— Чтоб разбудить ее, нужна встречная сила, как саламандре — огонь! — ответила Таис. — В этом нет никого, кроме тебя.
— Да, когда я был тот, встреченный тобой в Мемфисе, нет, на середине Евфрата. Он далек от меня теперь, — добавил Александр, потухая.
Таис смотрела на прекрасное лицо царя, находя незнакомые черты усталой и презрительной жестокости, не свойственные прежде облику Александра, мечтателя и храбрейшего из храбрых воинов. Такие никогда не бывают ни презрительными, ни жестокими. Его низкий лоб казался покатым из-за сильно выступавших надбровий. Прямой крупный нос удлиняли резкие складки вокруг рта, полные губы которого уже слегка растянулись над крепким круглым подбородком. Глубокие вертикальные борозды прорезали некогда нежные округлости щек. Кожа, несмотря на зной пустынь и ледяное дыхание высочайших гор, оставалась по-прежнему гладкой, напоминая о совсем еще молодом возрасте великого царя. В Спарте Александр только два с половиной года назад достиг бы возраста взрослого мужа.
— Ты очень устал, мой царь? — спросила Таис, вложив в вопрос всю нежность, на какую была способна, будто великий завоеватель и владыка стал мальчиком, немногим больше ее Леонтиска.
Покоренный этой нежностью, Александр опустил голову, отвечая молчаливым согласием.
— Стремление к пределам ойкумены еще горит в тебе? — тихо спросила афинянка. — Может быть, ты избрал не тот путь?
— Иного нет! Нельзя пройти Азию на восток, или на юг, или на север, чтобы не встретить вооруженных отрядов или целых армий. Они уничтожат тебя или возьмут в рабство, если у тебя будет пятьсот или пять тысяч спутников, или пять — все равно. Только собрав грозную силу, можно пробить преграду из враждебных, ничего не понимающих в моей цели, иноязычных и иноверных людей. Видишь сама, мне пришлось опрокинуть огромные царства, разбить бесчисленных врагов. Не прошло и двух лет, а в Индии Чандрагупта уже отобрал назад часть завоеванной земли, выгнал моих сатрапов! Нет, не смог я достичь пределов ойкумены по суше. Теперь попытаюсь морем.
— Может быть, странствуя в одиночестве, подобно желтолицему обитателю Востока, тебе удалось бы пройти больше?
— Может быть. Но слишком много случайностей на пути, и каждая грозит гибелью. И времени потребуется слишком много. Медлен путь пешком. Нет, я был прав, идя дорогой силы. Неверны исчисленные величайшими учеными Эллады размеры ойкумены. Она гораздо больше, но это их ошибка, не моя!
— И ты вновь пойдешь в безвестные дали?
— Я устал не от пути, а от забот огромного государства. Они обрушились на меня, как река в половодье.
— Разве нельзя разделить заботы, возложив их на верных соратников? — спросила Таис.
— Мне казалось сначала, что я окружен достойнейшими, что мы вместе составляем острие копья, способного сокрушить все на свете. Впервые спартанская стойкость распространилась на десятки тысяч моих воинов. Заслуга моего отца Филиппа! Это он сумел подобрать и воспитать войско такого мужества и выносливости, чтобы оно качеством отдельных воинов приблизилось бы к лакедемонскому. С этими отборными тридцатью пятью тысячами я отразил и сломил силу, по численности во много раз большую, но худшую по качеству людей. Все шло хорошо, пока едина была цель, грозен враг и не нагромоздилось бремя и богатство военной добычи. Сплоченность изнашивается, как физическая сила. Чистота сердца и бескорыстие, как железо ржавчиной, разъедается окружающей лестью, толпой торговцев, продажных женщин, жрецов и философов, родственников и мнимых друзей.
Тех людей, тверже орлиного когтя, которые не износились за десять лет войны и владычества в покоренных странах, осталось мало, горсточка на всю великую империю. И их я теряю одного за другим, как несравненного героя Гефестиона, доблестнейшего Кратера, уехавшего на родину со старыми воинами. С другими я стал враждовать, иногда справедливо — они не понимали меня, иногда несправедливо — я не понял их. Но самое страшное — чем дальше, тем сильнее расходились наши цели. Я не смог больше думать о гомонойе среди народов, когда ее не нашлось среди ближайших друзей и соратников. Главный яд в сердцах всех людей — идиотская спесь рода, племени, национальностей и веры. С этим я бессилен справиться. Таков конец азиатских завоеваний — я, владыка полумира, опускаю руки, чувствуя себя путешественником у начала дорог. Ты права, я был бы счастливее, бредя одиноким свободным странником в нищенской одежде, положась на милость богов и любого вооруженного встречного!
Таис привлекла львиную голову македонца на свое плечо, слыша взволнованное дыхание, отдававшееся скрипом в пробитой стрелой груди. По мощным рукам, некогда божественно спокойным, пробегала нервная дрожь.
— Хочешь стать моей царицей? — с всегдашней внезапностью спросил Александр. Таис вздрогнула.
— Одной из жен царя царей? Нет!
— Ты хочешь быть первой среди всех или единственной, — усмехнулся неласково македонец.
— Ты всегда не понимаешь меня, царь мой, — спокойно ответила Таис, — и не поймешь, пока мы не будем вместе, совсем. Мне самой не нужна ни исключительность, ни изгнание соперниц. Нужно, чтобы я получила право охранять тебя, иногда вопреки твоему минутному желанию, или против воли друзей и соратников. Иначе ты не сможешь опереться на меня в трудный час измены или болезни.
— Так ты хочешь…
— Я ничего не хочу, лишь поясняю. Поздно! Речи эти надо было вести много раньше.
— Я еще молод, и ничего для меня не поздно!
— Мне ли говорить тебе, повелителю людей, что истинную царицу нельзя назначить или ограничить ночным ложем.
Надо сделать ее усилиями обоих, но так, чтобы это видели и чувствовали все окружающие. Царицами становятся за много лет, а у тебя, как я вижу, нет в распоряжении и года.
— Да, я уплыву с Неархом искать путей в Эфиопии. Девяносто кораблей готовы и готовятся на верфях Вавилона и Александрии Евфратской.
— И ты возьмешь меня туда, в океан, с собой? Не царицей, только спутницей?
Помолчав, Александр угрюмо ответил:
— Нет. Неверна судьба боевых дорог, страшны лишения на бурных берегах безводных пустынь. И драгоценна ты! Жди меня в Вавилоне!
— Женой Птолемея?
— Я назначу Птолемея хилиархом вместо Гефестиона. Он будет править империей на время моего отсутствия…
Таис встала, ласково и печально глядя на царя. Встал и Александр. Неловкое молчание нарушил топот скачущей во весь опор лошади. Всадник из гетайров нового набора, персидской знати, поднял над головой сверток письма, Александр сделал разрешающий жест, и, спешившись, гонец подбежал, держа послание у низко склоненного лица.
— Прости, я прочитаю. — Царь развернул пергамент, крупно исписанный немногими строчками.
Александр повернулся к Таис с кривой улыбкой.
— Мне надо спешить в Вавилон. Явился Неарх из разведки Арабии, теперь можно плыть. Селевк приближается с большим караваном слонов, а Певкест ведет молодых воинов из Арианы.
Таис свистнула через зубы, как афинский мальчишка. Боанергос поднял голову, насторожил уши и на повторный зов подбежал к хозяйке. Махнул рукой и Александр, подзывая скифа-коновода.
— Объясни на прощанье, мой царь, — афинянка взяла под уздцы иноходца, — значение твоего дара, привезенного Гефестионом.
— Это моя греза в Нисе, когда я увидел плющ и быков критской породы. Ты знаешь, войско Диониса в его походе состояло из одних менад, а в индийском — наполовину. И ты приснилась мне менадой, нагой и могуче притягательной, увитой плющом. Сверкающий жезл Диониса указал мне на тебя… и я велел ваятелю из Сузы отчеканить по моему сну и памяти твое изображение — менадой.
— За это я благодарю тебя всем сердцем, как и за дом у Лугальгиры. — Таис смело обвила руками шею царя и на миг замерла в его объятиях. Побледнев, она вырвалась и вскочила на иноходца. Александр сделал шаг к ней, протягивая руку, и словно споткнулся о ее твердый взгляд.
— Судьба и я трижды предоставляли тебе возможность. Первый раз — в Мемфисе, второй — на Евфрате, третий — в Персеполисе. Четвертого не дает судьба, и я тоже. Гелиайне, великий царь, «тон зона» (навеки), как говорил Платон…
Таис тронула иноходца, опустив голову. Крупные слезы покатились из-под намокших длинных ресниц, падая на черную гриву коня.
Александр поехал рядом, голова в голову. На одну стадию позади пылили всадники царской Агемы. Александр нагнул непокрытую голову, широкие плечи обвисли, перевитая жилами рука вяло опустилась. С ужасом увидела Таис божественного победителя в жалком обличье человека, истощившего свои силы и ни на что больше не надеющегося. Клеофрад на последнем кеосском пиру выглядел крепче и бодрее. Если Александр, вернее то, что осталось от неутомимого сына богов, вернется к делам огромной империи в Вавилоне…
— Во имя Афродиты и всего, что влечет нас друг к другу, Александр, мой царь, уезжай из Вавилона немедленно. Не задерживайся лишнего дня! Поклянись мне в этом. — Она взяла его руку и сильно сжала.
Александр заглянул в огромные, молящие серые глаза и ответил нежно и искренне:
— Клянусь Стиксом, моя Айфра (сияющая)!
Таис ударила пятками Боанергоса, и он далеко обогнал медленно ехавшего царя и его охрану. Афинянка вихрем пронеслась через ворота Экбатаны, проскакала по улицам и, бросив поводья слуге, побежала через сад в павильон Эрис, где заперлась до вечера.
А через два месяца, в последние дни таргелиона, горным обвалом разнеслась весть о внезапной смерти Александра.
Не прошло и декады, когда нарочный доставил Таис сразу два письма — от Птолемея и Гесионы. Фиванка писала подробно о последних двух днях жизни царя. Усталый больше человеческой возможности, он собрал военачальников, чтобы назначить на корабли, и вместе с Неархом отдавал распоряжения, вникая во все мелочи подготовки огромного флота. Не в силах уснуть, он плавал ночью в Евфрате. С приступом лихорадки царь покинул дворец Навуходоносора, где жил постоянно, и перебрался в Новый город, в свой дом с затененным бассейном, где купался, изнемогая от жара. Он не хоте