- где-то там наши. Топайте, родимые». Взял я свой термос и рюкзак с пятью буханками хлеба да банками консервов с тушенкой. Взвалил все на себя, чуть носом в землю не воткнулся и пошел в сторону пальбы. Знаю, парни наши, танкисты, ждут не дождутся, когда каша да хлеб к ним придут. Да что пошел, на брюхе пополз. Пули свищут, осколки шмякают. Слышу – бац! - осколок в термос, каша из дыры лезет. Заткнул я дыру. То иду, то ползу, глянуть кругом страшно. Там - немец вверх лицом лежит, там грузовик со снарядами вверх колесами, там танки дымят. А пальба все сильнее. Ползу, тяну на себе два пуда еды. Термос и мешок как горбы у верблюда. Фрицы шпарят: цель-то заметная! Привязал я тогда термос к правой ноге ремнем и ползу. А тут - артналет! Я скатился в глубокую воронку, а она - с водой. Тянет меня термос на дно, карабкаюсь я по откосу, как жук: еле-еле выбрался. Ползу, держу ориентир на башню. И тут: бац-бац-бац! Очередь из другой воронки по мешку с хлебом, по мне. Сколько-то пуль в хлеб: три - в правый бок и ногу. Все ж дополз. Знаю, как ждут танкисты хлеб да кашу. Нога-то от термоса на полметра вытянулась. Тут и сознание от ран потерял. Вот как каша да хлебушек на передовую доставлялись...»
Из воспоминаний сержанта хозвзвода А. С. Сергуненко.
Восточная окраина г. Ширвиндта.
- Ребята!? Живы! Я знала, верила!
- Ленка?! Громобоев, подсаживайся... Лена, дорогой мой солдатик, ты?
Отставив котелок. Рогов поднялся, обнял пахнущую медикаментами, испачканную глиной Лену, прижал к себе, поцеловал в щеку. Она стянула с головы берет, мотнула головой, откидывая на спину волосы, поглядела в его лицо, улыбнулась и шевельнула плечами: пусти. Старшина Громобоев выволок из кармана огромную, как видно, сделанную по специальному заказу, ложку. Шурик, к которому он присоседился, с опаской поглядывал, как быстро начала исчезать из котелка фронтовая перловая каша - «шрапнель».
- Как ты? спросил Рогов. - Питайся, Ленка.
- Восемнадцать человек с поля выволокли... - ответила Лева, - человек сорок на машине в тыл отправили... Ребята с «девятки» погибли, все до одного... А как вы, ребята? Гера, на тебе лица нет. Одни глазищи!
- «Пантеру» гробанули, бронетранспортер раздавили. Да вот и это умяли... Он стукнул ложкой по станине разбитого орудия, кивнул в сторону рыжих кустов крыжовника: там лежали рядышком немецкие артиллеристы. Пока все нормально. К вечеру, думаю, вышибем фашиста из Ширвиндта... Одни глазищи? А у тебя?
В крыжовнике вдруг послышался шорох и треск сломавшегося сучка, все разом оглянулись: прямо в них летела брошенная оттуда длинная, на деревянной рукоятке немецкая граната-колотушка. Она упала в нескольких шагах от танкистов. Все будто окаменели, уже в следующее мгновение повалились на землю, а Рогов, опрокинув Лену, упал на нее, закрыл ей голову руками. В наступившей тишине до слуха каждого донеслось слабое шипение: детонатор догорал! Вот сейчас рванет, вот сейчас... Не рванула! Первым опомнился Шурик. Он схватил автомат и дал по кустам длинную очередь. Кто-то там вскрикнул, забился.
- Б-брачок, - сказал срывающимся голосом Герман и поднялся с земли. Опасливо косясь на гранату, протянул руку девушке, неуверенно засмеялся: - Ж-живём, солдатик.
- Голова кружится, - Лена качнулась, прижалась лбом к его груди. Постояла так немного, зашевелилась: - Пусти. Посмотрю, кого вы там...
- «Единица»! «Единица»! - послышался голос комроты Соколова. - «Единица», где вы? Отзовитесь!
- Тут мы, в садике, возле водонапорной башни, - отозвался Рогов, подхватывая шлемофон, висящий из башни на радиошнуре. - Слушаю!
- Кончайте обед, обойдите башню справа и дуйте к домам, где хлебный магазин. Рогов, слышишь меня?.. К хлебному, говорю, магазину! Там в подвале дот. Пехота лежит, просит помощи, а мы уже дальше ушли. Слышишь меня, Рогов?
- Слышу, командир, слышу! Ребята, по коням. Лена, где ты?
- И поесть спокойно не дадут, - буркнул Петро. Он нехотя побрел к танку: в руках - вскрытая банка консервов. Проворчал: - то гранаты сыплются, то опять ехать надо... Аппетит сбили!
- А гусеничка-то, держится! - Валентин навалился на правую гусеницу, качнул ее, проверяя, хорошо ли натянута, поглядел на Панкина. - только бы... да, Шурик?
- ...Черта с два, не сдетонирует! - весело воскликнул тот и надел шлемофон, выпустив из-под него курчавый вихор. - Поехали, мужики.
- Лена! - позвал Рогов, оглянулся, бросил шлемофон, быстро пошел к кустам. Санитары стояли на коленях возле раненного в плечо немецкого солдата. Весь потный от боли и страха, с широко раскрытыми глазами, паренек лет семнадцати что-то жалко лепетал, закидывал стриженую голову. Попыхивая цыгаркой, Громобоев ворчал: «Ах ты, ущенок сопливый. Пристрелить бы тебя, паскудника... Да не рвись, укуриная голова». Рогов встретился взглядом с немцем, показал ему кулак и наклонился к Лене.
- До встречи. Береги...
- И ты! - Лена подняла лицо. - Береги себя. Гора!
Громобоев откусил кончик цигарки и подал Рогову, тот затянулся, из глаз хлынули слезы, а в голове все прояснилось, даже усталость отступила. Живительный табачок! Оглядываясь, он неторопливо подошел к машине, вспрыгнул на броню и влез в башню.
Сокрушая заборчики и беседки, стряхивая с яблонь тяжелые зимние яблоки, машина покатила и сторону разрастающейся, напорное, у хлебного магазина пальбы.
Темнело, а группа Пургина еще вела наблюдение за аэродромом, и командир все больше утверждался в мысли, что именно завтра здесь должно произойти очень важное событие. Усиленные наряды мерно вышагивали вдоль колючей проволоки, которой было ограждено летное поле. Грузовики подвозили к зенитным батареям боезапас, над аэродромом с ревом проносились пары истребителей, к штабу то и дело подкатывали легковые автомобили, а перекрытое постами фельджандармерии шоссе Кенигсберг-Хайлигсибайль было почти пустынным. Лишь время от времени по нему проскакивала легковая автомашина, и Пургин, провожая ее взглядом, каждый раз думал: «Может, вот в этой машине едет тот, кто знает, когда именно прилетят на аэродром самолеты... Или - в этой?»
В наступивших сумерках на шоссе показались три грузовика с эсэсовцами, впереди ехали два легковых автомобиля: зеленый армейский и черный «мерседес». «Мерседес» вел гестаповец, - это было видно по его форме, - а рядом сидел высокий, мордатый офицер в шлеме. Пургин торопливо поднес к глазам бинокль и вздрогнул, разглядев его: это был штандартенфюрер Вальтер Кугель, чьи документы хранились в кожаной сумке майора. «За нами, гады!» - с тревогой подумал он.
Примерно в это же время дежуривший на крыше замерзший и промокший солдат кенигсбергской организации «Вервольф» увидел, как к клеткам-ловушкам, установленным на крыше здания номер семнадцать на Ленцштрассе, опустилась стайка почтовых голубей. Солдат захлопнул дверки клеток и, переловив птиц, снял с их лапок ампулки с донесениями. Бегом помчался к штурмбаннфюреру СС Шмитцу. Отправив дежурного, Шмитц нетерпеливо вскрыл первую из ампулок, подумав при этом: «Опять, кретины, туалетную бумагу будут просить». Развернул узенькую ленту послания, с удивлением уставился в него: что-то написано по-русски! Шмитц позвонил, потребовав срочно переводчика. Он распаковал все ампулки, вынул полоски бумаги, исписанные карандашом, и нервно пододвинул ему «послания» из Роминтеновского леса. Переводчик прочитал, нахмурился, достал пухлый словарь и долго рылся в нем, потом, вытянувшись перед Шмитцем, доложил, что на одном листочке написано «Пошли вы...» - но куда именно, объяснить не может, так как эти слова отсутствуют даже в самом полном русско-немецком словаре. Шмитц усмехнулся, отпустил переводчика и, закурив, сжег на огоньке зажигалки бумажки. Задумался. Очевидно, русские уже захватили базы «Вервольфа» в Роминтеновском лесу, и группы «Роминген» больше не существует.
В тайном убежище на огороде Бронислава Конопки было душно, тесно и шумно. Кроме разведчиков Пургина, вернувшихся к ночи из-под Хайлигенбайля, здесь, в убежище, скрывались и двое поляков, о которых хозяин Поморья сказал, что это «добрые хлопаки», что идут они в Кенигсберг по заданию своих боевых организаций. Одни из «хлопаков», чернявый, широколицый крепыш по имени Леонард, разливал в стаканы, составленные на ящике, «водку народову-подпольну», а точнее - обыкновенную самогонку, второй «хлопак», назвавшийся Грац, что в переводе, как объяснил он, означает «удалец, парень-хват», кромсал финкой розоватую пластину сала. Хлеб, нарезанный большими ломтями, уже лежал на ящике. Картошка, помидоры, соленые огурцы, сало! Разведчики зачарованно глядели на обильный стол, а поляки, восторженно жестикулируя, громко выкрикивали какие-то слова и фразы, из которых, однако, можно было понять, что оба когда-то учились в одном и том же классе первой Алленштайнской польской гимназии, потом воевали и побывали в плену у немцев, но только в разных лагерях, бежали оттуда и стали подпольщиками. Оказывается, что всего неделю назад оба сражались на баррикадах Варшавы, но в разных отрядах: Леонард - в районе Воли, а Грац - в Старом Мясте - и еще до окончания восстания покинули сожженный, разграбленный фашистами город для выполнения ответственных заданий своих организаций. Вдруг все одновременно как-то замолчали, задумались, потом взяли в руки стаканы, ближе придвинулись к столу-ящику.
- За Варшаву. За всех погибших там, - сказал тихо Леонард.
- За победу над проклятыми фашистами, - добавил Пургин. - За скорую победу, друзья...
Тесно сдвинувшись, потянулись к еде. Зоя сидела рядом с Пургиным, он обнял ее за плечи. Кутаясь в плащ-палатку, девушка закашлялась, было ей очень плохо, даже есть не хотела, и майор с тревогой глядел в ее нездоровое, в красных пятнах лицо, лихорадочно блестевшие глаза. Заставили и ее сделать глоток водки и поесть, но сидеть Зоя не могла. Пригибаясь, - потолок был очень низким, - ушла в угол и зашуршала сеном, затихла...
- А Ванда твоя где? - спросил Леонард приятеля. - Твоя милая?