Никитенко возражает ему:
– Помилуйте, почему разрушитель? Он пишет сейчас диссертацию об эстетическом отношении искусства к действительности. Знаете, какой там главный тезис? «Прекрасное есть жизнь»!
Аристархов:
– Он скрывает свои подлинные мысли, так же как под маской книжного червя скрывает свою чудовищную физическую силу.
Никитенко:
– Он очень талантлив. Уверяю вас, его диссертацию будет читать вся мыслящая Россия. Понимаете, как прозвучит панегирик жизни в стране, где мертвых душ больше, чем живых?!
Аристархов, печально:
– Я не спорю, что он талантлив. Но на что он употребляет свой талант?..
Снова Саратов. Дом Васильевых, родителей Ольги Сократовны, в которую Чернышевский влюблен. Гости – молодежь, офицеры.
Поют, музицируют, беседуют и на серьезные темы. Стиль богемный, хотя и с несколько провинциальным душком.
Чернышевский разговаривает с Ольгой Сократовной.
Она – ему:
– Маман беспокоится, сможете ли вы содержать семью.
Он:
– Слышали ли вы о таком человеке, как Герцен? Когда его арестовывали, у его беременной жены случился выкидыш. Такая судьба может ждать и мою жену.
Ольга Сократовна смотрит на Чернышевского с любопытством, оценивающе.
Они идут с Ольгой Сократовной высоким берегом Волги. Внизу, у причалов, у дебаркадера вновь толпа. Но это не бунт – это провожают на Крымскую войну рекрутов. Смех, крики, бабий вой, пляски, кое-где и драка. Всеобщая неразбериха, мечется начальство – военное, гражданское и церковное, не могут построиться пьяные новобранцы. То ли праздник, то ли похороны.
– Вот закончим Крымскую кампанию, – произносит Ольга Сократовна тоном старательной ученицы, – победим, и все станет хорошо.
– Вот если проиграем, тогда, может, кое-что еще и будет, – отвечает Николай Гаврилович.
Ольге Сократовне это не нравится.
– Вы что ж, надеетесь на революцию? – проницательно спрашивает она.
– Возможно, это произойдет.
– И вас не испугают ни грязь, ни мужики… с дубьём?
– Нет, не испугают. Пока человек молод, ему кажется, что он все может преодолеть. В том числе и грязь, и дубьё. Но все же цивилизация требует эволюции, в конечном счете. Надо строить просвещенную и богатую Россию. Этому и буду служить.
Она не верит ему и отчасти подозревает бахвальство.
– И как же вы рассчитываете перетянуть на свою сторону Россию? Вот эту Россию? – чуть презрительно кивает она на толпу внизу.
– Как? А так, как Никитушка Ломов здесь в одиночку перетягивал купеческие баржи! Слыхали про такого?
И, не дожидаясь ее ответа, он скатывается с обрыва вниз, расталкивает толпу, подбегает к барже, на которую только что погрузили новобранцев, и впрягается в бурлацкую бечеву. Нечеловеческое усилие – и вот он уже стронул баржу с места. Народ в остолбенении. Крики: «Стой! Куда-а?!» Но подойти к нему боятся: вид его страшен. Ватага бурлаков повисает на кормовом канате, пытаясь удержать баржу, но они мешают друг другу и валятся наземь. Мгновенная перемена настроения в народе – он ликует. Вверх летят шапки. Все вопят: «Ура-а!» Ольга Сократовна мечется по берегу, не понимая, смеяться ей или плакать. А Чернышевский, не разбирая дороги, по песку, по грязи тащит свой «корабль». На перемазанном и потном лице гордое сознание победы. (Так и Рахметов в романе.)
Затем они с Ольгой Сократовной в доме его родителей. Николай Гаврилович, очевидно, только что умылся и переоделся. Она рассматривает обстановку его кабинета. Ольга Сократовна уже пришла в себя от пережитого, прежняя веселая насмешливость вернулась к ней. Загадочный механизм в углу привлекает ее внимание.
– Значит, вы и вправду изобретатель вечных двигателей? – спрашивает она.
У него вид вдвойне виноватый:
– Это очень важная задача. К сожалению, на нынешнем этапе науки неразрешимая.
– О боже, – вздыхает она, сразу становясь взрослой дамой, – и за этого человека я собираюсь замуж!
Она вздрагивает, когда вдруг слышит, что вечный двигатель в углу медленно кружится.
Жаркое лето. Степь, перелески. Ольга Сократовна и Чернышевский в бричке, груженной сундуками и баулами, едут из Саратова в Петербург. Катит бричка, сменяют одна другую, как в калейдоскопе, картины (беззвучные) России, Николаевской России. Холерная деревня, каторжане, кого-то прогоняют сквозь строй, кого-то бьют. Царство мертвых.
Дорогу пересекает воинская колонна, она идет в Крым. Путь неблизкий, люди измучены. Ольга Сократовна машет им платочком. Николай Гаврилович напряженно смотрит им вслед.
– Идут на бессмысленную смерть, – говорит он. – Государство – убийца!
– Но на войне всегда гибнут люди, – возражает она.
– Есть смерть ради жизни, – говорит он. – Смертию смерть поправ… Христос обещал жизнь вечную. И воскрес. А зачем погибнут они?
– Ты хотел бы пойти к этим будущим страдальцам? – иронически спрашивает жена.
Николай Гаврилович хмурится и не отвечает.
– Тебе нельзя из-за близорукости, – продолжает она тем же тоном.
Она уже поняла своим женским чутьем, что с этим человеком может позволить себе все.
Колонна скрывается за горизонтом в облаке пыли. И тут же удар грома. Ветер срывает шляпу с головы Николая Гавриловича. Гроза? Нет, это не гроза. И пыль на горизонте – не пыль, а дым сражения. И гром не гром – это залпы орудий! Крымские горы словно опрокидываются на русскую равнину!
Те же солдаты, которые только что прошли перед Николаем Гавриловичем, сейчас идут в штыковую атаку и падают, сраженные неприятельскими пулями. В Черном море – блестящая, с иголочки, паровая эскадра английского адмирала сэра Непира. И тонут, тонут неповоротливые, устаревшие русские корабли, похожие на баржи.
И вот назад по пыльным дорогам влачится измученное, безропотное войско. Эшелоны раненых. Госпитали. Кровь. Трагедия унизительного поражения на лицах солдат и офицеров. Дамы в провинциальных городах и столицах бросают им цветы, подносят мужикам в изодранных мундирах рюмку водки. Но может ли это утишить солдатскую обиду и горечь? Скорее, наоборот – разжечь. (Об этом точно сказано у Л. Толстого в набросках к роману «Декабристы».)
А мыслящий литературный Петербург дает обеды в честь героев войны. Обеды, обеды, обеды. Столы, заставленные едой и напитками. Разгул чревоугодия. Напыщенные ура-патриотические речи о силе русского оружия.
На один из таких обедов, в честь Льва Толстого, героя Крымской кампании, Некрасов везет Чернышевского.
– Пойдемте, вы скажете что-нибудь по существу. Ведь вы собирались о нем писать.
Тот отнекивается:
– Писать – это другое дело, а говорить, как вы знаете, я не мастер.
Тем не менее они едут. Застолье. Славянофил Константин Аксаков в «народном» одеянии – охабень, мурмолка. Тост: «Русский человек силен своей готовностью умереть. В этом его истинное христианское смирение».
Толстому не по себе:
– Что празднуем? Уничтожение Черноморского флота. Воистину счастливое событие!
Аксаков гнет свое:
– Русский народ… В народе Христос…
Чернышевский – Толстому:
– Русский народ не собрание римских пап, существ непогрешимых. Получается, что вы цените народ за звание, за чин. За мужицкое звание – это ведь тоже звание. Ценить можно истину. Давно было спрошено: что есть истина? И истину нельзя утаивать ради мужицкого звания. Путь Христа к Истине шел через Голгофу. Поэтому и смел Он сказать, что Он Сам есть Истина и Путь.
Толстой хмурится:
– Да и что такое Христос? Но в народе сила и власть.
После обеда Аристархов, по-видимому, слышавший слова Чернышевского, говорит Толстому:
– Я ведь предупреждал вас, что это непростой человек. А он приобретает теперь большое влияние на юношество. Он опасный человек! Впрочем… – подумав, добавляет: – Даже Христос был опасен.
Аристархов продолжает свою тираду, но собеседник его сейчас уже не Толстой, а генерал Потапов, начальник штаба корпуса жандармов и управляющий Третьим отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии.
Аристархов:
– …Он опасен благодаря своему влиянию на юношество. Он лисица. Даже этот оригинал Лев Толстой, который не ценит никого, после статьи Чернышевского о нем стал говорить, что Чернышевский и умен, и горяч. В его устах это очень высокая похвала. То, что Чернышевский пишет в «Современнике», никак не соответствует его подлинным мыслям и намерениям. Они наловчились писать эзоповым языком. Сами наловчились и цензуру к своему противоестественному слогу приучили. Достигли того, что вещи отлично благонамеренные, но написанные слогом размашистым, весьма часто не проходят, а вещи противоестественные, написанные слогом, так сказать, вывороченным наизнанку, проходят весьма благополучно!
Потапов шутит:
– Что ж, для рассмотрения нигилистических сочинений определим цензора из нигилистов, разумеется, такого, который понимал бы нигилистические диалоги, но в сущности был бы человеком благонамеренным.
Александр Львович Потапов
Аристархов:
– Не заблуждайтесь. Болезнь запущена, пораженные органы исцелить уже нельзя. Их надо отсечь. Иначе яд их привьется всему организму.
– И какова же эта болезнь?
– Два учения, привившиеся нашему обществу. Материалистический фатализм, направленный к полнейшему искоренению всех начал нравственности, религии и закона. И коммунизм, прямо направленный к ниспровержению всех начал семейного, общественного и государственного устройства.
– Как же случилось, что пропаганда вредных учений могла зайти так далеко?
– Первый шаг они сделали, прикрывшись маской науки. «Бунты иногда не удаются, – говорит Чернышевский. – Есть другой, спокойнейший путь к разрешению общественных вопросов – путь ученого исследования». Вы слышите? «Бунты иногда не удаются!» Но, значит, они возможны! Хотя, в принципе, он их отрицает! Но это и опасно. В таком случае, знаете ли… Нет, он не бес. Но… бесы вокруг него.