ело и вошла в подземелье. Она чувствовала себя грязной, голодной, с пересохшим ртом и недоумевала. Неужели в столь простых неприятностях и состоит испытание посвящения? Посвящения во что? Внезапно афинянка припомнила, что философ ничего не сказал ей об этом. И она ничего не спросила, проникшись детским доверием к удивительному старику. Раз он считает необходимым посвятить ее — значит, так нужно. Но неудобства ночи, после которой ничего не произошло, настроили ее скептически. Она просто спала, и спала скверно, в мрачном, нелепом колодце. Зачем? Что изменилось в ней?
К своему удивлению, афинянка нашла в подземелье чашу для умывания и все необходимое для туалета. Умытая, с трудом расчесав свои густые волосы, Таис напилась и почувствовала себя гораздо лучше, несмотря на голод. Она обошла несколько раз свою темницу, и тут светильник догорел и погас. Наступила полнейшая темнота. Таис ощупью добралась до ложа, покрытого мягкой тканью, и долго лежала в глубокой задумчивости, пока сон не овладел ею. Проснувшись от звенящего медного удара, она послушно поплелась к бассейну. На этот раз сухая и теплая, Таис расстелила шерсть поудобнее и улеглась на скрипящей гальке, обратив взгляд в яркозвездное небо.
Выспавшись, она лежала без сна всю ночь, не отрывая глаз от звезд. Странное чувство взлета незаметно пришло к ней. Сама земля вместе с ней тянулась к небу, готовая принять его в свои объятия. «Радуйся, матерь богов, о жена многозвездного неба», — твердила она слова древнего гимна, по-новому понятые. Таис казалось, что она слилась со щедрой, широкой Геей, ждущей соединения с черной, сверкающей звездами бесконечностью. Великая тайна мира вот-вот должна была открыться ей. Таис раскинула руки, все тело ее напряглось, стон мучительного нетерпения сорвался с губ. А черное покрывало ночи по-прежнему висело над ней неизмеримой бездной, загадочное мерцание светил не приближалось. Резкий спад ее порыва не огорчил, а оскорбил афинянку. Она увидела себя со стороны, жалкую, маленькую, обнаженную, на дне колодца в безвыходном круге высоких и гладких каменных стен. Ее мнимое слияние с Геей было дерзким святотатством, непостижимое осталось прежним, будущее не сулило великого и светлого. Таис захотелось вскочить и убежать прочь, как самозванке, вторгшейся в запретное и наконец понявшей свое ничтожество. Что-то, может быть воля делосца, удерживало ее на месте. Постепенно Таис подчинилась покою звездной ночи и ощущение уверенности в себе заменило прежнее смятение. Однако когда афинянка пришла в пещеру, чтобы забыться тревожным сном, беспокойство вернулось, усиленное голодом и непониманием, зачем ее заставляют проделывать все это.
Третья ночь наедине со звездами на берегу символического моря началась по-иному. После двух дней в темноте звезды виделись особенно яркими. Одна из них приковала внимание Таис. Острый луч пронизал ее сквозь глаза, проник в сердце, разлился по телу голубым огнем колдовской силы. Сосредоточившись на звезде, она, вспомнив волшебные возгласы ритуальных танцев, собиравшие силы и чувства, стала повторять: «Гея-Таис, Гея-Таис, Гея-Таис…» Беспорядочный поток мыслей замедлился, почва под Таис плавно покачивала ее и песта неощутимо, подобно кораблю в ночном море.
Заострившимся чутьем Таис поняла наконец цель и смысл своего испытания. Конечно, там, на островах Внутреннего Моря, человек, оставленный наедине с морем, в ночной тиши, легче проникался первобытным слиянием с природными силами Геи, растворяя себя в вечном плеске волн. Здесь жалкая символика не позволяла быстро настроить себя на глубокое чувство потока времени подобно Ахелою-Аргиродинесу[226], катящему серебряные волны из неизвестности будущего во мрак подземелий прошлого. Если стремления с самого начала были искренни и сильны, то сосредоточение и подъем духа могли достигаться среди этой почти театральной декорации, почувствовала Таис в мерном течении замедленных мыслей, лежа лицом к небу. С тихим током дум время убыстрялось. Протекла будто совсем короткая ночь, и разноцветье звезд стало холодеть, серебрясь признаком близкого рассвета. Повинуясь внезапному желанию, Таис встала, потянулась всем телом и бросилась во тьму черной воды. Удивительная теплота обняла ее, вода, прежде казавшаяся ей застойной, нечистой, спорила свежестью с морской далью. Едва ощутимое течение струй пробегало по коже невиданной лаской. В блаженстве Таис перевернулась на спину, опять устремляя взор в небо. Вода, очевидно пресная (Таис все же не решилась ее попробовать), не поддерживала как морская, но, погрузившись до губ, Таис смогла лежать не двигаясь. Рассвет катился из восточной пустыни, а Таис не знала, следует ли ей снова удаляться во тьму пещеры или ожидать знака здесь. Ее недоумение прервалось знакомым медным ударом, и на галечной насыпи появился старый философ.
— Иди ко мне, дочь! Пора приступать к обряду.
Почти одновременно с его словами буйная заря ясного дня взвилась в высоту сумрачного неба, отразилась от гладкой стены колодца, и Таис увидела себя в кристально-прозрачной воде бассейна из полированного темного гранита. Перевернувшись, она быстро доплыла до галечной насыпи. Ослепленная после долгого пребывания в пещере и сумраке ночей, она выплыла из воды и прикрылась мокрыми вьющимися прядями кос. За спиной делосца появился бородатый поэт с каким-то черным камнем в руке.
— Ты должна быть символически поражена громовым ударом и очищена им. Он ударит тебя камнем, упавшим с неба. Откинь назад волосы, склони голову.
Так возросло доверие афинянки к старому философу, что она бестрепетно повиновалась.
Удара не последовало. С шумным вздохом поэт отступил, прикрывая лицо свободной рукой.
— Что с тобой, митиленец? — повысил голос старик.
— Не могу, отец. Столь прекрасно это создание творческих сил Геи. Взгляни на ее совершенство; я подумал, что оставлю рубец, и рука моя опустилась.
— Понимаю твои чувства, но обряд следует выполнить. Догадайся, где рубец менее всего будет заметен?
Видя нерешительность поэта, делосец взял камень сам.
— Заложи руки за голову, — отрывисто приказал он Таис и нанес резкий удар острой гранью камня по внутренней стороне руки, выше подмышки. Таис слегка вскрикнула от удивления, потекла кровь. Жрец собрал немного крови и размешал в воде бассейна. Забинтовав руку афинянки полотняной лентой, он удовлетворенно сказал:
— Видишь, этот рубец будет знать только она да еще мы двое.
Поэт со склоненной головой подал Таис чашу козьего молока с медом — напитка, которым вспоила Зевса в пещере Крита божественная коза Амальтея. Таис осторожно выпила ее до дна и почувствовала, как отступил голод.
— Это знак возрождения к жизни, — сказал философ. Поэт надел на голову Таис венок из сильно пахнущих белых цветов с пятью лепестками и поднес светло-синюю столу, по подолу которой вместо обычной бахромы бежал узор из крючковатых крестов, показавшийся афинянке зловещим. Делосский философ, как всегда, угадал ее мысли.
— Это знак огненного колеса, пришедший к нам из Индии. Видишь, концы крестов отогнуты противосолонь. Колесо может катиться лишь посолонь и знаменует добро и благосклонность. Но если ты увидишь похожие колеса-кресты с концами, загнутыми посолонь, так что колесо катится лишь против вращения солнца, — знай, что имеешь дело с людьми, избравшими путь зла и несчастья.
— Как танец черного колдовства, который танцуют ночью противосолонь вокруг того, чему хотят повредить? — спросила Таис, и делосец кивнул утвердительно.
— Вот три цвета трехликой богини-музы, — сказал поэт, обвязывая Таис поясом из продольно-полосатой бело-сине-красной ткани. Бородатый отдал афинянке низкий египетский поклон, коснувшись ладонью своего правого колена, и безмолвно вышел. Делосец повел Таис из подземелья через залитый ослепительным светом дворик, в верхний этаж надвратного пилона.
Последовавшие семь дней и ночей заполнили странные упражнения в сосредоточении и расслаблении, усилиях и блаженном отдыхе, чередовавшихся с откровениями мудреца в таких вещах, о каких хорошо образованная гетера никогда не подозревала. Казалось, в ней произошла большая перемена — к лучшему или к худшему, она еще не могла оценить. Во всяком случае из храма Нейт на волю выйдет другая Таис, более спокойная, знающая и по-новому беззаботная — от разоблачения обманов жизни и самообмана людей, а не от беспечного задора юности, как было прежде. Она никогда никому не рассказывала о суровых днях необыкновенных чувств, вспыхнувших подобно пламени, пожиравшему обветшалые одежды детской веры. О страдании от уходящего очарования успехов, казавшихся столь важными, о постепенном утверждении новых надежд и целей она могла бы рассказать лишь дочери, на нее похожей. Жизнь не лежала перед ней более прихотливыми извивами дороги, проходящей бесчисленными поворотами от света к тьме, от рощ к речкам, от холмов до берегов моря. И везде ждет неведомое, новое, манящее…
Жизненный путь теперь представлялся Таис прямым, как полет стрелы, рассекающим равнину жизни, вначале широким и ясным, далее становящимся все более узким, туманящимся и в конце концов исчезающим за горизонтом. Но удивительно одинаковым на всем протяжении, будто открытая галерея, обставленная одинаковыми колоннами, протягивалась туда, вдаль, до конца жизни Таис.
Дейра («Знающая») — как тайно именовалась Персефона — вторглась в душу, где до сей поры безраздельно властвовали Афродита и ее озорной сын. Это необыкновенное для юной, полной здоровья женщины чувство не покидало афинянку все время ее пребывания в храме Нейт и странным образом способствовало остроте восприятия поучений делосского философа. Старик открыл ей учение орфиков, названных так потому, что они считали возможным выход из подземного царства Аида — подобно Орфею, спасшему свою Эвридику. Учение, возникшее в глубине прошлых веков из сочетания мудрости Крита и Индии, сочетало веру в перевоплощение в новых рождениях с отрицанием безысходности кругов жизни и судьбы. Великий принцип «все течет, изменяется и проходит», отраженный в и