В углу лежали груда бумаг, какие-то типографские счета, бухгалтерские незаполненные книги, оставшиеся от прежнего хозяина, толстая рукопись какого-то отчета. А также карандашный рисунок толстой жабы с короной на голове. Я вспомнил, что у нас в сказках Царевна-лягушка, а у немцев – Жаб-королевич, так себя и Адик называл.
Внизу в полуподвале принимали макулатуру. Тогда за двадцать кг макулатуры ты получал талон и мог купить специально под этот проект дефицитную книгу – «Королеву Марго» или «Женщину в белом». Поскольку в моей новой комнате оказалось много бухгалтерских и канцелярских книг, от них надо было избавиться. И мы стащили их в полуподвал, получили талоны и тут же купили по книге Коллинза.
Когда я приехал на следующий день к обеду в нашу коммуналку с банкой супа и завернутыми в бумагу котлетами, то уже в прихожей я понял, что, кроме Эрнеста, в квартире появились еще люди. С кухни пахло свежеприготовленной едой, мальчик из комнаты кричал: «Ма, ну скоро?! Пора жрать!» В ответ нежный, но сильный женский голос: «Потерпи, Иржек! Две минуты!» Удивившись чешскому имени, я тихо отпер свою дверь. Разумеется, в коммуналке у каждой двери был свой замок. Вошел, разложил на столе блокноты рядом с пишущей машинкой. Потом, стараясь не шуметь (пока еще чужой в этой коммуналке), выполз на кухню – разогреть в кастрюльке суп. Хоть чего-то похавать перед писанием. Разогрев на газовой плите в маленькой кастрюльке и перелив в тарелку суп, я понес ее в свою комнату. На кухне никто из соседей не ел, это было пространство для готовки пищи, но не для еды. Перед дверью соседей я невольно притормозил, услышав голос молодого мужа – уже не мальчика и не юноши, но говорившего отчетливо, будто печатал слова: «Ингуша, не волнуйся, я его закопаю, да так, что он из этой ямы не выберется!» Женский голос был резок: «Ты, Георгий, все только обещаешь!» В ответ с внятной даже сквозь дверь отчетливой усмешкой: «Но ведь всегда делаю». Я прошел к себе. Проглотил суп, но не писалось. Телефон был общий, в коридоре, вышел, позвонил Кларине на службу: «Да, милый, как пишется?» Вздохнув, сумрачно ответил: «Никак не пишется. Не слажу я с этой книгой». В ответ услышал голос Марины Мнишек: «Мы так не договаривались. Я за московского царевича замуж шла, а не за бездельника». И вдруг мне стало стыдно: хотел ведь мастерскую, чтобы работать, об этом и первой жене все время твердил, а та боялась, что баб водить буду. А Кларина полностью и искренно приняла мое стремление, а я чего-то кобенюсь. «Прости, – сказал я, – я, конечно, допишу. И скоро». Сел на стул и лихорадочно начал стучать по клавишам. Вначале текст (я это видел) был никуда не годен, среднего качества черновик, который заслуживал только вычеркивания. Но упорно печатал, вытаскивая из машинки лист за листом. И примерно с шестой страницы стало очевидно, что текст пошел! С разгону я напечатал еще три страницы. Слова еще давались с трудом, но уже давались.
И тут в дверь постучали. Я открыл, в дверях стояла длинноте-лая, но длинноногая, с полными бедрами, хотя не очень большой грудью. Глаза были темные, украинского типа, с веснушками вокруг глаз. Губы накрашены, свободная юбка, блузка, поверх блузки цветастый платок: «Ну что, сосед, пустишь, не выгонишь?», как-то сразу установила форму общения «на ты». При этом женщина привлекательная, знавшая, что она привлекательна. Я кивнул, она вошла. «Если не побрезгуете присесть на тахту, другого места предложить не могу». Она присела, хихикнув: «Тахта не самое плохое место для женщины!» Смутившись, я спросил, чем могу помочь. Она снова ухмыльнулась: «Пока и сама не знаю. Мы были уверены, что здесь одинокая женщина, поэтому и взяли комнату в этой квартире. Одинокую женщину отселить нетрудно, а оказалось, что она даже не прописана, просто у хахаля своего подживала. Полная нежить. Так мы непрописанных называем. Мы думали, что найдем ей мужика с отдельной квартирой, а Эрнеста Яковлевича тоже бы уговорили. Уж больно хороша трехкомнатная квартира, да еще и в кирпичном доме. Впрочем, и тебе можем найти неплохую женщину в двушке». Я покачал головой: «Не выйдет. Я женат, дочке два года». Она кивнула: «Да, не рассчитала этого. Понятно. Придется план переделывать. Все равно надо познакомиться. Завтра воскресенье, приглашаю тебя и Эрнеста Яковлевича на воскресный ужин. Приводи жену». – «Вряд ли она сможет», – ответил я. «Ну, тогда я для тебя симпатичную подругу приведу. Эрнесту женский пол уже ни к чему. Меня, кстати, Инга зовут». – «Владимир, – назвался я. – Чего принести? Вино? Водку? Конфет? Торт?» Она отрицательно покачала головой: «Не утруждайся. У нас все есть. И выпить, и закусить. Разве что цветы хозяйке», – она потрепала меня по плечу и вышла. А я задумался на жилищную тему, о чем раньше не думал специально почти никогда. Просто несло меня мимо этих проблем. Когда я оставлял прежней семье квартиру, в которой вырос, исходя из ощущения и книжного понимания, что с милой рай и в шалаше. Даже в землянке. Оказалось, что шалаш требует усилий, чтобы в нем удержаться. А на этот раз надо было как-то предупредить Кларину, что воскресенье они с дочкой проведут без меня. Но и она волновалась, видимо: эмпатия у нас была сильная. Они с Сашкой дошли до телефона-автомата и позвонили. Я рассказал о визите Инги. Говорил, разумеется, негромко и осторожно. «Да, – сказала Кларина, – по-хорошему мне бы стоило приехать. Но мама меня подменить не может завтра. Думаю, ты сам поймешь все. И разрулишь, как надо!»
Часам к шести я оделся по своей бедности, как мог, приличнее: джинсы, счел я, всегда джинсы, даже потертые. Да потертые и моднее выглядели, синюю хлопковую рубашку в белую клеточку навыпуск тоже я придумал как свой гардероб. Не чиновник все же и не бизнесмен, а профессор и писатель. В руках цветок лилии. Я решил, что так изящнее. У меня было странное чувство, что вхожу в чужой мир, как Одиссей в пространство Аида. Люди не люди, а тени… Почему? Потом только понял, что в глазах не видел огня разума, только искры хитрости. Тут к двери и сосед подошел. Эрнест Яковлевич был в сером сюртуке, светло-синей рубашке, галстук бабочкой, волосы набриолинены. «Чувствуешь себя дураком в такой одежде», – шепнул Эрнест. И мы постучали. Нас усадили за длинный стол, стоявший посередине комнаты. Стол и впрямь ломился от разных яств и выпивки. Георгий в белой рубашке апаш встал с бутылкой популярной тогда водки «Петровская», произнеся очень отчетливо, словно механическим голосом: «Надеюсь, мужчины водку пьют?» И, не дожидаясь ответа, разлил жидкость в рюмки. «А закусить вот рыбка, икра, – говорила Инга. – Эрнест Яковлевич, вам ведь можно водку?» Он застенчиво улыбнулся: «Только ее и можно, так мне врач в лагере сказал. У меня там на десятом году язва открылась. А со мной в бараке был профессор-гастроэнтеролог, – я немного удивился, что ему известно такое слово, – он сказал мне, что, мол, когда выйду, лекарств не достану. А вот чистый спирт можно, а еще мед хороший. Натощак сто граммов принять и заесть ложкой меда, все пройдет. Через два месяца и прошло. А его не дождался, чтобы спасибо сказать. Так в лагере и помер, лесоповал не выдержал, а я по слесарному делу выжил. Хорошие слесаря везде нужны». Мы выпили. «Чтобы нам тоже в здоровье пошло!» – сказал Георгий. «А за что вы в лагерь попали, – спросил я, – знакомиться так знакомиться». Он посмотрел на меня странно: «За дело, как наш кум говорил. За испанскую войну. За то, что командиры наши ее просрали. Их расстреляли, а нас по лагерям рассовали. Там, Кантор, и таких, как ты, тоже вроде много было: и профессора, и писатели». – «Почему Кантор? – спросила Инга, – он же Владимир». Эрнест пожал плечами: «Так его жена зовет». Георгий сказал: «Главное, чтобы человек был хороший. Приличные люди всюду есть. Среди писателей тоже, хоть и говорят, что б…ы они изрядные», – и захохотал. Инга поправила: «Владимир еще и профессор, а что касается нижнего мужского этажа у него, сейчас посмотрим. Вон звонок в дверь. Это подружка Валька, которую я тебе обещала. Зацени».
Она вышла к входной двери и через две минуты ввела весьма полногрудую женщину лет за тридцать. Лицо белесое, глаза даже без искорок, брови нарисованы, зато ложбинки груди были видны, показывая ее весьма изрядные размеры. «Прошу любить и жаловать, это Валя, моя заместительница, – сказала Инга, рисуя нежно рукой контуры ее фигуры. – А если бы вы, мужики, видели ее бедра, совсем бы ошалели». Валя всем улыбалась. Но фланировала в мою сторону, видимо получив задание от начальницы. Ее рядом со мной и посадили. «Чего налить? – спросил Георгий, держа в руках бутылку “Петровской”. – Или коньячку?» Она заколебалась на минуту, но закуска все водочная была. «Давай уж водки!» Инга снова встала: «За встречу и за знакомство! Чтобы оно оказалось удачным и длительным». Потянулись чокаться. Приподнимаясь, Валя прижалась своим бедром к моему бедру, почти присела на него. Бедро ее и впрямь оказалось мягким, обильным, но при этом не жидким и не дряблым. Проглотив рюмку, я невольно свободной рукой обхватил под столом ее бедра. Она не противилась.
Мужская подлость удивительна! Любимая Кларина была в этот момент словно вытеснена. Это как бы не было изменой, поскольку Валю же я не любил, просто захотел ее на минуту. Работал какой-то подвальный этаж, желание попасть в пещеру любви, хоть бы она под землей была. Я положил руку на ее бедра, нащупывая пространство между ними. Мягко, но уверенно проникая между раздававшимися под ладонью женскими ногами. «Надо еще выпить, – слегка охрипшим голосом произнесла Валя и протянула рюмку, приказав: – Коньяк сейчас хочу». Эрнест опустил глаза, словно не желая смотреть на эти игры. «Надо бы покурить, – сказал я, приподнимаясь, – только сигареты в моей комнате. Кто со мной?»
Валя подняла, как в детском саду, руку: «Я!» И мы покинули компанию.
Через минуту мы были уже в моей комнате, в голове шумело. Я продолжал обнимать ее бедра, возбуждение нарастало от предвкушения простонародного секса, ни разу мной не испытанного. Но она вывернулась из руки и сказала: «Сначала покурим. У тебя какие?..» Я пожал плечами: «Обычные. “Ява”». Я снял с пианино пачку сигарет, пепельницу, спички. Мы закурили. «У тебя что, зажигалки нет? Подарю потом». Я кивнул: «Да обойдусь. От зажигалки сигарета не становится лучше». Я почувствовал вдруг, что возбуждение мое ослабевает. Тогда я быстро обнял ее за плечи одной рукой, а другой принялся расстегивать блузку, пока не освободил ее груди. Она смотрела на меня с покорностью овцы. Я склонился, держа груди в руках и целуя соски. Мелькнула мысль, что вдруг откроется дверь и заглянет Инга. Но она с очевидностью предоставляла нам оперативный простор. Я потянул Валю к тахте, на которой, понятное дело, не одно соитие происходило. Она легко поддалась, и вот мы уже сидели, целуясь, и рука моя уже была под ее платьем. Рука уже нащупала мохнатый бугорок и скользнула во влажную щель. И снова странное ощущение, что это как совокупление с тенью, которую я уже завтра не увижу, а то и не узнаю. «Может, простыню расстелем? – спросил я. – Ладно?» Она кивнула, уткнувшись лицом в плечо: «Я бы сама сделала, только не знаю, где у тебя что». Я ткнул в сторону сундука. Она поднялась, открыла крышку, достала простыню и одеяло. И вот уже вполне нагие мы лежали на тахте. «Какие они доступные!» – тупо подумал я, вспомнив первую жену. Валька напоминала своей светлой, почти белесой кожей бесцветную полную рыбу из подземной реки. «А у меня две комнаты», – шепнула она.