Нина сыпала «муку» на Зойкину рубашку, а Володя размахивал пучком веток. Крупная, тяжелая мука отсеивалась, ость отлетала. Замесили муку. Уложили тесто на раскаленных в костре камнях и стали ждать. Хлеб получился черным от пепла, подгоревшим, пахнущим дымом, но, кажется, ничего более вкусного в жизни ни один из разведчиков не едал никогда.
Побережье залива Фришес-Хафф, местечко Поморье
Мутный, холодный вечер. Раскачиваясь, жестко шуршал тростник, всплескивалась за его стеной серая вода залива. Мокрые, с желтыми, опадающими уже листьями кусты ивняка вдоль берега, несколько построек на взгорке. Ветхий, крытый тростником, домишко, сараи, из крыши которого, как остов погибшего кита, выглядывают стропила. Неужели это и есть поместье Поморье Ванюшки Конопки?
Пригибаясь, Володя медленно подходил к постройкам, часто останавливался, прислушивался. Дома ли Ванюшка? А если нет, то предупредил ли отца и сестру Зоську?.. Ни души. Лодка, перевернутая вверх просмоленным днищем, весла у стены сарая. Разведчик шел к дому, внимательно вглядываясь в его темные окна: а вдруг Ванюшку выследили, схватили, и немцы, засев в доме, ждут «гостей»?
...Не выследили жандармы Яна Конопку. Благополучно добравшись до Поморья, он днем прятался на чердаке, отсыпался, отъедался. Ждал своих спасителей. Вот и сегодня слез он с чердака и устроился в углу горницы. Цвиркал за печкой сверчок. Когда-то, еще ребенком. Ян засыпал под эту уютную песенку. Из угла строго и грустно смотрел на него темный лик матки боски Ченстоховской. На колени Яна вспрыгнул пушистый одноглазый и хромой кот Руди, прозванный так за свой рыжий цвет. Ян погладил кота, и тот прильнул к нему, замурлыкал низким, хрипловатым голосом. Настоящий литовский кот. Старый бродяга, но еще такой крепкий! Яну было лет десять, когда его котенком. - маленький, пушистый комочек, - привезли из Вильнюса, не прошло и года, как Руди стал грозой соседских котов. Каким только опасностям он не подвергался, отправляясь на очередное свидание на тот или иной немецкий хутор! Сломанная в капкане лапа, выбитый глаз, простреленное из винтовки ухо... Жив, дружище! «Вот и я жив», - думал Ян, гладя кота. Скрип половиц, легкие шаги: сестра Зоська пришла с кухни. Высокая, сероглазая, она быстро ставила на массивный, из толстых досок, стол глиняные миски, хлеб, огурцы.
- Зоська, это я, твой брат, - позвал он. Поймал за руку, сжал ее холодные пальцы. - Зоська, это я... Ну взгляни же на меня! Помнишь, как мы хотели улететь с тобой? Вместе с лебедями? Зоська, ну скажи что-нибудь!
Сестра равнодушно поглядела в его лицо пустыми, ни живинки, глазами, высвободила руку. Ян откинулся затылком к стене: нет, не узнает... В соседней комнате покашливал отец, слышно было, как он шаркнул спичкой по коробку, и под дверью засветилась желтая полоска света. Ян закрыл глаза: месяц дома, а все еще никак не верится, что бараки лагерей уже позади. Родной дом... Родные запахи. А пахло в доме сушеной рыбой, травой зверобоем, дымком из печи и свежим хлебом. Отец вошел, прикрывая лампу ладонью, поставил ее на стол, загремел ставнями.
О, матка боска, он дома! Всюду война, разрушение, смерть, а тут, кажется, все так же, как было всегда. Вечно покашливающий, с трубкой, зажатой в крупных зубах, седоусый отец, скрип половиц, жаркий огонь в печи, лодка во дворе, неумолчный сочный шорох тростника, всплески воды.
А лебеди! Сколько помнит себя Ян, - а помнит он себя, наверно, лет с пяти, - возле самого берега, на крохотном островке, что напротив Поморья, из весны в весну селились лебеди, «папаша» Казимеж и тихая, спокойная «мамаша» Регина. Лишь только на заливе стаивал лед, обитатели Поморья уже ждали с нетерпением: прилетят в этом году или не прилетят? Не случилось ли чего с лебедями?.. Летят, летят! И все втроем: он, Зоська и старший брат Ежи - бежали к берегу, прыгали, кувыркались: прилетели, здравствуйте, лебеди! А спустя несколько дней, накалывая босые ноги о сломанные стебли тростника, торчащие из ила, он и Зося подбирались к самому островку: Регина уже в гнезде, скорее бы появились лебедята! И они появлялись - серые пушистые комочки. Гордый, сердитый «папаша» Казимеж поднимал крылья парусами и грозно шипел, пугая Яна и Зосю, но они нисколечко не боялись, знали - не тронет. Быстро проходило лето, и птицы начинали собираться к отлету. Время от времени вся лебединая семья взмывала в воздух и кружила над заливом и Поморьем. «Возьмите нас с собой! - кричал он, выбегая из дома. - Меня и Зоську! Возьмите, возьмите!..»
Отец вошел, сел за стол, прислушался. И Ян насторожился: вроде бы шаги - уж не хозяин ли хутора Розенберг бродит под окнами? Оттуда, из богатого немецкого хутора, постоянно приходила беда. «Убирайтесь в свою проклятую Польшу! - орали шумные соседи. Ломали весла, мачты, пробивали днище баркаса. - Убирайтесь с нашей земли, паршивые поляки!» Наверное, они давно сожгли бы Поморье, не будь отец Яна, Бронислав, участником первой мировой войны, отличившимся под Варной в бою против англичан, за что и был награжден двумя германскими крестами и тремя медалями. Когда соседи особенно сильно расходились, отец, сплюнув, надевал все свои награды и выходил на крыльцо дома. Немцы обычно смолкали, поворачивали со двора, а отец, вернувшись в комнату, швырял награды в ящик комода...
Тихий, осторожный стук в окно кухни. Три удара! Отец Бронислав положил ложку на стол, посмотрел на сына, тот поднес палец к губам: тише... Вот еще два удара. Они! Отец тяжело поднялся из-за стола, направился к двери, за ним пошел Ян. Скрипнули петли, сырой, пахнущий водорослями ветер наполнил прихожую, отец и сын глядели в темноту, ждали. От стены отделилась фигура в комбинезоне. Ян, отодвинув отца, шагнул навстречу: он узнал русского седого парня.
- Входите, проше бардзо! Зараз будет баня и ужин.
- Сейчас я остальных приведу, - сказал Володя.
Хозяин Поморья пожимал руки вошедшим, помогал снимать рюкзаки, стаскивать мокрые куртки, с удивлением и теплотой в светлых, сощуренных глазах поглядывал на Зою и Нину. Разведчики сбрасывали в прихожей тяжелые грязные ботинки, надевали шерстяные носки, шлепанцы, легкие деревянные клумпы, все, что нашлось в доме, и рассаживались на длинных скамьях, осматривались. Бревенчатые стены, громадная, похожая на русскую, расписанная синими и зелеными диковинными птицами и рыбами печь, пестрые, из обрезков тряпья, половички на чисто выскобленных половицах, блеклые фотографии в деревянных рамках, темные иконы. Мирно тикают часы. Тепло, чисто.
Отец Бронислав рылся в сундуке, вытаскивая рубахи, брюки, женские домотканые рубашки. Ян ему помогал, а Зоська была во дворе. «Глаза у нее, что у филина, - сказал отец Яну, когда тот пришел в Поморье. - - Слух, что у совы. Все услышит, все увидит».
- Слушай, Ванюшка... - Зоя откинула волосы со лба, поглядела на Пургина, молча, каменно застывшего в углу. Сжала зубы, вздохнула: - Принеси-ка теплой воды и тазик. Надо посмотреть, что у него с глазами. Понимаешь?
- Так есть! Я зараз...
Она пошарила в санитарной сумке, нашла пузырек с марганцовкой, разорвала на бинты какую-то ткань, посадила Пургина к столу. Все затихли. Ян еще раз проверил, плотно ли закрыты ставни, занавешены окна, и пододвинул ближе лампу. Зоя сырым комком марли стала смачивать присохшие к лицу, превратившиеся в черную маску с проросшей щетиной бинты. Пургин откинулся к спинке стула, вцепился в него руками, выпрямился. Какая-то надежда затеплилась в его душе, маленькая-маленькая надежда... Зоя потянула за бинт, он сухо стал отставать, и Пургин почувствовал, как от боли слезы покатились из глаз.
- Терпи, - сказала Зоя.
Пришел старший Конопка, - он уже растопил баню, - шепнул сыну, что все тихо... Темень, дождь, кто сунется в такую погоду? Но все же Зоська дежурит. Закурил, сел рядом с Федей Крохиным, притих, глядя, как Зоя срывает с лица разведчика бинты. Пургин вздрагивал, глухо охнув, сжал руки в кулаки так, что костяшки побелели. Наконец Зоя отодрала от лица майора последний бинт. Какие ужасные шрамы! Стиснутые, будто сросшиеся, веки... Зоя бросила бинты в тазик, смочила веки водой. Вздохнула, тронула командира за плечо.
- Открывай глаза!
- Боюсь, - ответил Пургин. Веки его дрогнули, струпья лопнули трещинами, и по лицу потекла кровь. - Не могу открыть.
- Терпи! - Зоя стала протирать глаза смоченной в воде тряпицей, пальцами. - Терпи... Вот так. Открывай!
Пургин медленно разлепил веки, глухо вскрикнул и тотчас закрыл лицо руками. Неужели совсем ничего не видит?! Зоя отрывала его руки от лица, выкрикивала:
- Хоть что-нибудь видишь?! Да говори же!
- Вижу! - закричал майор. - Ребята, вижу! Видно, успел закрыть глаза! И ошпарило только веки, а потом... - Он распрямился, встал. Обвел всех взглядом, всех, оставшихся в живых, - сам живой, зрячий, вернувшийся к жизни, к работе! Обнял Зою, Нина кинулась к нему, Володя подошел. Он обнимал всех и бормотал: - Спасибо, спасибо!
- Баня уже готова, - сказал Ян. - Мыться, панове!
А спустя час все сидели за столом - вернее почти все, потому что по приказу Пургина первым ушел на дежурство Федя Крохин, - и пили мутную и крепкую польскую самогонку под названием «Поморская слеза», ели душистую, круто усыпанную укропом, рассыпчатую картошку с соленой рыбой, утренней выпечки хлеб - чистые, помолодевшие, одетые в рубахи и порты старшего Конопки и двух его сыновей. Нина сидела рядом с Володей, поглядывала украдкой на него и улыбалась странной, влекущей улыбкой. От этих ее взглядов на душе у парня становилось еще теплее и радостнее: что-то обещал лукавый прищур Нинкиных глаз, улыбка припухлых губ. А может, ему это просто казалось?
Ян сидел с другого бока Володи, рассказывал:
- Мать умерла еще два года назад. А Зоська... - он бросил взгляд на сестру, - сошла с разума, разумеешь? Старовина Розенберг спортил Зоську. Ойтец сказал: его одного, ойтца, понимает Зося... Это я, твуй брат, - он схватил девушку за руку, потянул к себе, но в лице ее по-прежнему ничего не изменилось. Ян ударил кулаком по крышке стола. - Ну, старовина Фриц!