- Никого, - сказал он. - Дети одни.
Володя разжал пальцы, и девчонка метнулась к мальчику, прижалась к нему. Она была белокура, как большинство немецких детей, две косички закручены в колечки-баранки, большие испуганные глаза, синее платье в белую клетку. Федя отнял от лица мальчика ладонь, погрозил ему пальцем: не вздумай кричать! Белое лицо мальчика покрылось розовыми пятнами и бисеринками пота. Волосы его топорщились, рубашка расстегнулась, на коленке багровела ссадина. Наверное, баловались, гнались друг за другом, вот и скатились на дно оврага. Володя поднял корзинку, из которой высыпались грибы, поставил возле мальчика: какие красивые - грузди и рыжики, один к одному. Спросил по-немецки:
Кто такие? Откуда? Грибы собираете?
Мы здешние, да-да, мы за грибами!.. - выпалил мальчик. - Мы с хутора Ешенбрук, это километров пять отсюда. Меня зовут Эрвин, а это моя сестренка, Гретхен. Грет! - Он шевельнул плечом, строго поглядел на Федю, и тот разжал пальцы, но руку с плеча не снял. Эрвин ласково сказал девочке: - Не бойся, Грет, они нам ничего плохого не сделают. - И поглядел на Грачева, будто догадавшись, кто тут командир. - Ведь вы нам ничего не сделаете?
- А ты знаешь, кто мы? - спросил Володя.
- Я? Нет, не знаю, - чуть замявшись, проговорил Эрвин, но тут же покраснел: наверное, он никогда не врал. Нахмурился, ответил твердо: - Знаю! Вы русские! И я... - он замолчал, обнял сестренку, прижал к себе. - Не бойся, не плачь, Грет. Ведь я с тобой.
- Что «и я»? Говори. Прибежишь, если мы тебя отпустим, домой и обо всем расскажешь отцу?
- Деду! А отец у меня на фронте! - выкрикнул мальчик. - А почему «если мы тебя отпустим?» Разве вы можете нас не отпустить?
- Твой дед не лесничий ли? - угрюмо спросил Викентий Бубнис. - Вы тут одни?
- Нет, что вы, почему лесничий? Мой дедушка Руди - ветеран мировой войны, вот! - с гордостью и вызовом сказал мальчик. - Да, мы тут одни. Это наш лес, наш грибной овраг. Никто о нем не знает, а мы тут всегда собираем с Грет грибы для засолки. Да, Грет? Чего молчишь?
- Да, это верно, - прошептала Грет. - Мы тут одни-и.
- Вы не тронете нас, ведь это так? - начал опять Эрвин и, проглотив слюну, побелел, как мел, вдруг сразу все поняв. - Ведь я... мы... Вы же не сделаете этого!
- Но ты же все расскажешь! И сюда сразу придут жандармы» чтобы убить нас. Ведь расскажешь?
Я обязан рассказать. Таков приказ. Уже столько об этом говорилось по радио из Кенигсберга, а приказ есть приказ!
- Послушай, Эрвин. - Володя поглядел на Грачева, Бубниса, Федю, в растерянные лица Нины и Зои: все понимали, о чем он разговаривает с мальчиком и какая нелепая, чудовищная возникла ситуация. Наверное, можно было бы уйти, отпустив детей, хотя так жаль бросать этот лагерь, но в палатке лежит изрешеченный пулями Костя Крапивин. Володя взял мальчика за плечи, заглянул ему в глаза. Гот опустил их, Седой поднял ладонью его лицо. - Послушай, Эрвин. Если ты все сообщишь, то... мы тогда не сможем отпустить ни тебя, ни Грет. Ведь жандармы сразу же примчат в этот район и уничтожат нас. Но если ты дашь клятву, что ничего не скажешь...
- Не могу я дать такую клятву, - твердо произнес мальчик, и губы его задрожали. - Я уже дал клятву в школе, что буду верен фюреру и родине. Нельзя давать две клятвы, ведь верно?
- Все верно, Эрвин, - сказал Володя. Мальчик исподлобья, враждебно поглядел на него. Это же волчонок! Выросший в этих лесах, воспитанный нацистами, смелый, маленький, но стойкий враг! И тем не менее нельзя было не отнестись к его мужеству с уважением. И Володя повторил: - Да, все верно.
- Убьете нас? - вдруг осипшим голосом спросил Эрвин. - И ее? И... Грет?!
- И меня? - повторила девочка. Но глаза наполнились слезами. Володя отошел. Зоя кинула ложку в котелок, она звякнула, и все вздрогнули. Из палатки, приподнявшись, глядел на детей Костя. Он все слышал, и он все понял. Ведь ради его жизни этих двоих немчат придется... он облизнул губы и в изнеможении повалился на покрытый плащ-палаткой еловый лапник. Даже произнести это слово трудно...
И все замолчали, каждый из разведчиков лихорадочно соображал, что же еще можно предпринять... Держать детей здесь, в овраге, пока не будет найдена посадочная площадка, и они не отправят Костю на Большую Землю? Но уже к вечеру дед Эрвина начнет поиски... - размышлял Володя. - Захватить деда? Но все это пустое... Значит - «война есть война»?! И ради великой цели, - а этой целью сейчас является их важнейшая работа в Восточной Пруссии, - ради этой цели и жизни Кости... - Володя поежился, нет, он лично не сможет сделать этого, произойдет что-то ужасное: сотрется грань между войной и убийством!»
- Я видел, ребята, как немцы расстреливали наших, - сказал вдруг тихо Федя. - Потом убитых мужчин и женщин утрамбовывали танкеткой в глубоком рву... А детей, ребята, живых детей бросали туда, прямо под гусеницы танкетки. Вы бы слышали тот крик... - Федя опустил глаза, - тогда в ту ночь я поклялся: «Такое же будет и с вами, подлецы! С немками и немчатами!» Я поклялся и...
- И что же? - спросил Грачев. - Ты хочешь сказать, что...
- Я хочу сказать, ребята... - Федя шумно вздохнул, сжал плечо Эрвина пальцами. - Вот что я хочу сказать, ребята. Я тогда погорячился. Нельзя вымещать свое зло на детях, командир. Надо что-то придумать, командир!
Наступило тягостное молчание. Все глядели теперь на Грачева, и мальчик Эрвин с хутора Ешенбрук глядел ему в лицо, обхватив обеими руками за плечи сестренку.
«...Так вот от чего зависит: жить ему или не жить?! - Костя приподнялся, все поплыло в глазах, огнем полыхнуло в животе, груди. Преодолев боль и слабость, он раздвинул тяжелую ткань палатки, глянул на сникшие фигурки детей. - Я бы выжил. Выкарабкался бы!.. - лихорадочно метались в гудящей голове мысли. - Какого черта они пришли, эти подлые немчата? Боже, как все глупо... О чем они все там размышляют? Кому остаться в живых, мне или им?»
Костя наклонился к выходу из палатки и вдруг встретился глазами с девочкой. И в безумном от страха и отчаяния детском взгляде прочел все, что кипело, бурлило, рыдало в нем: жить хочу, жить! Костя криво улыбнулся ей и откинулся на свое жесткое ложе. Нашарил рукой пистолет. Закрыл глаза и до боли в челюстях стиснул зубы, почувствовав, как ствол пистолета холодно и твердо вжался в висок.
...Вскоре группа выступила в поход. Завернутый труп Крапивина нес Федя Крохин. Решили похоронить его подальше от лагеря, чтобы не нашли немцы. Мальчик и девочка остались в овраге. Потрясенный всем увиденным, поняв, почему застрелился русский, ради чего, а вернее - кого, он это сделал, Эрвин поклялся, что до вечера не выйдет из оврага. И разведчики поверили ему: не обманет.
К вечеру группа Грачева была уже далеко от этих мест. В тот примерно час, когда они ставили палатку в гнилом болотистом лесу Патерсвальде, дедушка Руди жестоко порол своего внука: почему, гаденыш, сразу не сообщил про русских? Вжикали измочаленные о твердый зад мальчишки зеленые, из ивняка, розги, плакала Грет, вздрагивал, рвался из рук деда, но молчал Эрвин.
Местечко М. в двенадцати километрах от границы Германии
- На вына-ас знамени! Полк! Смир-нна-а!
Звонко и яростно оркестр заиграл марш «Прощание славянки», почему-то в полку особенно любили эту музыку и играли при любом торжественном случае. Полк замер. Печатая шаг, к длинному столу, накрытому красной тканью, шел знаменосец и его охрана, тяжелые складки боевого знамени проколыхали мимо группы генералов, среди которых возвышалась приметная фигура командующего Третьим Белорусским фронтом генерала армии Ивана Даниловича Черняховского. Сегодня многим танкистам, отличившимся в боях при подступе к Восточной Пруссии вручались ордена и медали.
Невдалеке от стола, на котором сверкали в раскрытых коробочках награды, застыл командир танка «Т-34» лейтенант Герман Рогов, рядом с ним вытянулись в стойке «смирно» члены его экипажа: водитель танка Валентин Прохоров, заряжающий Шурик Панкин и стрелок-радист Петро Еремеев. Все они только неделю назад вернулись в родную часть. Трудяги-врачи заштопали их, залатали рваные дыры у кого на плече, у кого в боку, подняли на ноги. В первый раз, что ли? Главное, что они опять все вместе, а это не очень-то просто - почти в одно время выписаться из госпиталя и вернуться в родной полк. Одно плохо: «безлошадные» пока.
Командующий армией выкрикивал слова, ветер сносил голос:
- ...Вы - герои, богатыри! Отлично повоевали, ребята, но самые жаркие сражения еще впереди. Они там вопят, что уж теперь-то ни один русский не перешагнет границу, но не для того мы цеплялись за каждый клочок земли в сорок первом году, не для того страдали, гибли, горели, умирали наши советские люди, чтобы мы остановились возле логова фашистского зверя! Он будет уничтожен в собственной берлоге. Уничтожен навсегда! Вперед, танкисты, смело - вперед!
Черняховский обнял командира полка, оркестр опять грянул «Славянку», а командующий вышел вперед и взял в руки коробочку с орденом.
- ...Награждается лейтенант Герман Рогов! - выкрикнул командир полка. - За форсирование реки...
Рогов быстро пошел к столу, поднес ладонь к шлему. Командующий фронтом подал ему коробочку, - в ней лежал орден Ленина, - пожал руку, весело сказал:
- Поздравляю, танкист. Воюй так же смело, как и воевал.
А командир полка тронул Рогова за рукав, шепнул:
- Скажи что-нибудь, лейтенант. Смелее!
- Да, мне хочется сказать. - Рогов поглядел на орден, лежащий в ладони, потом на своих товарищей, Шурика, Петра и Валентина. - Первый бой, в котором я участвовал, был в сентябре, в сорок первом, под Ленинградом. Подлюги-фашисты рвались в город, но весь город всколыхнулся, все кинулись на его защиту! Рабочие, женщины, школьники... вот и я... В общем, мы отстояли свой Ленинград. Рогов опять взглянул на орден. - И клянусь, я и мой экипаж - мы пройдем через всю Пруссию и первыми ворвемся в ее главный город - Кенигсберг. Клянусь!