ота на южную окраину долины.
- Грачев, ко мне! - позвал Пургин. - Грачев, слышишь?
- Иду, командир. Все уже готово.
- Что уже готово? Слушай приказ, Грачев: всем немедленно уходить, это во-первых, а во-вторых - мой пистолет? Кто позволил...
- Ребята, поднимайте его... вот так! Взяли! - Пургин почувствовал, как его подхватили, понесли куда-то, возле своего лица он услышал чуть хриплый голос Грачева: - Однако и тяжел ты, командир. Такой тощий, а...
- Куда вы меня? Что надумали?
- Плотишко мы тут из створок ворот сварганили. - Чавканье раскисшей земли под ногами, шумное дыхание, плеск воды. Его положили на плот. - Все. Поплыли-поехали, командир. Викентий, как ты? Оклемался чуток? Ну и хорошо. Ходу, братки, ходу!
...Да, если бы взглянуть сверху, то можно было бы увидеть обширную, с пятнами лунного света на воде болотистую долину, леса, окружившие ее, и отряд штандартенфюрера Вальтера Кугеля, пробирающийся от южной окраины Прегесвальде к островку. А с востока и запада, охватывая болота, спешили солдаты майора Герхардта.
Кенигсберг, поместье Эриха Коха
Телефонный звонок мгновенно разбудил Коха. Кто это? Кох зажег лампу-ночник, поморщился - он чувствовал себя совершенно разбитым: минувший день гауляйтер провел в районе Тимбер-канала, где отряд жандармерии прочесывал лес в поисках русских. Кто же это звонит? Номер его домашнего телефона знал лишь ограниченный круг лиц, и звонок ночью означает что-то очень серьезное. Американские самолеты приближаются к Кенигсбергу? Фюреру не спится, Гиммлеру?
- Слушаю вас.
- Извините, что беспокою, - услышал он голос Рейнгардта. - Гауляйтер, наша разведка добыла крайне важные и очень неприятные для нас сведения.
- Короче, Рейнгардт. Пять утра.
- В ближайшие день-два должно начаться наступление Третьего Белорусского фронта, гауляйтер. Сведения точные. Они подтверждаются и фоторазведкой: идет стремительное подтягивание сил русских к самой границе, из тыла прибывают все новые и новые части. - Кох сел, потянулся за сигаретами, проснулась жена Клара, тревожно поглядела на него. - Очень большое оживление в пятой, тридцать девятой и одиннадцатой советских армиях.
- ...слушаю, Рейнгардт, слушаю. Какие меры приняты?
- Войска в полной боевой готовности. К сожалению, гауляйтер, почти бездействует наш воздушный флот. Что с обещанными самолетами?
- Геринг намеревается вот-вот решить этот вопрос.
- Надо поспешить, гауляйтер. Второе: будут мне переданы войска СС, или моя настойчивая просьба повисла в воздухе?
- Войска СС сегодня же будут выдвинуты к фронту. К сожалению, я отдал приказ о возвращении всех воинских подразделении, участвовавших в операции «Охота», к местам своего постоянного сосредоточения. Кто знает, вдруг русские...
- Отмените приказ, Рейнгардт! Это приказываю я.
- Не спешите со своим решением, гауляйтер. Если русские пойдут в атаку, мне понадобится каждый солдат... - Он замолчал.
- Кох , сердито пыхтя, шарил глазами, куда бы сбросить пепел с сигареты, Клара поднялась из постели, принесла и поставила на письменный столик пепельницу из желтоватой кости в виде чаши. Надо бы как следует отчитать Рейнгардта за самоуправство, но вдруг русские действительно начнут наступление? А чуть войска попятятся на границе, Рейнгардт, старая лиса, обязательно нажалуется в Берлин, что Кох отнимает у него солдат!
- Будут какие указания, гауляйтер?
- К вам придет мой заместитель, Даргель, для ознакомления с делами во вверенных вам армиях. Я вызову вас на совещание. Там и поговорим. И держитесь, Рейнгардт! Смотрите у меня, если хоть один русский опять перейдет границы Рейха!
Бросил трубку. Лег, закинув мускулистые руки за голову. Дымок, извиваясь, поднимался из пепельницы. Кох покосился на нее. «Что жизнь человеческая?» - любил философствовать он в кругу друзей. - Вот пепельница из черепа некоего европейца, как утверждают недочеловеки - великого ученого, писателя, вроде бы даже лауреата Нобелевской премии. Недочеловек всю жизнь корпел над своими дурацкими книжками, постигал науку, пытался понять: в чем смысл жизни? Знал бы он, что его предназначение - стать пепельницей!»
Потушил свет. Клара прижалась, положила ладонь на его грудь, что-то сонно проворковала. «Я сплю», - буркнул Кох и отвернулся, задумался. Да, что жизнь человеческая? Уж он-то хорошо знал, что ничего-то эта жизнь не стоит... Гауляйтер ворочался, глядел в темноту, а в памяти всплывали картины, которые невозможно забыть. Опустошенное еврейское гетто на окраине города Ровно, рвы, заполненные трупами... женщины, дети, военнопленные... рвы-могилы... рвы в Бабьем яре под Киевом. Уж он потрудился, очищая Украину от недочеловеков! Русские, украинцы... Они же обо всем помнят... А если они все же придут сюда?..
Вот и жизнь человеческая... В муках человек рождается, в муках и умирает, а раньше или позже - какая разница? Нет, лично он не хотел умирать, он хотел жить - это недочеловеки, размножающиеся как черви, должны умирать... Хотя и они так хотели жить! Как кричали, плакали, когда солдаты сталкивали их в пахнущие сырой землей и кровью рвы... Да, эти громадные могилы долго сохраняли в себе их тепло. Даже в холода снег над могилами таял, и места захоронений выделялись на белом поле, как черные, выпуклые рубцы. Земля выставляла их напоказ: вот где зарыты убитые! И весной, и летом места массовых захоронений лезли на глаза: мертвые не хотели навсегда уйти под землю, грунт надо рвами вспучивался, особенно обильно и высоко росли здесь трава и дикие цветы. Невозможно было упрятать эти гигантские могилы, когда русские пошли в наступление, и вот они уже рядом!
Как тревожно, неспокойно на душе, каждый день доставляет столько забот! Покушение на фюрера... Розыск заговорщиков... Восстание поляков в Варшаве... Русские на самой границе! Они идут. Они - рядом... Но что это? Вроде бы чьи-то шаги под окном! Кох сунул руку под подушку, сжал рукоятку пистолета, зажег свет. Послышалось? Тьфу... Вытер холодный пот, выступивший на лбу, откинулся на постель и опять увидел черные, длинные и широкие, полосы земли, ярко выделяющиеся на белом снегу... Они идут! Надо срочно просить Геринга о бомбардировщиках, надо бомбить их, сжигать, убивать! Надо... Неужели и для него пуля уже отлита?
Долина Фришинг.
Наверно, этому болоту не будет конца. Дело к рассвету, уже пятый час, как разведчики отправились в путь с острова, но плес тянется за плесом, глубокая, холодная вода да густые, стеной, заросли тростника, которые приходится обходить.
- Зоя, где мы? Далеко еще до берега? - позвал Пургин. Плот ударялся о бетонные столбики, торчащие из воды, кренился. Пургину казалось, что вот-вот и он скатится в воду. - Зоя, далеко еще?
- Немного осталось. И мы преодолеем болото!
«Преодолеем? А потом что? Зачем они мучают себя и меня? - думал Пургин. - Преодолеем... Вся жизнь человека - преодоление времени, пространства... трудностей, потерь... боли, преодоление самого себя... «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор!» Это была их любимая песня, его и Зойки. Как только в его жизни появилась она, жизнь стала совсем другой, радостной, как эта мелодия.
Они познакомились в парашютной школе Осоавнахима: он - уже опытный, имеющий за плечами полсотни прыжков, парашютист, а она - начинающая, самая внимательная, самая нетерпеливая парашютистка. «Это мы уже знаем. Это мы уже проходили! Давайте, я быстрее всех сложу парашют... Когда же мы начнем прыгать?»... И первые полеты, первые прыжки, долгие вечерние прогулки. Оказалось, что они и живут в одном районе. Последние, спешащие в депо трамваи, стук каблучков по гранитным плитам мостовой и разговоры-мечты о небе, затяжных рекордных прыжках. О преодолении пространства, долгом-долгом полете над землей! «Я вся там! - Зоя глядела на светлое серебристое небо. - Сплю: лечу, лечу, лечу. Бегу в школу... что? Да, я пионервожатая в школе... А вы секретарь нашего райкома? Как здорово! Так вот: бегу в школу, а воображаю, будто лечу!» «Да у тебя, кажется, и крылья уже растут», - как-то сказал он и положил ей ладонь на спину... Зойка замерла, остановилась...
Они вместе ездили на аэродром, поднимались в небо на одном самолете... Земля и небо! Безбрежный глубокий простор... «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Это была их юность... «Мы и свадьбу сыграем и небе!» - фантазировала Зойка. Война зачеркнула все, оставив лишь это гнилое болото и какие-то недолгие, час-два жизни. Итак во-первых...
- Зоя! Где пистолет? спросил Пургин. - Верни!
- Что? Да, совсем немного осталось, - отозвалась она.
Впереди послышался всплеск. Викентий Бубнис ввалился в глубокую илистую канаву, вынырнул, оперся о шест.
- Правее идите. Канава, - прохрипел он. - Проволока.
Днище заскрежетало, Федя - он тянул плот за веревку - налег изо всех сил, и сооружение прочно зацепилось за бетонный столбик: стянутые проволокой, они отделяли одно летнее пастбище от другого. Володя, Зоя и Нина начали раскачивать плот, и Пургин схватился за его края, чтобы не скатиться в воду. Столкнули. Затем, помогая друг другу, перелезли через ограждение. Ни вскрика, ни проклятия. Все так устали, что на эмоции уже не оставалось сил...
...Идти оставалось совсем немного. До такой желанной суши было каких-то двести-триста метров. Двести! Но и передовой группе «восточного отряда» майора Герхардта надо было пройти всего с полкилометра до того места, где разведчикам предстояло выйти из болота, расстояние между группой Пургина и солдатами Кугеля тоже быстро сокращалось. Серый, неровный рассвет уже растекался над долиной, и штандартенфюрер обнаружил в болоте мутно-рыжий след: взбитый ногами ил долго не опускался в стоячей воде на дно. Как собака, почуяв следы подранка, несмотря на усталость, убыстряет бег, так и штандартенфюрер, завидя эту извилистую, мутную полосу, усилил темп движения. То и дело оборачиваясь, он подгонял солдат хриплым, сорванным голосом: «Быстрее! Подохли там? Шевелите ногами, канальи, шевелите!»