Я сидел, чувствуя себя немного идиотом.
А она продолжала кричать:
«Вам бы лучше разобраться с тем, что творится в РЭУ! Там такие ужасные дела делаются. Их всех можно сразу в тюрьму! А мой отец в этом всем не замешан. Мамой клянусь! Вы бы разобрались как следует, прежде чем на невинного человека нападать!» – кричала она пронзительно.
Надо было продолжать игру в полковника, поэтому я выслушал молча, рассчитывая, что мое молчание заставит ее отвянуть. Она и вправду замолчала. Тогда я сказал очень спокойно:
«Меня не интересуют мелкие жулики. Это дело милиции, можете туда написать. У меня конкретная задача – защитить человека, перед которыми наши органы были виноваты. Передайте вашему отцу, чтобы он собирал вещи и покинул квартиру на Маломосковской. Скажите, что звонил полковник ФСБ Сырокомля».
Она шумно вздохнула:
«А вы не могли бы дать ваш телефон, чтобы отец мог с вами связаться?» – этого я категорически не хотел, не домашний же ей давать! И вообще надо быть осторожнее, чтобы они не смогли определить мой номер. И я ответил жестко:
«Мы своих телефонов не даем. Я все вам сказал».
Откинулся на спинку кресла и облегченно закурил. Хотя ничего не решилось.
Еще оставалась одна идея – милиция.
Но прежде надо было обзвонить друзей. Меня распирала ярость и желание как-то вырваться из заколдованного круга. А без друзей это не сделать. Я придумал, что мы придем к Мушегяну – человек пять – как спецназ. И выкинем его к чертовой матери. Кого звать, кого можно назвать близким другом, что не испугается не очень законных действий? Все уже выросли, в казаки-разбойники давно не играют. И все же три-четыре имени я вспомнил: друг детства Сашка Косицын, архитектор и альпинист, крепкий и здоровый, мы с ним церкви обмеряли в Поветлужье; Женька Трофимов, одноклассник, давший нам с Клариной свою пустую однокомнатную квартиру, первое наше убежище; конечно, Коля Голуб, военный, полковник да еще и мидовец-китаист; Кирилл Тимофеев, который опекал меня в детстве, а теперь профессор на биофаке МГУ; ну и Эрик, как лицо заинтересованное. И я обзвонил всех, рассказав ситуацию. Все согласились, а Коля Голуб добавил, хмыкнув:
«Я в форме приду. Пускай дрожат».
Теперь – милиция. Туда я и отправился.
Лейтенант смотрел на меня подозрительно:
«Зачем вам наряд милиции?»
«Видите ли, в подведомственном вам районе произошло нечто вроде преступления – самозахват жилплощади. Ордер на квартиру получил заслуженный пенсионер, герой испанской войны, а въехать не может, потому что там незаконно живет другой человек».
Он посмотрел на меня напряженно и еще более подозрительно: «Что ты несешь! Какой еще испанской войны? Что-то я такой войны не знаю. Хватит мне лапшу на уши вешать! Ты думай, что болтаешь!»
Я почувствовал, что побледнел от злости:
«Во-первых, прошу мне не тыкать, во-вторых, историю нашей армии и нашей страны надо бы знать!»
Он вскочил:
«Ты сюда пришел – меня учить?! Я с тобой и разговаривать не буду! Иди, пока я тебя в обезьянник не посадил».
Воздух загустел от ненависти. Он сел, раскрыл папку и сделал вид, что занят, а мне сказал грубо:
«Не видишь, что ли? Работаю я. Иди отсюда».
Я тоже вспыхнул.
«Тогда я сам с друзьями его выкину!»
Он сладко улыбнулся, переходя «на вы»:
«Тогда мы вас арестуем, поскольку вы нарушите неприкосновенность жилища. Это называется насильственным вторжением в чужую квартиру».
Я вышел, хлопнув дверью.
Решающий звонок и последующее
Через несколько дней я поехал в Дом творчества Переделкино (Перелыгино, как у Булгакова), хотелось спокойных пару недель для писания. Я совсем немногих знал, и это меня устраивало. Завтрак, обед, ужин, двухчасовая прогулка между писательских дач. И ни с кем не обсуждать свои проблемы. Поскольку ничего, кроме сплетен, из этого бы не получилось. Но поговорить бы стоило. Через пару дней я случайно услышал, что телефон на первом этаже между дверями имеет прямой выход в Москву. И на третий день я позвонил, будто звоню с Лубянки.
«Мне надо поговорить с гражданином Мушегяном Ваге Абгаровичем».
«Это я. Что вам от меня нужно?» – сказал несколько встревоженный голос.
Я ответил суховато:
«Думаю, ваша дочь передавала вам о моем звонке. С вами говорит полковник ФСБ Сырокомля Владислав Степанович. Вы захватили чужую жилплощадь. Теперь должны ее освободить. Иначе мы вас вообще из Москвы выселим».
Голос зазвучал еще тревожнее, даже с ноткой истерики:
«Я в Москве уже сорок семь лет! Кто может меня выселить?!»
Тут в моем голосе проснулись неожиданно совершенно ледяные интонации, какие, наверно, звучали в подвалах Лубянки:
«Вы, кажется, не очень понимаете. ФСБ может все».
Голос испугался:
«И что я должен делать?»
Ответ мой был по-военному четок:
«Сегодня среда, у вас три дня, чтобы собрать вещи и покинуть квартиру. В субботу она должна быть пуста. Если вы или ваши вещи останутся, то в субботу я пошлю спецназ, и он вас выкинет вместе с вещами. А я подготовлю бумаги о вашем выселении из Москвы. Понятно?»
«Понял», – пробормотал Мушегян.
Через день я вернулся домой, как раз раздался телефонный звонок ведьмы из жилотдела, Лидии Андреевны. Она начала со слов:
«Ну ты хват! Где полковника ФСБ надыбал? Мне тут Мушегян звонил, плакался, что ФСБ ему велела убираться из квартиры. Я сказала, что у соседа Эрнеста Даугула, то есть у тебя, важные покровители, чтобы он слушался и съезжал. Обещал. Ну ты хват! Прямо Змей Горыныч!»
Тут я вдруг понял, что она находилась в прямом контакте с этим самозахватом. Но что ж, у нее свой интерес. Я позвонил Инге. Она, надо сказать, обрадовалась:
«Ну вот видишь, все и разрешилось. Раз Лидия Андреевна сказала, что он съедет, значит, съедет. Так что в выходные можешь Эрнеста перевозить. И квартира твоя!»
Склочничать я не стал, не стал говорить о двойной игре жилотдела, сказал:
«Спасибо тебе, без тебя ничего бы не было».
«Какие дела! Мы же свои! Перевезешь, позвони, отметим!»
Я пошел к соседу, где среди разобранных досок шкафов, стопок книг, перевязанных веревками корзин с упакованной посудой, стояли стол, два стула, на одном сидел волкодлак Эрик, угрюмо глядя на меня. Эрнест Яковлевич лежал на диване. Эрик почти прорычал:
«Видишь, как отец живет! Почти в разрухе! Чего стоят твои слова! Типичный говнюк! Порезал бы тебя в прежние времена!»
Чувствуя усталость, но и решимость после победы, я взял его за плечо и так сжал, что он побелел от боли:
«Ты что несешь, скотина?! Заказывай машину на субботу! Квартира к субботе освободится. И можешь уже обмен искать – две однокомнатные на трехкомнатную. В трехкомнатной троим легче, чем тебе с женой в однокомнатной. И за отцом твоим присмотр будет. Жена-то присмотрит?»
«Куда она денется? А то брошу ее на ф….»
Короче, в субботу Эрик перевез отца в новую квартиру. Потом долго у нас не появлялся. Мы сделали ремонт в его комнате, поклеили обои, поставили книжные полки. Из редакции я забрал еще один списанный письменный стол, огромный, тяжелый, три выдвижных ящика с каждой стороны. А старый отнес в комнату моей ясной Кларины. Я все ждал известия, что Эрнест и жена его сына поменялись, съехались и устраивают новоселье в трехкомнатной квартире. Но длилось молчание, а потом к нам вдруг стал заходить Эрнест Яковлевич, зайдет, пройдет в свою бывшую комнату, ныне мой кабинет, сядет на стул, сидит и молчит. На стене я повесил еще одно фото, победное, как дед с бабушкой, получив в Москве квартиру, поехали отдыхать: кажется, это был Форос, бабка тогда была в силе и при сильных мира сего. А потом она уехала в Испанию, чуть не погибла, деда посадили. Судьба пошла по нисходящей, но она удержалась, витальность была потрясающая, вот уж кого нежитью нельзя было назвать. Кусочек этой жизненности, похоже, она и мне передала.
Бабушка и дед в санатории в Форосе
Хотя и могла не понять советского быта и могла спросить у домработницы в ответ на ее слова, что муж ее нажрался, как свинья: «Зачем же он так много ест?» Бабушка стоила моего ученого деда, простодушно жила вне мира, куда вернулась. Да, она была другой зверек, не из этих джунглей.
Я тихо расспрашивал Эрнеста, когда они с Лидой, женой Эрика, будут съезжаться. Обычно он отмалчивался, мычал что-то не очень внятное, а в последний раз вдруг заговорил.
«Да не любит Эрик Лидку, – сумрачно ответил старик сосед, точнее, бывший сосед, – и никогда не любил. Женился на ней, она партийную должность какую-то занимала, квартиру сделала. Эрик ведь без жилья тогда был, его жилье, где он с матерью и дядьями жил; после того, как их арестовали и постреляли, мать умерла, а квартиру опечатали и определили в собственность государства. Вот он и шатался по Москве, на заводе инженером работал, там в подсобке ночевал, иногда то у буфетчицы харчился, то у уборщицы ночевал, у нее там комнатка была. А мужик он видный. Вот Лидка на него и клюнула».
«Да-а, – протянул я. – То есть делать общую трехкомнатную он не хочет? Понятно».
«Понятно? Вот так-то. Я-то сразу не понял. Поверил, что он обо мне старается. Ты не знаешь, а он совсем оборзел, водку жрет почем зря. Баб водит, одну за другой, к Лидке даже не заходит. Разыгрался, как молодой жеребец. И трахает их прямо в комнате, где я сплю. Я устаю от него. Помереть легче. Жалею, что уговорил вас искать мне квартиру, лучше бы я здесь оставался. Клариночка за мной ухаживала, а там я никому не нужен. Дожил бы здесь до смерти, и вы бы без труда эту комнату получили. А так я знаю, сколько ты сил и денег на эту квартиру потратил. А для кого?.. Не для себя, да и не для меня. Для бездельников этих, для моего алкаша и его б…й. Конечно, вы с Клариночкой теперь в отдельной живете. Это вам по заслугам, каждому по делам его. Не сердись за мои слова, ты же понимаешь, что сыну я отказать не мог. Теперь хоть уснуть и не проснуться, ничего другого не хочу».