурбон. – Не празднуем потому, что не на что праздновать. Филька Ефимов исчез. Все деньги забрал – и скрылся. Всю сегодняшнюю выручку, все, что накопилось в кассе с других спектаклей! Все наше жалованье.
– Не может быть… – пробормотал ошеломленно Леха.
– Может, – вздохнул Бурбон. – Вон, дал по башке Петру Петровичу – и удрал.
Ася только сейчас заметила, что Кукушечкин сидит в углу с перевязанной головой, непривычно тихий и бледный.
– А полицию-то позвали? – воскликнул Леха.
– Приходил квартальный поручик[91], да что с него толку? – с трудом выговорил Кукушечкин. – Завтра велел с утра пораньше явиться в участок. Только вряд ли Ефимов будет сидеть и ждать, пока эти блюстители порядка зады от лавок оторвут. Плакали наши денежки!
Ася повернулась и вышла вон. Известие о краже заставило ее онеметь, дрожь била еще сильней. Теперь ей не на что поехать в Хворостинино. Нечем заплатить за дилижанс. Ну и к гадалке, конечно, идти бессмысленно.
– Асенька, не волнуйся, – раздался голос догонявшего ее Хромонога. – Я карманы наизнанку выверну, но хоть что-то найду. Не пропадем. Завтра опять дадим спектакль, опять выручкой разживемся. Голова у Кукушечкина, слава богу, цела – очухается он и возьмется опять за дело. Как-нибудь выкарабкаемся с божьей помощью.
– Да, – сказала Ася, сама себя не слыша. – Конечно. Как-нибудь…
От усталости и разочарования она еле шевелила губами. Погладила Леху по руке на прощанье и зашагала в жилуху, непривычно волоча ноги.
Открыла свою дверь, вошла в темную каморку, где едва заметно мерцал огонечек лампадки у потускневшей от времени иконы Спасителя; осторожно зажгла от лампадки свечу в оловянном, закапанном воском подсвечнике, слабо улыбнувшись, когда лик Спасителя внезапно осветился и прекрасные глаза взглянули на нее то ли сурово, то ли милостиво, повернулась – да и обмерла, увидев… Лику.
Лика лежала на полу, поверх немудреных Асиных пожитков, почему-то разбросанных по всей комнате, поверх листов бумаги: исписанных ролями, чистых… Пресловутое красное платье смялось, задралось. Глаза были открыты, в них отражалось пламя свечи, и Ася наконец поняла, что Лика мертва… убита: под левой грудью торчали большие портновские ножницы.
Ася не понимала, сколько времени простояла неподвижно, не в силах даже руку поднять, чтобы осенить себя крестным знамением, как вдруг за окном мелькнула неясная фигура, а потом к стеклу прильнуло белое пятно лица. На мгновение Ася словно бы провалилась в беспамятство, но легкий стук в стекло заставил ее очнуться и догадаться, что к стеклу с другой стороны прижался Леха.
Она слабо кивнула; Леха тоже кивнул в ответ, потом отпрянул – и что-то темное, непроницаемое заслонило стекло. Ася поняла, что Леха закрыл его снаружи старой пристановкой, краски на которой уже вылиняли и невозможно было понять, в каком спектакле она использовалась. Такими пристановками заслоняли окна во время дождей, чтобы стекла, которые стоили дорого, не побило градом (а им частенько разражали