– Я знаю, – наконец Гром остановился и быстро пошел к сараю, укрывающему «Тигры». Сквозь щели в досках пробивался свет, а тихий гул свидетельствовал, что одна из машин завелась. – Они угоняют наши машины!
– Что?! – договорить Панов не успел. Из сарая с треском ломаемых досок, расшвыривая оные в стороны, вырвался металлический зверь, покрытый шипами из арматуры и заостренных металлических уголков, приваренных к корпусу. Рыча мощным двигателем, он пару раз подскочил на рессорах и затормозил в метре от Воеводы с Громом. В отблеске прожектора, наведенного с башни, в водительском окне появилось лицо Игоря. Он презрительно глянул на врагов и переключил передачу. Глава города не выдержал и разрядил обойму пистолета в стекло автомобиля. С надвратной церкви затрещали автоматы. Но все было тщетно. «Тигр» медленно тронулся на первой, затем переключился на вторую, а на третьей врезался в обитые бронзой деревянные ворота. Стальные листы погнулись, запирающие дубовые брусья треснули, а одна створка слетела с петель, почти рассыпавшись. Автомобиль повернул направо и скрылся за стеной, оставив город ночью без защиты.
– Бесполезно, – громко сказал Олег. – Броня пятого класса. Своей пукалкой ничего не добьешься.
– Догнать! – заорал Воевода, но потом умолк, увидев выбирающуюся из катакомб и церкви толпу сонных и напуганных жителей, и после паузы тихо, чтобы слышал только Гром, добавил: – Олег, догони! Приволоки Потемкина сюда.
– Его голову? – уточнил глава охраны.
– Живым, только живым. У меня сын умирает, и я чувствую, что он может помочь. А потом… потом делай с ним все, что захочешь!
– Я приволоку его, Юр, – зло сказал Гром, – что бы мне это ни стоило. Разгони пока толпу, а я соберу своих лучших бойцов, и через десять минут мы выезжаем. Хорошо, что заранее побеспокоились о запасах.
Но Олег никого не собирался приводить в город. Голова еще гудела после ударов, но злился он уже не из-за этого… Смутные образы, после контузии плавающие в больной, наполовину опустевшей памяти, теперь наконец-то сложились в картинку, имеющую смысл. И преследовать военврача Громов собирался уже не только из-за приказа Воеводы… Ненависть к Потемкину достигла апогея, а остальные… остальные послужат для удовлетворения садистских наклонностей его команды. Недаром большая часть личного состава, набранного Громом после событий двадцатилетней давности, отличалась жестокостью и цинизмом. Именно поэтому население и боялось шутить с Воеводой, опасалось высказываться и возмущаться. В далекие времена Великого Трындеца обитателей Юрьева приходилось учить жить по-новому, подавлять волю, желания в зародыше. Предотвращать любые попытки людей мыслить самостоятельно. Естественно, не все могли жестоко расправиться с одним человеком, чтобы другой и третий не захотели оказаться на его месте. А те, кто могли, награждались различными благами от Воеводы: не несли тяжкой стрелецкой службы на стенах города, питались лучше, ну, и как элиту – их никогда не пускали на борьбу с природой и зверями. Естественный отбор, конечно, происходил и в этой закрытой группе. Более молодые и жестокие заменяли со временем стариков. Но из двадцати головорезов Гром на этот раз выбрал лишь семерых, самых отъявленных и безжалостных.
Пока Воевода со стрельцами организовывал ремонтную бригаду для скорого восстановления ворот, успокаивал и разводил чуть ли не в буквальном смысле жителей по койкам, Гром с командой заняли второй автомобиль и выехали следом за Потемкиным, благо тот никогда не скрывал, куда направляется.
Панов тем временем, вполне овладев ситуацией с помощью стрельцов, вернулся в стрелецкий корпус, чтобы побыть с сыном. Как бы ни отмахивался он от людей и их советов, но дураком все-таки не был. И прекрасно осознавал, что времени у его отпрыска мало. Но не успел Юрий подойти к лазарету, как его дверь с треском вылетела, а следом – обмякшее тело одного из личных охранников, которых глава оставил возле сына.
– Вань, что с ним? – первый охранник, вошедший в лазарет, с опаской подходил к дергающемуся в конвульсиях Митяю. Страшные изменения, коснувшиеся сына Воеводы, вызывали страх у повидавших многое мужчин. Черное пятно на груди с расходящейся от него сеткой прожилок разрастающейся по телу заразы, столь же страшная, изуродованная древком лука правая рука, которая, затягиваясь, приобрела жуткие, невообразимые очертания, словно опухоль сломала кости и перестроила ткани в нечто новое, нечеловеческое. Теперь она напоминала клешню. Пальцы распухли, два из них срослись, искривились и вытянулись. И теперь жуткая «ладонь» мелко и часто подрагивала от того, что человек пытался шевелить пальцами. Но больше всего охранников поразили глаза юноши.
– Не знаю, Ефрем. Впервые вижу такое, – Иван подошел ближе и с отвращением поморщился, указав на лицо Митяя. – Ты посмотри на его глаза! Ужас, страх-то какой. Прям живет в них что-то.
– Слушай, а ты прав, – Ефрем склонился над юношей, вглядываясь в глаза. Больной перестал дергаться, что слегка успокоило охранников. Теперь Митяй, лишь изредка вздрагивая, казалось, спокойно лежал и смотрел в потолок. Черные, бездонные, без белков, отражающие свет лампочек, его глаза словно бы смотрели на каждого, кто в них заглядывал. А еще в них плескалось что-то. Неясные белесые тени, образы скользили внутри под невидимой оболочкой.
Ефрем вздрогнул, когда Митяй вновь задергался в болезненном спазме, пронзившем тело. Мужчина схватил юношу за плечи там, где чернота еще не поразила здоровые ткани, и попытался удержать, прижать кричащего от боли юношу к койке.
– Ты что творишь? – закричал Иван, подходя ближе. – А вдруг он заразный?
– Ваня, твою мать! Ты помнишь слова главного?
– Да, – неуверенно проговорил тот, сбитый с толку.
– Тогда не стой! А держи его!
Иван неуверенно схватился за ноги Митяя, почувствовав, что сил не хватает удержать, навалился всем телом. Но под тяжестью двух мужчин отпрыска Воеводы все же трясло не меньше.
Мир медленно освобождался от мрака. А был ли он? Или все же лихорадка нарисовала причудливую картинку, соткав сон из болезненных переживаний? Все вокруг постепенно менялось. Сначала темнота не хотела отступать, но приступы боли острыми уколами принуждали внутренности регенерировать. Сквозь туман начали проступать отдельные контуры, тени, мир посерел, а зрение постепенно возвращалось. Все было странным, не таким, как раньше. Обстановка вокруг знакома, но смутно. Как будто память об этом месте давно стерлась, оставив лишь неясные воспоминания. Два необычных существа рядом, пытающихся почему-то удержать его. Он чувствовал их, видел… насквозь. Вот сеть сосудов, питающих тело, вот сердце – бьется, живое, вот другая сеть – яркая, пульсирующая, сконцентрированная вверху огромным сгустком, собирающим и распространяющим информацию по остальному телу, а вот – что-то более твердое, материальное… Кости!
Очень сильно хотелось пить, а в животе урчало от голода. В нос ударил запах странных существ: обострившееся обоняние сразу опознало жидкость и питательные вещества, струящиеся внутри людей. Митяй на бессознательном уровне ощутил голод, который ему подарил новый метаболизм. Клетки, тратя с повышенной скоростью энергию на воспроизводство, жаждали питания, посылали сигналы в перестроенные синапсы мозга, заставляя древние инстинкты пробуждаться, а тело – подчиниться.
Митяй, вернее, то, что теперь он представлял собой, заорал. По комнате раскатился жуткий нечеловеческий вой, заставив руки охранников крепче прижать сына Воеводы. Каждый из них молился про себя, чтобы юноша остался человеком. Но…
Никто не заметил, как зашевелилась изувеченная рука. Она слегка поднялась и несколько раз сжала-разжала кисть, пробуя новые ощущения и силу. Затем резко метнулась к Ефрему. Два сросшихся пальца воткнулись в горло охранника, еще одно движение – и вырвали кадык. Захлебываясь кровью, Ефрем обмяк, но сильная рука удерживала его за шею. Потом Иван, пытавшийся хвататься за одежду, от резкого движения ноги Митяя отлетел к шкафу, рухнул на пол в беспамятстве вместе с битым стеклом и посудой.
Монстр некоторое время глотал хлынувшую из порванного горла кровь Ефрема. Тот хлопал глазами, задыхаясь и пытаясь осознать, что случилось, но в считанные секунды жизнь утекла сквозь поврежденную артерию. Кровь перестала хлестать, чудище удивленно попыталось ее выжать, наклоняя мертвое тело, затем, с новой силой почувствовав голод, второй рукой стало раздирать на груди покойника одежду, кожу, мясо, пока не добралось до сердца. Митяй выдрал его, отбросил труп в сторону и, упиваясь новым, сводящим с ума вкусом, с наслаждением зачавкал.
Иван пришел в себя, когда довольная тварь, доев трофей, облизывала губы. Пока еще человеческие. Человеческие ли?
Митяй, сгорбившись, стоял над телом Ефрема и почти не двигался. Тело привыкало к новому ощущению, организм чувствовал, как каждая клеточка наполняется жизненной энергией. И замедленные реакции в мозгу постепенно, не спеша, но уверенно, связывали воедино поступающую информацию, и новый Митяй осознавал, как ему становится хорошо от новой пищи.
Иван глянул на дверь, потом на сынка Воеводы: черная, окровавленная тварь в рванине совсем на него не походила. А вызывала скорее ужас, нежели желание помочь. Лежащий на полу в осколках стекла боец, боясь пошевелиться, попытался незаметно добраться до кобуры пистолета на боку, но тварь заметила движение. Митяй повернул голову и вперил страшные черные глаза в Ивана, из уголков рта капала кровавая слюна.
– Умри, тварь! – прошептал боец и, уже не таясь, метнул руку к кобуре. Чудовище сорвалось с места, лапой-клешней прижало человека к полу, выдавило воздух из груди. Подкинуло вверх, потом шмякнуло об шкаф и бросило в сторону. Уже мертвое тело, вышибив дверь, сложилось у противоположной стены коридора в неестественной позе. Митяй шагнул наружу, намереваясь «поесть», но столкнулся с оторопевшим Воеводой.
– Ми-ми… Митяй? – пораженный отец смотрел на сына, который медленно развернулся в его сторону. Черные глаза смотрели пристально на новую жертву, но не узнавали. Кровь, смешавшись со слюной, стекала по подбородку. Правая уродливая рука нервно подрагивала, черное пятно на груди разрослось до огромных размеров, поразив почти всю грудину. И он медленно направился к отцу, который попятился от страха. – Ми-ми… Митяй, это ты?