«А помнишь, – прогнусавил Толян, – как мы на работе в начале девяностых бомжатиной закусывали? Там баба была, они с мужем бомжей отлавливали, а баба потом мясо их тушила, чтоб запаха не было, и по пьющим мужикам разносила. А нам все равно, чем закусывать. А на закуску мы ее трахали, а муж ее на атасе стоял. Вот и кореш мой, – он ткнул пальцем в Эрика, – без мяса за выпивку не садился. Привык у мамки вкусно есть. Его дядьки известные на всю округу налетчики были. А у бандитов всегда деньги. Их сестра, жена Эрнеста, отца Эрика, мать его, общак держала».
«Ты бы помолчал! – рыкнул Эрик. – Не твое это дело! И не вздумай про бомжатину отцу сказать! Он таких дел терпеть не может».
Пили они долго, почти час. Потом Толян вдруг поднялся и пошел к двери, почти ничего не видя перед собой.
«Отлить надо. Где у вас заведение?»
Я вышел с ним в коридор и ткнул рукой в две двери возле кухни.
«Слева туалет, справа – ванная комната. Смотри не перепутай!»
Он пошел, задевая плечами за стенки, рыгая и матерясь. Я смотрел ему в спину, думая, что делать, если он шагнет в другую комнату. Но он все же вошел в туалет. И дальше услышал я вначале мат, похоже, ширинку не мог расстегнуть спьяну, а потом словно поток полился, так мог мочиться жеребец или матрос, который по приказу своего командира мочился на головы членов Учредительного собрания. Одновременно он испускал громко газы. Потом громко начал отплевываться. Вышел в коридор, но было видно, что ему стало худо. Открыл дверь в ванную комнату, склонился над раковиной, и послышались клекотание и звук рвоты («Слава богу, – вздохнул я, – что не на пол!»).
Я вспомнил рассказ дамы из Третьяковки, как к заместителю директора по науке пришли две тетки из низшего звена обслуги, жившие в коммуналке при музее (общая кухня, общие ванна и туалет) с жалобой друг на друга. Одна кричала, указывая на сослуживицу: «Ты расскажи товарищу заместителю директора, как ты мне в суп нассала!» Вторая отвечала: «А ты скажи товарищу заместителю директора, за что я тебе в суп нассала!» Тогда это меня, жившего в отдельной квартире профессорского дома, поразило, что они не стеснялись своих слов и поступка. Разговор двух человекообразных самок. А теперь вдруг стало ясно, что везде такое, а профессорские дома – чудом уцелевшие островки.
И я думал, что с ним я не смогу оставлять Кларину и Сашку. Ведь он нигде не работает. Как мне из дому уходить? Кончится все, конечно, грандиозной дракой. Или он меня убьет, или я его.
Раздался звонок в дверь. Я стоял в коридоре, а потому и открыл, но нервно, даже не спрашивая, кто пришел. А пришел Адик Жезлов. Одет он был в хороший парчовый пиджак серого цвета, был чисто выбрит, от него пахло хорошим дезодорантом. Вокруг шеи что-то вроде бирюзового шарфика. И сказал он неожиданное:
«Пришел с Эриком проститься. С тобой, Вова, может, еще и пересечемся, все же из одного профессорского дома. Мой дед мне сказал, что моя инициация затянулась, что дети королей часто водились со всяким отребьем, но потом все же понимали свою роль. Начинаю с небольшого, стал членом городской думы, дед помог, конечно, невысоко, но трамплин неплохой, с него поднимусь выше, буду большую политику делать».
Из ванной вышел Толян, увидел Адика, и какая-то гнусная улыбка поплыла по его красной после блевоты физиономии.
«А это что за мудак парчовый?! Ты, гад, не обижайся. Обидишься, мудаком будешь. Прямо поп! Они же в парче ходили», – откуда-то из недр его бессознательного всплыла эта информация.
«Это Адик! Мой старый кореш, – выплыл из моей комнаты, уже тоже весьма отяжелевший от водки Эрик. – Не обижай его! Пойдем, лучше выпьем».
Они пошли в мою комнату, а я на кухню, нейтральную территорию, где стоял телефон. Я был очень напуган. Жить в одном помещении с этим чудовищем, пользоваться вместе туалетом, ванной, дышать его испарениями, вдыхать его запах, даже помыслить это – ужас! И я набрал телефон Инги.
Вопрос был один: «Как мне сделать, чтобы обмен не состоялся?»
И ответ был простой: «Найти квартиру для Эрнеста Яковлевича. Как? Я подумаю и позвоню тебе. Да и в гости к нам зашел бы».
Тем временем Толян вместе с Эриком вышли из комнаты и, поддерживая друг друга, двинулись к входной двери. Следом двигался Адик. Он вышел на площадку вместе с Толяном. Эрик тяжело вздохнул и, спотыкаясь, вернулся не ко мне, а в комнату к отцу. Он спал на ходу. У отца он и остался ночевать.
Я услышал, как Адик сказал алкашу Толяну:
«Только не иди рядом со мной, ты воняешь. Да вообще мне в другую сторону».
Утром Толяна нашли. На обратном пути он попал в яму перед прокуратурой, оголенные провода были под высоким напряжением. Он и не мучился. А когда падал, наверно, и не заметил, что падает. Слишком пьян был. И все забыли о нем, словно и не жил. Только Эрнест Яковлевич ворчал, что, мол, интересно, кто его туда, в яму, подтолкнул. Эрик на эту тему говорить не хотел.
А через день пришли смотреть комнату Эрнеста мужчина и женщина, муж и жена. С ними был маленький плачущий ребенок. Для нормальной жизни это тоже был не вариант. Я улыбался им, но понимал, что жизнь станет воистину коммунальной – с плачущим ребенком и молодой парой, которая тоже претендует на квартирное пространство. Но через день мне позвонила Инга.
Воры и реабилитированный
Она пригласила меня на вечеринку. Сыну ее исполнилось семь лет.
И добавила, что и для меня у нее есть очень важная новость. Уже был конец ноября. Лил противный дождик. Я взял зонтик, сунул в портфель томик Чехова и свою только что вышедшую книгу о соотношении литературы и философии с рассуждениями о большом и малом времени. Пока я ехал, то сам с удовольствием открыл эту свежую книгу, у меня было несколько сигнальных экземпляров, а, как я понял, Инге было лестно, что ее сосед еще и книги пишет. Когда я в самом начале знакомства подарил ей книгу, она спросила:
«Ты сам это написал? Ты что, писатель?»
«Ну да, – ответил я. – Но еще и профессор, это книга научная».
«Вон ты какой, оказывается!»
Потом она это повторяла как само собой разумеющееся, что вот какой у нее сосед!.. И даже хвасталась мной своим приятелям. Вот тогда решила приятность для меня сделать, свою сотрудницу Валю мне подложила. Я оказался, по ее понятиям, человеком почти ее уровня. А может, и выше.
Обыватели любят дружить с учеными и писателями.
Оставив Чехова на обратный путь, я читал свой текст и подчеркивал то, что отвечало сегодняшнему настроению: «Обращаясь к литературе, философ должен требовать от нее этого дыхания большого времени. Иначе невозможен контакт. Тогда нет того, что в старину называлось “стремлением к высокому”, на чем и вырастали великая литература и великая философия. В советское время великими называли А. Фадеева (“Молодая гвардия”), М. Бубеннова (“Белая береза”), С. Бабаевского (“Кавалер Золотой Звезды”), В. Ажаева (“Далеко от Москвы”), за которые эти писатели получали премии, о которых писала критика. Писатели, которые, будучи нежитью, считали себя существующими. О них помнят историки литературы, которым удобно с ними работать. Но в «большом времени» остались Мандельштам, Ахматова, Платонов, Булгаков, Замятин. Кто про них тогда знал? Они не существовали для тогдашнего как бы литературного процесса. Их как бы не было. Но именно они стали в конечном счете предметом философского анализа, потому что философия занимается жизнью и смертью, но не нежитью. Нежить – это не для философов, а для магов. Пушкин (он всегда и везде), Мандельштам, Ахматова, Платонов, Мих. Булгаков и другие мной названные и не названные подлинные писатели были потерпевшими крушение на острове безвременья жители большого времени».
Вот большое время – это и было место, где жили те, кому я хотел следовать.
Гонорара я не получил, книга издавалась по гранту Фонда РГНФ, автору денег не полагалось. Да и зарплату мне на работе не платили, выдали справку, что податель сего имеет право ездить бесплатно в городском транспорте, поскольку уже два месяца не получает зарплату. Я напомню тогдашнюю шутку: Сегодня мы живем хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра. Я ехал и листал книгу, с каждой минутой все больше сомневаясь, что я выбрал правильный презент. Но уже ехал. Воображал, как будут спрашивать: «Много ли получил за книгу?» – «А нисколько!» – «Так не бывает! Зачем же тогда пишешь?» И что на это отвечать? Тем не менее я доехал до их дома, прошел через двор и подошел к подъезду. Дом был одиннадцатиэтажный. В подъезде, кроме домофона, консьержка. И я подумал, как хозяева жизни без проблем решают свои жилищные проблемы. И даже позавидовал им. Что там – большое время, когда жить приходится в малом да еще ощущать себя нежитью. Потому что о быте думать не надо, а я думаю. Я отложил свою книгу, взял томик Чехова, но все же решил, что открою его на обратном пути.
Я сказал консьержке, к кому я. Она позвонила по телефону, проверила, потом махнула рукой в сторону лифта. Я поднялся на шестой этаж. Квартира шестьдесят шесть. Позвонил. Открыла Инга, стройная, разрумянившаяся, с подведенными глазами, обнаженными плечами. Квартира была шестикомнатная, и самая большая комната напоминала гостиную из старых книг. В этой гостиной хозяйка и принимала гостей. По комнате были расставлены столы, на них бутылки с вином, водкой, коньяком и виски. На любой вкус и желание. Вдали, на втором или даже третьем плане, увидел Валю, которая мне улыбнулась, но подойти не решилась. Я надписал книгу и протянул ее хозяйке. Инга подняла книгу над головой и громко сказала, что в гости пришел со своей новой книгой настоящий писатель. И посадила меня за стол рядом с одной из богатых своих подруг, сказав, что ее зовут Ирена. Та моментально налила мне виски, сказав, что такой мужчина, как я, наверняка предпочитает виски. Уж что там Инга про меня наговорила!.. Конечно, писатель, профессор, за рубеж ездит. Внешний рисунок, наверно, впечатлял.
Я с тревогой оглядывался среди чужих людей, непривычных, казалось, от них даже пахло по-другому. В глаза вступил туман, а дальше все увидел сквозь пушкинские строки: