Динамизм кинематографического сюжета, обусловленный самою биографией Чернышевского, позволит дать широкую и насыщенную событиями картину общественной жизни середины XIX века.
Казнь петрашевцев и каракозовский выстрел, Крымская война и петербургские пожары, преступление Нечаева и героическое предприятие Германа Лопатина, борьба Чернышевского с Третьим отделением и хождение молодежи в народ – вот далеко не полный перечень тех событий, которые пройдут перед зрителем на экране.
Таким образом, весьма широк и «географический диапазон» фильма: Саратов и Петербург, Крым и Лондон, Восточная Сибирь, Астрахань и снова Саратов.
Специфика избранной темы открывает возможность развернуть и богатейшую галерею человеческих типов, в том числе и виднейших деятелей русской и европейской культуры – от Достоевского до Маркса.
Предлагаемый сценарий рассчитан на две серии, из которых первая отображает путь Чернышевского «на Голгофу», а вторая – его дальнейшую судьбу, среди каторжных и заключенных русских тюрем, попытки освободить его, отказ от подачи помилования – самый необычный поступок в русской истории.
Голос рассказчика:
Судьба, о которой я расскажу вам, – одна из самых необычных в русской истории девятнадцатого века, где много было судеб необыкновенных и страшных. Пожалуй, только биография Достоевского конгениальна биографии Чернышевского. Они были очень разные, но одна жизнь как бы отзеркаливала в другой, а по нелепости и беспощадности, с которой била их русская власть, они входят в ряд тех подвижников, которых распинают, но идеи которых окормляют дальнейшую жизнь России, более того, сквозь их судьбу и творчество просвечивает и будущее страны.
Волга. Саратов. Высокий, крутой, обрывистый берег. Наверху ампирный, дворянский и купеческий город. Особняки, лабазы, базар. Внизу – причалы, дебаркадер, баржи, лодки. Ленивая суета на прибрежном песке.
Над обрывом семинаристы-отроки играют в «царя горы», спихивая друг друга с кучки песка. Один из них, в очках, но неожиданно оказавшийся посильней остальных, наконец вырывается, расталкивает всех и вскарабкивается наверх. «Я – царь. Здесь я построю дворец. Придите ко мне, страждущие и обременённые!» – гордо кричит он. Однако противники не думают сдаваться. Они озлоблены. Кто победил их? Очкарик, книжный червь, протоиерейский сынок! Их, настоящих бурсаков! Всем скопом они бросаются на него. Сволакивают вниз, тащат к обрыву. Это уже не игра. Он отбивается, но сделать ничего не может. Миг – и он катится с обрыва, напрасно цепляясь за кусты и траву.
Ободранный, несчастный, униженный, он распростёрт внизу, на песке. На обрыве злорадно гогочут его сотоварищи-бурсаки. «Радуйся, царь! Радуйся, царь Иудейский!» Им вторит досужий люд на берегу.
Волга. Саратов. Ватага пьяных и шумных бурлаков. Бунт. Это из романа Чернышевского «Пролог». Обыватели шарахаются прочь. Песня: «А мы Стеньки Разина работнички». Наперерез толпе выходит будочник-инвалид: «Не вводите меня, старичка, во искушение…» Толпа оседает, огрызается, виноватится, возвращается к своей барже, бурлаки впрягаются в лямки. Один из них сплевывает: «Никиту бы Ломова сюда! Могучий был мужик. Супротив этого бурлака никто бы не пошел!»
Скоро баржа уже тянется вдоль Волги. Пусто. Пыльно.
Эту сцену наблюдают два молодых семинариста. Они стоят на высоком берегу. Один из них – Чернышевский. Молчат, ощущение тягостное.
Вдруг Чернышевский говорит:
– Хочу быть как Никитушка Ломов!
Его товарищ изумлен:
– Зачем?
Чернышевский, поясняя:
– Чтобы людям помочь. Надо сильным быть. Или много знать… Моя мечта – стать благодетелем человечества.
– Ты сумасшедший? Много на себя берешь!
– Наоборот, я нормальный, но без сверхзадачи ничего в мире не сделаешь.
Меж тем баржа уходит все дальше, а перед взором Чернышевского, где-то в той стороне, на том берегу начинает выстраиваться некий мираж – хрустальный город, исполненный движения и света. Баржа идет к нему, но не бурлаки теперь тянут ее – она несется сама, ее увлекает вперед удивительный механизм на ее борту. Мелькают шкивы, крутятся шестеренки, движутся рычаги. Наконец все сливается в общем движении.
Комната молодого Чернышевского в Петербурге. Много книг, стол завален бумагами, здесь же – подобие верстака, в углу – модель механизма, в которой узнаем виденное в предыдущих кадрах: те же шкивы, шестеренки, рычаги.
Приятель-семинарист, с которым говорил на берегу Волги, продолжая разговор, спрашивает:
– И чем же ты хочешь помочь людям? – Указывает на механизм в углу комнаты. – Уж не этим ли? Что за машина? Уж не вечный ли двигатель?
Чернышевский кивает головой: «Да».
Приятель, возмущаясь:
– Ты же образованный человек! Ты же знаешь, что Устав Французской Академии отвергает даже рассмотрение проектов вечных двигателей!
Чернышевский срывается с места, подбегает к книжным полкам, выхватывает брошюру:
– Вот твой Устав Французской Академии! – Откладывает в стопу прочитанных книг. – Человек создал Бога по своему образу и подобию. Это написал один великий немец. А Бог может всё. – Стучит себя в грудь. – Здесь вечный двигатель!
Вечный двигатель в углу внезапно начинает вращаться.
Голос рассказчика:
Но это впереди, пока вернемся в Саратов. Путь между Саратовом и столицей для Чернышевского пока еще не изведан. Путь в столицу – это путь в чужой мир, куда его посылают родители.
Саратов. Идут толки о том, что Николя уедет учиться в университет. Инспектор семинарии Тихон, встретивши его мать, Евгению Егоровну, у кого-то в гостях, спрашивает ее:
– Что вы вздумали взять вашего сына из семинарии? Разве вы не расположены к духовному званию?
На это мать Николая Гавриловича отвечает:
– Сами знаете, как унижено духовное сословие; мы с мужем и порешили отправить сына в университет.
– Напрасно вы лишаете духовенство такого светила, – говорит инспектор.
Дом Чернышевских
Дом Чернышевских. Отец Чернышевского, протоиерей, просвещенный, умный, нравственный человек, беседует об этом же с известным агрономом – писателем Иваном Устиновичем Палимпсестовым.
Палимпсестов:
– Зачем вы посылаете сына в университет? Был бы светилом Церкви.
Отец, после раздумья:
– Посылаю в мир. Должен в миру быть.
Так же у Достоевского отошлет в мир Алешу Карамазова старец Зосима.
Петербург 1848 года. Петрашевцев везут на казнь. Среди них – Достоевский. Взволнованная и скорбная толпа. Чернышевский слышит гул толпы, но продолжает работать в своей петербургской квартирке, обложенный книгами.
Вбегает его новый знакомый по университету, Аристархов (фигура вымышленная, образ собирательный):
– Идем! Идем туда! Цвет России гибнет! Там наш друг Ханыков! Петрашевский, Достоевский, Плещеев…
– Зачем? Множить толпу зевак?
– Ты не имеешь права так рассуждать! Мы должны продемонстрировать…
– Что же?
– А ты надеешься своей писаниной спасти Россию?!
– Да, надеюсь и попросил бы мне не мешать.
– Все твои занятия гроша ломаного не стоят перед этой казнью. Нужно делать что-то реальное, а ты – в кусты!
– Уходи.
– Нет, послушай до конца…
Чернышевский, не произнося ни слова, показывает Аристархову на дверь.
– Ты безумец! – кричит Аристархов. – Ты обуян бесом гордыни!
Чернышевский один. Его терзают сомнения: есть ли истина в словах этого человека? Идет закадровый внутренний монолог. «Наверное, да, он, Чернышевский, обуян бесом гордыни. Ведь и впрямь, это скотство – сидеть и “сочинять”, когда людей везут на казнь. Как легко попасть в историю – я, например, сам никогда не усомнился бы вмешаться в их общество и со временем, конечно, вмешался бы. Но не сейчас. Прежде – понимать, а действие. Что есть действие? Может, слово и есть действие? Но так ли? Это безнравственно, бесчеловечно. Не этому его учил отец. Но отец плохо знает о том, какой путь для себя приготовил его сын. А знает ли все про этот путь сын? Какая судьба ожидает его? Верно ли он избрал ее? Или она, не спросясь, избрала его? Ну, это будет видно – кто кого избрал. Гамлетовские сомнения – слабость!»
С характерной своей усмешкою он возвращается к работе, но тут же раздается рев толпы. Как в кошмаре, видятся Николаю Гавриловичу искаженные лица его приятеля Ханыкова, Достоевского, жандармов, зевак, студентов, палачей на эшафоте, кажется, что откуда-то скачут конные, бегут мужики с топорами – да, это те же босоногие бурлаки с Волги. А кто ведет их? Нет, это не он, не Чернышевский. Он там, на эшафоте, с адским треском ломается над его головой шпага, разлетается на куски гигантский вечный двигатель, невесть как оказавшийся посреди площади. Кругом раненые и убитые. Пустая баржа на пустынной Неве.
Чернышевский падает на колени:
– Господи, да минует меня чаша сия! Минует всех нас!
Молодежь в доме известного журналиста, впоследствии академика и чиновника Цензурного комитета Никитенко. Окололитературные весьма горячие споры:
– А вы читали статью… имярека?
– Отвратительная статья! Я не читал, но мне рассказывали.
Входит Чернышевский. У него явно нет желания участвовать в спорах, он пришел обменять книги, которые берет у Никитенко. К тому же он замечает среди присутствующих Аристархова.
Когда Чернышевский уходит, кто-то спрашивает:
– Что это за херувим?
– Запомните его, – отвечает Никитенко, – это не простой студент – это мыслитель, который будет посильнее Белинского.
Аристархов хватается за голову:
– Херувим! Посильнее Белинского! Да ваш мыслитель на самом деле безумец! Одержимый! Разрушитель по природе своей! Я это чувствую в нем. Его надо бояться. Еще недавно он делал вечный двигатель, а теперь заявил мне, что занятия дороже ему, чем жизнь людей, которых везут на казнь. Он монстр, он фантом!