Она вдруг схватила мою руку, прижала к губам, а потом к груди.
Должен покаяться, я не устоял. Видимо, и я давно ее хотел, а ее эротический, хотя и грязноватый рассказ возбудил меня. Разложив ее на полу, я вошел в нее. Это и вправду было чудесно, словно специально для меня приготовленный ужин. Мужчины все же в момент сексуального возбуждения забывают о всех нравственных нормах. И я был нисколько не лучше остальных, а также хуже хороших.
Когда я встал, она лежала, закрыв глаза, и словно прислушивалась к своему телу, к его переживаниям. Потом улыбнулась, а я сказал глупо:
«Будто Адика помянули…»
«Конечно, помянули. А я теперь могу его забыть после тебя».
«Хорошо, – сказал я. – Я пойду, домой пора, а до этого мне в РЭУ надо заглянуть».
«Иди, – она села, одернула платье, чтобы прикрыть голые бедра и колени. – Все же мы полюбили друг друга. Полюбили и простились».
Я вышел, дал моргающему сержанту еще денег и покинул помещение. Мне было совсем не по себе. Повел себя на самом деле не лучше, чем Адик. Даже хуже. Ведь Кларину-то я и в самом деле люблю. Почему время от времени меня несет к чужим кискам? Причем значения я этим связям не придаю, поскольку любви нет. Так ее и у Адика не было. Я похолодел от ужаса и ненависти к себе. Все мы, живущие так, вне любви, просто-напросто нежить. Вот объяснение этого слова. Не кто-то другой, а ты сам. Ведь жизнь все же в любви, а не в сексе. Но стоит ли жить, если ты нежить? Вспомнил вдруг толстовского «Отца Сергия», который не устоял против похотливой девчонки. А потом трудом пытался загладить свою вину перед Богом. Такие туповатые мысли крутились у меня в голове по дороге к РЭУ.
И все же если не жизнь, то существование продолжалось. И за него надо было бороться. Поскольку тем самым устраивал жизнь жене и дочке. И снова маленькое открытие. Очевидно, у женщин есть какое-то свое особое чутье на мужчину. Особенно на мужчину, только что имевшего женщину. Он притягивает их и волнует. Это я вдруг почувствовал в РЭУ, где работали вроде бы одни женщины. Я спросил, могу ли я видеть Мушегяна. Мне ответили, что он взял отгул на три дня.
Я повернулся и пошел к выходу, пробормотав: «Жаль!»
«Мужчина! – вдруг окликнула меня милая кучерявая блондинка. – Подождите минуту. Может, вам телефон его нужен?»
«Люся! – крикнула ее товарка. – Ведь нельзя такое делать без разрешения».
«Но если человеку надо его найти!»
У меня вертелось на языке, что у Мушегяна нет телефона, но я благоразумно промолчал, ожидая номер. И я номер получил.
«Спасибо», – улыбнулся я ей ласкающе-смущенной улыбкой, которая, как я знал, нравится женщинам.
Надо было идти домой. Настроение было подавленное, как всегда бывало еще в прошлом браке, когда возвращался от другой женщины сексуально опустошенным. Было еще опасение, что жена поймет, что произошло, поскольку ощущал себя пропитанным этим чужим запахом. И старый отработанный прием – заговорить зубы. А рассказать на сей раз было что. И Адик, и телефон Мушегяна.
Так я и сделал, начав свою речь прямо в коридоре:
«Все-таки я не зря съездил. Ты помнишь Адика, он, конечно, был негодяй, но теперь он мертв. Эта женщина, что мне звонила, подруга моего детства, девочка с нашего двора. Он завел ее в лес, ну, в Тимирязевский парк, на берег Оленьего озера, там изнасиловал жестоко, а она его за это утопила. Точнее, не утопила, а толкнула его в озеро, где он зацепился за корягу и захлебнулся. А ее в милицию забрали».
«Прямо детектив какой-то. И ты, конечно, поверил! Это она все тебе успела рассказать в милиции? Долго рассказывала?..»
«Кларина, ты что, злишься или ревнуешь?»
«Нет, слушаю тебя. Ты должен как-то семье этого Адика помочь?»
Неожиданно на наши голоса, шаркая тапками, вышел из своей комнаты Эрнест Яковлевич и погрозил мне пальцем:
«Правильно, вначале надо Клариночке все рассказать. Ну и мне тоже, все же я тебе дал наводку на тую женщину».
«Да история не очень приятная. Вы же вспомнили сами этого Адика. Утоп он в озере в Тимирязевском парке».
«Ну ладно, – сказал спокойно старик, – знать, судьба ему была такая – в воде смерть принять».
И он спокойно вернулся в свою комнату.
Кларина сказала: «В этом возрасте такие известия можно только до галстука допускать. Но он прав, пойдем в твой кабинет. Там поговорим, а то шумим слишком. Сашка уже спит».
Эрнест, конечно, разрядил обстановку. Да и как-то так получилось, что все, что у меня случилось с Танькой, ушло в дальнюю область памяти. Было, но очень давно, не упомнишь. Сейчас главное – наша с Клариной и Сашкой квартира. Я сел за свой письменный стол, включил настольную лампу, зная, что Кларина все равно выключит верхний свет, она не любила ярких ламп. Кларина села на диван и спросила:
«А еще какие новости, кроме сексуальной смерти этого подонка Адика?»
«Почему подонка?»
«Потому. Ты и сам знаешь. Я его никогда не любила. Это ведь он тебя в Тимирязевском лесу кровью запугивал? Я твой рассказ помню. Помню, что думала, попадись он мне тогда, я бы его собственноручно прибила. Чего ты с ним опять стал общаться – не понимаю. Но зло рано или поздно получает свою плату – смерть».
«Ты жестокая женщина».
«Нет, справедливая. Я не еврейка, тем более не иудейка, но все же – око за око, это правильно, так и надо. Но что с нашей квартирой, с этим армянином? Или ты только своей подругой детства интересовался? Понимаю, ее обидели. Но, наверно, не случайно он именно ее стал на этом озерце насиловать! Ладно, ладно. Не красней. У тебя тоже рыло в пуху, ну не в этом случае, так в других. Но я тебя люблю, я твоя жена и не могу на тебя сердиться. Все равно ты мой. У нас семья. Я не хочу ее разрушить».
Я перевел дыхание, но не подал виду, что ждал неприятного разговора. И сразу перешел к телефону Мушегяна. Рассказал, что в РЭУ мне дали его телефон, но пока я не звонил, поскольку, как знаю, в квартире, которую он захватил, телефона нет. Пока не звонил, хочу-де зайти для начала в прокуратору, благо, что она на первом этаже нашего дома. Зайду завтра с утра.
Переговоры
И к десяти часам утра я уже был у дежурного, заместителя прокурора, который меня принял. Вспоминая сейчас этот разговор, не знаю, чему больше поражаться, своей ли неопытности или его цинизму.
Заместитель сидел за столом, застеленным зеленым сукном, у него было хрящеватое лицо, а также совершенно явный паралич лицевого нерва, перекосивший его рот. Но плечи широкие, лицо чистое, волосы, каштановые и промытые, лежали прядями на голове. Глаза глядели добродушно, и я ему доверился. И рассказал, что мой сосед, бывший репрессированный, получил по новому закону право на отдельную жилплощадь и получил ордер на однокомнатную квартиру, но не может туда переехать, поскольку там живет мужик, самозахватом взявший это жилье и не желающий съезжать.
«Это правда?» – улыбнулся заместитель половиной кривого рта.
«Ну разумеется».
«И кто это может доказать?»
«Ордер!» – ответил я торжествующе.
«Чтобы начать дело, – почти ласково сказал мне криворотый, – этого явно недостаточно. Должны быть бумаги не только от обвинителя, но и от ответчика. Пусть даст бумагу, что он незаконно проживает на этой жилплощади, и заверит свою подпись, ну хотя бы в РЭУ».
Я подумал, что это явная издевка. Но почему? Может, он чего-то не понял.
«Кто же в здравом уме сам на себя напишет донос?» – воскликнул я.
«Это не донос, а констатация факта. Мы должны это иметь, – возразил прокурорский работник. – Тогда дадим ход делу. А уж как вы достанете эту бумагу, это ваше дело».
«Но это же невозможно!»
«Раз невозможно, то и говорить не о чем. Будьте здоровы!»
Я вышел, изрядно униженный, чувствуя свою полную беспомощность. Поднялся на свой восьмой этаж. Жены и дочки дома не было. Эрнест Яковлевич, знавший, куда я ходил, вышел в коридор и вопросительно посмотрел на меня. Ему тоже было не сладко. Эрик, не сумев справиться с захватчиком Мушегяном, запил и к отцу не приходил. Меня ему больше упрекнуть было не в чем, а сам он ничего не умел делать, только пить да смотреть злобно. А отец его уже сложил вещи, комната была заставлена узлами и чемоданами. Только постель он не тронул. Надо же было где-то спать. А мы тем временем сняли электросчетчики у каждой двери, оставив только общий, сказав Эрнесту, чтобы он не волновался, что мы будем платить за все электричество.
Его вопросительный взгляд был поэтому понятен. Но вместо рассказа об унизительном визите я сказал, что возьму телефон к себе в комнату (он был на длинном шнуре), мол, надо позвонить. Я сел за стол, поставил рядом телефон, так чувствовал себя официальнее, и набрал номер Мушегяна. Я вспомнил полковника ФСБ на вечере у Инги и решил, что в это-то и надо сыграть. Трубку снял мужчина.
«Ваге Абгарович?» – официальным тоном спросил я.
«Нет. Это его сын, Гурген». Голос и вправду был молодой. Я сказал еще строже:
«Позовите, пожалуйста, отца, у нас к нему серьезный разговор. Его делом заинтересовалась ФСБ».
«Каким делом? – с акцентом выкрикнул юноша. – Я ничего не знаю. За что его? Я сейчас сестру позову! Она здесь давно живет, а только приехал. Нарине!» – крикнул он.
Раздался женский голос:
«Здравствуйте, с кем я говорю? Я дочка Ваге Абгаровича! А вы кто?»
Я очень сухо ответил: «С вами говорит полковник ФСБ. Меня зовут Владислав Степанович. У нас есть вопросы к вашему отцу».
«Не поняла, – почти с визгом ответила она. – А у полковника есть фамилия?»
«Да, да, извините, не представился полностью, хотя надобности в этом особой не вижу. Но пожалуйста: Сырокомля Владислав Степанович. Но вернемся к вашему отцу».
«А что к нему возвращаться? Что он сделал плохого? Он очень хороший человек, чтоб вы знали!»
«Возможно, вы правы, но он занимает незаконно чужую квартиру. Как сотрудник РЭУ он узнал, что есть пустующая квартира, и преступно захватил ее. Тем временем ее получил по закону бывший заключенный ГУЛАГа. Мы виноваты перед этими людьми и теперь искупаем вину, стараемся решать их нужды».